Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Я их встретил и имел удовольствие говорить с полковником. К счастью, всё обошлось. Кажется, меня не узнали.

— Что вы им сказали?

— Придумал, что прибыл за лошадьми. Доложите им, что продали мне несколько голов, когда вернутся.

— А вдруг я отказала?! Почём им знать, есть ли у меня потребная скотина или нет.

— Французский полковник убеждён, что у Игнатия она точно есть. Он мне порекомендовал как следует допросить его на означенный предмет.

— Вот как?! Прелюбопытно! — воскликнула Анна и нахмурилась. В эту минуту она поняла, что её галантные постояльцы понимают куда больше, нежели говорят.

— Мои слова смутили вас? — Павел подошёл к невесте и взял её за руку.

— Отнюдь, однако ж… В последние дни французы сильно переменились. Опустошили батюшкин погреб и, по-моему, перестали заниматься делами службы. Удивительно, что сегодня они уехали, а так днями напролёт дулись в карты и были навеселе, зачастую с раннего утра.

— А что им остаётся, милая Аннушка?! — усмехнулся Овчаров, вдыхая дивный аромат её духов. — Не сегодня завтра последует приказ Наполеона о ретираде, и всем им придётся драпать до самого Парижу.

— Вы полагаете, что…

— У меня верные сведения, Аннушка, посему я здесь. А где ж Игнатий?

— Должно во дворе, — пожала она плечами.

— Мне надобно переговорить с ним, а опосля я поднимусь к вам! — согрел дыханием её ладонь Павел и стремительно сбежал вниз по лестнице.

В тот же день проторённым путём и изведанным способом письмо Овчарова попало к Меченому, и он доставил его в Леташёвку.

Павел возвращался в Кремль исполненный радужных надежд, счастливый и окрылённый. Он рассказал Анне об Акулине, и та благосклонно приняла его новость.

— Напишите, не откладывая, господам Давыдовым, может, они и вправду уступят нам девочку. — Анна от всей души поддержала намерение жениха выкупить Акулину, воспитать и образовать её, а затем дать ей вольную с приличным содержанием и выдать замуж за порядочного человека.

«Она ведь так и сказала: «уступят нам», — с улыбкой на лице не уставал мысленно повторять слова суженой Овчаров, подъезжая к резиденции пана Михала на Поварской. «Одно дурно. До сих пор нет ответа от опекуна. Может, его письмо затерялось? Или достопочтенный дядюшка обременён важными делами и покамест не соблаговолил взяться за перо?» — искренне недоумевал и возмущался он.

Сокольницкий радушно принял Овчарова и, расспросив его, что тот знает о транспорте, написал маршалу Бертье. Как и в прошлый раз, польский генерал французской службы никак не выказал своего отношения к бывшей на Павле гвардейской форме драгунского капрала. С запиской пана Михала и полученным от де Флао пропуском он беспрепятственно миновал пикеты гвардии и молодцевато въехал на одолженной у доброго сержанта лошади в Кремль. Пребывая в прекрасном расположении духа, а если быть точным, вознёсшись от счастья до небес, он отвёл животное в конюшню, после чего отправился во дворец. Записка генерала послужила ему пропуском. Не найдя своего благодетеля в приёмной и введённый другим адъютантом в кабинет маршала, он предстал перед Бертье, напрочь забыв, что на нём капральский мундир драгуна Молодой гвардии.

— Что за маскарад?! Как смеете вы, русский, носить эту форму, обагрённую кровью многочисленных битв, о которых вы даже не слыхивали?! И ещё имеете наглость заявляться в ней ко мне, Александру Бертье, начальнику штаба Великой армии, маршалу и князю империи! — сильно заикаясь и брызжа слюной, негодовал он, пожирая гневным взглядом Овчарова.

— Но я лишь…

— Молчать! Вы что себе возомнили?! Да, император благоволит вам и ценит вашу работу, но это не означает, что вам всё дозволено! Кто?.. Откуда вы… — Бертье хотел сказать «украли», но воздержался, — достали?.. Кто осмелился выдать вам подобный мундир? — всё более распалялся маршал.

Тайное раздражение, копившееся в нём последние недели, неуправляемым потоком прорвалось наружу, и Овчаров оказался подходящей фигурой, на которую он мог безбоязненно излить свой праведный гнев. Бессильная покорность воле Наполеона, насмешки и болезненные уколы более молодых и напористых маршалов, тревожные вести из дома и растущее понимание, в какую трясину они угодили, капля за каплей питали этот нечаянно выплеснувшийся сгусток эмоций, сгусток утраченных иллюзий и глубокого отчаяния, разом пробившегося из самых потаённых недр его закрытой души.

— Во время экспедиции в Колоцкий монастырь, соображаясь с нуждами безопасности, я имел дерзость облачиться в мундир, который мне любезно пожаловал ваш адъютант полковник де Флао с интендантского склада. Сегодня же по долгу службы я покидал Кремль и счёл для себя возможным вновь облачиться в него, опять же исходя из означенных соображений.

— Ладно, чёрт с вами! — С видом безнадёжной усталости он разомкнул собранную в кулак ладонь, и Павел увидел, что из-под обгрызенных ногтей маршала выступила кровь. — Однако зачем вам понадобилось, и, кстати, в который уж раз, выходить из Кремля в то время, как у вас есть обязанности здесь?! — сбавил обороты Бертье.

— Всё объяснит письмо генерала Сокольницкого вашей светлости.

— Ох уж эти поляки с Сокольницким во главе! — Бертье хотел сказать «с Понятовским во главе», но не посмел бросить всуе тень на особу королевской крови. — Мало им, что наши люди рисковали собой, отправляясь в этот чёртов монастырь, так им понадобилось поместить своего лейтенанта непонятно за какие заслуги в наш генеральский транспорт, — по-стариковски брюзжал он. — Можете быть свободным, я извещу генерала о своём решении! Да, и не смейте заявляться сюда в подобном виде! Немедленно переоденьтесь и верните мундир де Флао!

«Держи карман шире! — победно ухмыляясь, мысленно отвечал он маршалу, выходя из приёмной. — Покамест вы в Москве, мне нет резону расставаться с таким замечательным мундиром!»

В Арсенале он застал одного Пахома. Утирая влажные глаза кулаком, мастер избегал смотреть на него, а лишь молча сопел да перебирал пальцами Акулинины платья, разложенные на расстеленной на полу рогоже.

— Что с Акулиной? — глухо спросил Павел, оглядев комнату беглым взором.

— Ушла с утрась — и до сих пор её нет. Я уж, считай, Кремль весь облазил да расспросил, кого тока мог, однако ж никто Акулинушки нашей не видал, — продолжал сопеть и причитать он.

— Да помолчи ты! Разнылся, как баба! — прикрикнул на него Павел. — Скажи толком, что тут у вас приключилось?

— Да чаво уж тут, барин! Ушла с утрась погулять, и след её простыл. Никто ничаво — ни ухом, ни рылом… — сызнова рассопелся носом Пахом.

— Ладно, оставайся здесь, я сам пойду, — поняв, что от гравёра проку не будет, объявил Овчаров.

Завернувшись в плащ и натянув на нос партикулярную шляпу взамен форменной драгунской каски, он вышел на улицу. Стемнело. Огни немногочисленных костров освещали площадь перед дворцом, не считая света, исходившего из самого здания. Окрики патрулей и нёсших караул часовых методично раздавались во мгле, в остальном всё было покойно и тихо, только отчаяние сдавливало грудь…

Он решил обойти охранявшие кремлёвские ворота караулы и расспросить часовых, благо действующими оставались двое из них: ближние к Арсеналу Троицкие и выходившие на Красную площадь Спасские. Остальные ворота в Кремль французы заложили кирпичом и камнями.

— Мы заступили час назад, месьё. Приходите с утра, тогда будет другая команда, может, кто-то из них видал вашу девочку, — будто сговорившись, в одну дуду дули часовые.

«Теперь надобно опросить сидевших у костров», — подумал он. Но и здесь неудача ожидала его. Акулины никто не видел. Тогда он пошёл к самому дальнему от дворца костру, возле которого, сменяя друг друга, время от времени грелись пикетчики.

— Не видели ли господа гвардейцы девочки лет десяти? Её зовут Акюлин, — потеряв всякую надежду, спросил сгрудившихся возле огня солдат Павел.

— Акюлин! Как же! Я видел её сегодня! — с готовностью отозвался один из солдат. — Она, должно быть, у Пьера.

— У Пьера?!

— Да, месьё. У Пьера в караулке.

— Не могли бы вы проводить меня, я заплачу, — полез в карман за монетой Павел.

— Что ж, идёмте, — поднялся на ноги гвардеец. — Это возле той башни, где икона, — показал в сторону Спасских ворот он.

— Эй, Пьер, отпирай живее, к тебе пришли! — постучался в дверь караульни солдат, но ответа не последовало. — Побудьте здесь, месьё, а я пойду к воротам, вдруг он вышел поболтать с ребятами да табачком разжиться.

Спустя пару минут он вернулся в сопровождении огромного седоусого гренадера в высокой медвежьей шапке, надвинутой на самые уши.

— Пьер, месьё ищет Акюлин, — объяснил приход Павла гвардеец.

— Пойдёмте, месьё! — Гренадер сделал знак Овчарову, и они пошли.

Подходя к караульне — наскоро сбитому сараю из разнокалиберных обгорелых брёвен и кусков доски, взятых с московских пожарищ, — он отстегнул от пояса длинный медный ключ и отпер дверь. Пламя воткнутой в изящный бронзовый жирандоль одинокой свечи освещало помещение. Словно в избе лесничего, на широких нарах, устланных превосходно выделанной медвежьей шкурой, принесённой из дому богатого московского вельможи, свернувшись калачиком, безмятежным сном спала девочка. С бьющимся, готовым выпрыгнуть из груди сердцем Павел поднёс жирандоль к лицу ребёнка. Это была Акулина…

— Ну, рассказывай, как в караульне у Пьера оказалась? — на следующее утро со всей строгостью допрашивал Акулину Овчаров, пока Пахом ходил за дровами. Покряхтывая и сопя, он готовил нехитрый завтрак — жареную капусту с чаем.

— Я, дядинько, пошла с утрась гулять, как вдруг слухаю — кто-то мене кличет, — с виноватым лицом приступила к рассказу Акулина. — Оборачиваюсь, а энто тот самый Брун, што зашед раншы к нам сюды да в монастыр Колоцкий с вами ездил. И ешшо с ним один человек, койный по-ихнему разумеет.

— Человек тот был русский?

— Из наших, но по-ихнему изрядно балакает.

— И что от тебя сержанту Брюно надобно было?

— Да ничаво не надобно, тока вон мне сахару дал да об вас выспрошал.

— Ну а ты?

— А што я? Я яму́ грила, тому русскому, а уж вон по-ихнему Бруну, што вы ранинько-ранинько куды-то на коне ускакали.

— А он? — клещами вытягивал признание из обычно словоохотливой Акулины Овчаров.

— Ну а вон тогда ж и спрашиват, не хочу ль я сходыт с им к яво гусарам, они будуть мене рады.

— Так и сказал?

— Да, дядинько, точно так тота человек яво слова мене передал. Я ж скумекала, вы уехали, дядько Пахом в другой горнице с машиной своей ковырятся, отчаво б мене не пойти с Бруном, раз они так просят.

— Стало быть, и пошла?

— Пошла, дядинько! Гусары ихние всамделишь мене рады были. Смеялись, на гитаре бренькали, чаем с конфектами и каким-то конфитюром напоили. А опосля я им пела да плясала.

— Ну и как, понравилось гусарам твоё пение с танцами? — Строгость на лице Павла улетучилась без следа, он смотрел на девочку и улыбался, как ребёнок.

— Очен, очен пондравилось, дядинько! — поняв, что прощена, с жаром отвечала Акулина, забираясь ротмистру на колени. — А опосля пришёл ешшо какой-то ихний начальник, я и яму́ сплясала. Он мене всё «мерси» грил и ручку целовал. И вона, колечко подарил, сам на палец мене надел, — показала она золотое кольцо с сапфиром замечательной старинной огранки.