Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

«Вскорости, ваше императорское величество, — доносил флигель-адъютант, — французская кавалерия как боевая единица за великим падежом от бескормицы лошадей перестанет существовать и превратится в инфантерию. Пушки свои неприятель тоже потащит на себе, ежели сможет. Не вывезенные из Арсенала графом Ростопчиным полтораста исправных орудий с ядрами и порохом, кои самолично видел известный вам ротмистр и виртуоз подделок Овчаров, неприятель не возьмёт и вряд ли ими воспользуется, поелику опять же в годных артиллерийских лошадях большой недостаток имеет… Покамест лишь гвардия и состоящий из одних французов Первый корпус маршала Даву сохраняют порядок и держатся молодцами, остатние, особливо нефранцузские части Великой армии, неуклонно и стремительно разлагаются…»

«Хм, прелюбопытное известие сообщает нам Чернышёв! Стало быть, мир надобен более ему. Тем паче он его не получит», — окончательно укрепился в своём мнении Александр и подошёл к глухо задёрнутому плотной парчою окну. Отодвинув драпировку, он взглянул на Неву. Река поднялась, факелы катеров и барок ярко горели, освещая вокруг себя свинцовые пятна колеблющейся воды. Ветер поутих и уже не рвал остервенело кровлю, а лишь уныло подвывал в дымоходах и монотонно гудел за окнами.

«Наводнение нас минует», — подумал он и дёрнул за шнурок колокольчика.

— Ежели граф в приёмной, пригласи его! Да, и отпусти курьера, братец! Пускай отдыхает. Я завтра вручу ему ответ князю, — приказал он дежурившему в приёмной флигель-адъютанту.

— Алексей Андреевич! — энергично обратился к Аракчееву царь. — Из отчёта князя Волконского я заключил, что кавалерийский авангард маршала Мюрата далеко оторвался от Главной Наполеоновой армии и стоит на Старой Калужской дороге супротив всех наших собранных в кулак сил. А значит, надлежит немедля ударить по оному авангарду, окружить и разгромить его. Довольно нам отступать да по лесам хорониться! Покамест Наполеон со всею армией в Москве обретается, князю Кутузову до́лжно немедля выступить и Мюрату поражение нанесть. Суждение твоё о неприятельской кавалерии полагаю верным. Об том же доносят мне Чернышёв и Волконский. Сочини приказ, любезный Алексей Андреевич, а завтра мы его вкупе с ответом князю Петру Михайловичу отправим, ежели он в Главной квартире ещё быть изволит, — распорядился Александр, предполагая, что Волконский мог уже отбыть обратно в Петербург.

— Слушаюсь, ваше величество! Сей же час за приказ засяду! — верноподданнически отрапортовал Аракчеев, хотя на душе его предательски скребли кошки. Письмо Наполеона сгорело без остатка в камине, а вместе с ним обратились в пепел всякие надежды на умиротворительный исход дела с Бонапартом.

«Умиротворительный» исход дела с Бонапартом сгорел не в одном камине Зимнего дворца Александрова кабинета. Он сгорел и в Тарутине. Едва Лористон показался на аванпостах русской армии, как о прибытии высокопоставленного французского эмиссара узнали в Главной квартире. Как ни хотел светлейший сохранить предстоящие переговоры в тайне и провести их не в Тарутине, а втихомолку и без свидетелей на аванпостах, ему не удалось это сделать. Первым забеспокоился начальник Главного штаба обеих армий генерал от кавалерии Беннигсен и дал знать сэру Роберту о приезде посланца Бонапарта. Вильсон тотчас навестил фельдмаршала в его резиденции в Леташёвке, отстоявшей на версту от Тарутина, и напомнил ему строгое предписание царя о недопустимости сношений с неприятелем. Дальше — больше. Извещённые британцем герцоги Ольденбургский[61] и Вюртембергский сделали Кутузову совместный демарш и пригрозили пожаловаться Александру. Чем более широкий круг лиц посвящался в суть грядущего события, тем скорее таяло желание светлейшего вести эти переговоры. Кутузов понял, что огласки избежать не удастся и, подчинившись обстоятельствам, поплыл по течению, отказавшись играть свою партию.

Он провёл переговоры с Лористоном, однако, ощущая на себе сверлящие взгляды десятков заинтересованных лиц, сделал это формально, не проявляя личной инициативы. Он отказал ему в пропуске в Петербург, сказав, что изложенные им предложения императора Наполеона будут записаны с его слов присутствовавшим в Тарутине доверенным лицом императора Александра князем Волконским и отправлены с ним немедля в столицу. Князя пригласили, и под диктовку Лористона он записал всё, что тот устно изложил фельдмаршалу.

Глава 11.
Москва французская

— Сию камору займём, здесь сухо и печь справная. А то, сам ведь знаешь, без оной нам бумагу должным манером состарить затруднительно будет. Посему давай всё сюда перетащим, а касательно замка… — Павел указал гравёру на валявшийся на полу, сорванный вместе со скобой тяжёлый амбарный замок, — я с лейтенантом потолкую.

К вечеру, с одобрения курировавшего их «секретное производство» лейтенанта, переезд состоялся, наружный замок исправлен и навешен на прибитую крепко-накрепко скобу, ключи подобраны, а с внутренней стороны Пахом приладил надёжный засов, дабы уберечься от неожиданных вторжений любопытствующих посетителей. Ставить особый знак на гравировальной доске, дабы изобличить собственноручную ассигнацию, Овчаров пока не спешил. Он решил напечатать определённое количество правильных банкнот, чтобы самому воспользоваться ими в будущем. Как только лейтенант уходил, получив очередную партию ассигнаций, они вновь запускали машину и работали на себя. Пахом не перечил Павлу, хотя и не одобрял его «сверхурочной» деятельности. Акулина мало-помалу освоилась, пообвыкла и, переодевшись в принесённый гусарами гардероб, с удовольствием щеголяла в нём по Кремлю, вызывая одобрительные улыбки гвардейцев и собирая богатый урожай конфет, печенья, кусков сахара и прочих найденных в московских погребах припасов.

— Добытчица-то наша, Акулина, сызнова полный подол гостинцев нанясла! — ласково глядя на девочку, встречал её возвращение мастеровой.

— Совсем барынькой стала. Все тебя любят да лелеют! Ишь сколько подарков надавали! — вторил ему ротмистр и невольно задумывался. Не за горами объяснение с господами девочки Давыдовыми. И неизвестно, как они на его предложение посмотрят. Да и Анне надобно об ней рассказать, — тревожился за судьбу Акулины Павел.

— Пахом, ночью зачнём печатать сторублёвки. Где те, исправленные тобой доски? — через пару дней усиленной работы с десятирублёвками спросил он гравёра.

— В сундуке припрятаны, барин.

— Поменяй их заместо красненьких, а то дело подвигается весьма неизрядно. Номинал маловат. Подобным манером я потребную сумму нескоро соберу.

— А как с ихним лейтенантом быть? — засомневался нахмурившийся гравёр.

— С ним я что-нибудь придумаю. А может, — Овчаров задумался, — ничего придумывать и не стану. Полагаю, за несколько ночей мы довольное число банкнот изготовим и сызнова за красненькие возьмёмся. Токмо до́лжно будет на доске той росчерк, для глазу едва уловимый, пририсовать.

— Мне-то што, барин, надобно — так подрисуем! Делов-то с гулькин нос, — насупленно буркнул Пахом и отвернулся.

Овчаровская затея всё более настораживала его. За три ночи, как и обещал Павел, они управились со сторублёвками и, поставив необходимый росчерк на гравировальной доске, вернулись к изготовлению красненьких. Лейтенант не заметил едва видимой закорючки и без тени подозрения принял ассигнации, как и прежние, без опознавательного знака, не забыв оставить расписку.

— После полудня пойду на Поварскую, надобно генерала Сокольницкого навестить да испросить вестей о Кшиштофском. А то что-то сержант Брюно со своими гвардейцами молчит и к нам глаз не кажет, — объявил о возникшем намерении Овчаров.

— Воля ваша, барин. Тока за Акулькой один я, боюсь, не угляжу, больно шустра и непоседлива стала! Не дитё, а сущее наказание!

— Я её с собою возьму. Пущай на Москву поглядит! Хоть и сгоревшую, но всё ж таки Москву.

Акулина с восторгом отозвалась на идею дяденьки погулять по столице и, выбрав из своего гардероба новое платье, отправилась на прогулку.

— Ой, дядинько, поглядайте! — воскликнула она, указывая на тяжело катившуюся по Моховой четырёхместную, походящую на старинный рыдван карету, заложенную гусём. — Какая чудная одёжа у таво кучера! — дивилась она несообразному одеянию возницы. В овчинной сермяге, подпоясанной широким кушаком с пышными золотыми кистями и мужицким треухом набекрень, он и впрямь выглядел чудно́.

— Чему удивляться, Акулина. Сейчас каждый одевается во что горазд. Время такое, — отвечал Овчаров, глядя с усмешкой на нелепый, скособочившийся вправо и немилосердно скрипевший экипаж. — Дёгтя на колёса пожалели! — вдогонку удалявшемуся рыдвану укоризненно бросил он.

На Воздвиженке их взору представилось зрелище позанятнее. В открытых колясках и франтоватых бричках, вальяжно развалясь, катались французские офицеры с разряженными донельзя, ярко нарумяненными девицами. Их головы и шеи украшали тяжёлые ожерелья крупного жемчуга и других драгоценных камней, перста блистали золотом и сверкали бриллиантами, турецкие и персидские шали укрывали их дебелые плечи, а поверх них были накинуты бархатные епанчи, отороченные бобрами и соболями. Некоторые из сидевших в экипажах женщин закутались в шикарные чёрно-бурые лисьи салопы, будто купчихи-миллионщицы. Вчерашняя прислуга нарядилась в одежду своих барынь и, исполненная гордыней и собственной значимостью, пустилась во все тяжкие и ни капли не жалела об этом. Презрев стыд и женскую добродетель, московские красавицы чувствовали себя превосходно на нежданно свалившемся на их головы празднике жизни. Пир во время чумы достиг апогея…

— Дзень добрый, пан генерал! — приветствовал Сокольницкого Овчаров, когда вместе с Акулиной был проведён капитаном Солтыком в кабинет пана Михала.

— О, пан Овчаров! Искренне рад вас видеть. Благодаря вашим усилиям и настойчивости нашему другу стало значительно лучше, — решил не откладывать добрую весть Сокольницкий.

— Вы навещали Хенрика?! — искренне удивился Павел.

— Собираюсь это сделать сейчас. Доктор Ларрей осмотрел его, промыл какими-то своими растворами его раны и сказал, что он поправится, хотя припадать на раненую ногу, к сожалению, будет.

— Прекрасная новость, пан генерал! Представляю, как обрадуются пан Владислав и сестра Хенрика пани Эльжбета!

— Я уже написал им, не забыв упомянуть, что без вашего вмешательства их сын и брат едва ли бы выжил.

— Ежели вы не против, пан генерал, я бы с удовольствием отправился в госпиталь с вами. Не знаю, правда, как обойтись с мадемуазель…

— Какая премилая панёнка![62] — улыбнулся Сокольницкий. — Это ваша?

— Девочка прибилась к нашему бивуаку, когда я ездил за Хенриком. Она круглая сирота. Покамест я взял её к себе на правах воспитанницы, что будет дальше, не знаю, — признался Павел, упредив дальнейшие расспросы.

— Проклятая война, будь она неладна! — повёл плечами Сокольницкий, тяжело поднимаясь из кресел. — Мой экипаж к вашим услугам, места на всех хватит, — любезно предложил он.