Человек с той стороны

Глава 2. Деньги и тайна

Иногда меня занимает мысль — что бы я сделал, если бы мама не уличила меня в первый же раз? Пошел бы с Вацеком и Янеком еще и еще?

Я думаю, что, если б я пошел тогда на исповедь, моим мучениям пришел бы конец. Наш ксендз на воскресных проповедях часто поминал «наших братьев, которые в беде». Он имел в виду евреев. Не то что ксендз у Вацека и Янека — тот всегда говорил о «жидах, которые распяли нашего Христа». Если бы мама не рассказала мне тогда всю правду о моем отце, я наверняка рано или поздно пошел бы на исповедь. И рассказал бы ксендзу, что сделал. Я любил ходить к нему. И не только потому, что мама, как правило, спрашивала меня хотя бы раз в неделю: «Мариан, ты уже был на исповеди?» И не из-за Антона, который ходил на исповедь раз в месяц, в последний четверг, как по часам. Просто в исповеди я находил утешение и избавление от всех своих семейных и школьных проблем. И еще — я любил и уважал нашего ксендза. Но эта история с деньгами не дождалась моей встречи с ксендзом. Мама рассказала мне всю правду о моем настоящем отце, и с тех пор я больше не ходил исповедоваться. Какой смысл идти, если ты не можешь говорить о том, что занимает тебя больше всего. А меня тогда больше всего занимала история моего отца.

Я уже рассказывал, что мой отчим Антон не любил лишних слов. Но в пьяном состоянии он становился разговорчивым. И однажды, когда я в очередной раз тащил его домой, он сказал мне, что человек не может все таить в себе, а тот, кто пытается так жить, в конце концов заболевает от своей скрытности. И добавил, что поэтому он всегда все рассказывает маме. А с тем, что он не может рассказать маме, он идет к ксендзу. Я воспользовался случаем и спросил, что именно он не может рассказать маме. Я думал, что он вспомнит случай с Крулем, но он меня удивил. Он вдруг сказал что-то такое, чего я никак не ожидал:

— Я клянусь тебе, Мариан, это не про других женщин. Я не хожу в публичный дом, клянусь. Я люблю твою мать. И тебя. Но почему ты не хочешь называть меня папой?

И он заплакал пьяным плачем. Потому что я ни за что не соглашался, чтобы он усыновил меня по закону.

Я думаю, что эта история с деньгами произошла в начале декабря, еще до того, как выпал настоящий снег. Это значит, месяца через три-четыре после того, как я начал ходить с отчимом по туннелям. Я вышел из дому и увидел, что земля уже покрыта белой изморозью и лужи вдоль всей дороги замерзли. Это было в понедельник, и я встал очень рано. Мне нужно было перед школой вернуть пану Кореку его трехколесный велосипед с прицепом.

Я добрался до трактира, поставил велосипед на место и вышел на улицу. Людей было мало, дети еще не шли в школу. Я выбирал замерзшие лужи подлиннее, хорошенько разбегался и потом скользил по всей их длине, размышляя о подошвах: права ли мама, когда говорит, что они от этого истираются? И вдруг меня окликнули. Я оглянулся и увидел Вацека и Янека. Помню, я еще подумал: откуда они взялись, холера им в бок? Что они здесь делают в такую рань? Дорога в нашу школу шла в прямо противоположном направлении. Моя мама называла этих двоих не иначе как «хулиганы» или даже «бандюги». Она запрещала мне с ними ходить, однако я ходил. Но что им здесь понадобилось ни свет ни заря? Ну ладно я, так у меня есть на то причина.

Оказалось, что у них тоже была. Но тогда я еще этого не знал.

Вацек и Янек не были моими близкими друзьями. Хотя они опережали меня на два класса, я был крупный для своего возраста и не слабее их, и поэтому они иногда приглашали меня «искать приключений». Мы ходили, к примеру, в Пражское предместье, через мост Кербедза — я мог наврать маме, что иду к бабушке, — и дрались с тамошними ребятами. Или ходили красть по мелочи из лавок. По-моему, они никогда не ходили на исповедь, потому что порой воровали такие вещи, которые я даже трогать не осмеливался. Я таскал для себя мелочи — конфеты, например, — и каждый раз, когда говорил об этом на исповеди, наш ксендз наказывал мне прочесть две молитвы вместо одной и произносил мрачным голосом, как будто из могильной ямы: «Вор кончает веревкой, сын мой…»

А иногда, когда у нас — у Вацека, Янека и меня — было хорошее настроение, мы «учили» малышей, останавливая их на улице. Отловим такого по дороге в школу — и объясняем ему, откуда берутся дети.

Вацек и Янек делали это особенно хорошо. Мама говорила, что у них просто нет совести.

Ну вот, я несся себе по замерзшей луже, и вдруг, откуда ни возьмись, выскочили из-за угла Вацек и Янек — и сразу ко мне, с гадкой такой улыбкой:

— А ты что здесь делаешь?

И начали гоготать. Потому что на самом деле они прекрасно знали о моем распорядке. Знали, что я каждый понедельник утром должен возвращать велосипед пана Корека во двор за трактиром, потому что каждое воскресенье вечером мой отчим напивается в этом трактире так, что не в состоянии решить, с какой ноги начать путь домой, с левой или с правой.

Они отсмеялись, а потом объяснили мне, что в этих местах часто появляются евреи, которые тайком выходят из гетто, чтобы выбраться из города. И если ты приметишь человека, который идет, стараясь выглядеть спокойным и равнодушным, а на деле его глаза так и бегают во все стороны, и сам он бледный и лицом похож на еврея, то нужно к нему этак вежливо подойти и сказать: «Зайдемте, пан, в подворотню, мы просто хотим у вас что-то спросить». И сразу видно, как он начинает дрожать, потому что он уже все понимает. И тогда нечего даже сомневаться, что он еврей.

На улице ты с ним говоришь вежливо, чтобы не привлечь внимания какого-нибудь прохожего: не дай бог, увидит и тоже захочет войти в долю. Но когда вы уже зашли в подворотню, там ты можешь спокойно кончить свои дела с ним, а потом уйти себе как ни в чем не бывало.

Они мне все это рассказали как самое обычное дело, и все-таки я испугался. Тогда они сказали, что не выдают этих евреев ни полиции, ни немцам. А ведь за это можно было получить хорошее вознаграждение. Нет, они их всего лишь «чистят» — забирают у них деньги, а потом дают уйти. Иногда даже оставляют немного, чтобы было на дорогу или еду купить. Зато у них, у Вацека и Янека, появляются деньги, много денег, на все что угодно. И они опять начали гоготать не переставая, и тогда кто-то наверху открыл окно и выплеснул на нас ведро воды. Вацек поднял было камень, но тут в воротах появился сторож и погрозил нам кулаком. Тогда мы немного отошли. Вацек взвесил камень в руке и посмотрел, куда бы его швырнуть. На той стороне улицы брел, к своему несчастью, пес — он и получил этот камень. И даже не заскулил — просто поджал хвост и дал деру.

Они спросили, хочу ли я к ним присоединиться. Я сказал:

— Я думаю, это грех.

— Ну так сходи к своему ксендзу и исповедуйся, — насмешливо сказал Вацек.

А Янек добавил:

— Не будь фраером. У этих евреев кроме купюр есть еще много золота и бриллиантов. И подумай, какие вещи ты сможешь купить на эти деньги. Ты что, любишь евреев?

Я видел, что они именно так и думают обо мне — что я фраер и придурок, который любит евреев.

— Но если дойдет до мамы…

— Если ты ей сам не расскажешь, как это до нее дойдет?

— Да он еще сопляк совсем, маменькин сыночек, — презрительно сказал Вацек. — Идем, брось его.

Мне было четырнадцать лет, но я выглядел на все шестнадцать и даже больше, и это их пренебрежение меня разозлило. В трактире у пана Корека многие говорили о том, какие деньги несут с собой евреи, которые бегут из гетто. Я сам слышал о нескольких поляках, которые изрядно нажились на таких делах. И потом, в самом деле, если я сам не расскажу, как они узнают, мама и отчим? Я представил себе, сколько чего смогу накупить на такие деньги. И подумал: а что?! Всего один раз! Даже если я не пойду с ними, они все равно обчистят какого-нибудь еврея. Так какая разница? И я сказал:

— Хорошо.

Янек похлопал меня по плечу, и мы пошли искать евреев. И сразу увидели одного — он и правда шел так, как будто куда-то спешил, и действительно был бледным. И хотя такие встречались и среди наших, но у этого глаза бегали во все стороны, даром что он старался не поворачивать голову. Мы затолкали его в ворота одного дома и сразу же сказали:

— Жид, давай деньги!

Он начал умолять. Если мы заберем у него деньги, ему останется только пойти и сдаться немцам. Потому что он не сможет укрыться. И у него не будет на еду. У меня немного болело за него сердце. Но ребята предупредили:

— Из твоей доли.

А потом Вацек сказал еврею:

— Будь доволен, что мы не ищем у тебя бриллиантов в швах и золотых монет, которые ты наверняка зашил в свои трусы.

Это был большой сверток денег. И они уступили мне, оставив ему немного тоже, и даже не за мой счет. А потом мы его отпустили. И всю дорогу в школу я думал о том, что теперь смогу купить себе все, что мне захочется, ничего не прося у отчима. А еще я гадал, что они оба, Вацек и Янек, делают со своими деньгами такое, что они так гоготали? Наверно, что-нибудь грязное. Уж очень странно они смеялись.

Весь день в школе моя голова была занята только планами предстоящих покупок, я то и дело щупал свой кошелек и улыбался про себя. Но уже с самого начала в мои мысли нет-нет да и прокрадывалось бледное лицо этого еврея и его глаза. И с каждым разом мне было все труднее прогнать от себя этот образ.

В общем, диктант я провалил. А по дороге домой не посмел ничего себе купить. У меня вдруг появилось ощущение, что эти деньги жгут мне карман. Я не осмеливался засунуть туда руку и потрогать. Я думал: «Завтра, когда попривыкну…»

И вдруг я понял, что совершил недопустимый поступок.

В тот вечер мама пришла ко мне в комнату с той книгой, которую в последние дни читала мне перед сном. Не то чтобы я сам не мог, просто мне не нравилось читать. Но я очень любил слушать ее чтение. Кажется, тогда это была книга Виктора Гюго «Отверженные». Засыпая, я все думал об этой книге и забыл вынуть деньги из кармана штанов.

Наутро, когда я проснулся, события вчерашнего дня уже поблекли в моей памяти. Только радость от денег оставалась. Я спрыгнул с кровати, предвкушая большой день. И вдруг я увидел, что мама уже взялась чистить мои штаны. Она делала это каждое утро, чтобы я не ходил в школу в грязном. Кровь разом отхлынула от моего лица.

— Что это за деньги, Мариан?

Я сделал вид, будто ничего такого не стряслось. Я всегда был дока по части притворства, но никогда раньше не пользовался этой своей способностью, чтобы обманывать маму. Только в школе или с отчимом. Я терпеть не мог ее обманывать. Много позже, когда ей было уже восемьдесят три и она очень болела, я поневоле скрывал от нее прогнозы врачей. Конечно, это совсем другое, но мне и тогда было так же тяжело ее обманывать, как и в детстве. Она всегда узнавала правду. Когда у нее возникало подозрение, она брала мое лицо в ладони и заглядывала мне в глаза, и вот так, не сердясь, а только огорчаясь, узнавала все.

Я наклонился, как будто для того, чтоб завязать шнурки от ботинок, и сказал как бы между прочим, что нашел эти деньги на улице. Просто вчера забыл ей рассказать. Понятия не имею, чьи они. Может, какой-то контрабандист потерял, потому что такая большая пачка…

Мама промолчала, и я решил, что все обошлось. И попытался смириться с мыслью, что уже не смогу купить себе все те вещи, которые хотел. Потому что теперь мне придется отдать ей и отчиму большую часть этих денег.