Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

«Стало быть, шутка удалась и Бонапартий заглотил наживку!» — улыбался фельдмаршал, раскачиваясь в неторопливо ехавшей с поднятым верхом коляске. «Надобно к награде его представить, сиречь к Владимиру. Георгий, кажись, у него уж есть», — размышлял светлейший, вчитываясь снова и снова в послание Павла.

— Пётр Петрович! — окликнул он ехавшего впереди Коновницына. — Распорядись, голубчик, чтоб арьергард наш не шибко в стычках с неприятелем усердствовал, а лишь когда оных избежать нельзя будет. Вскорости, — понизил он голос так, что Коновницын склонился к нему, — к нам гости высокие от злодея пожалуют, — словно вдыхая тонкий аромат любимого кушанья, чмокал чувственными губами главнокомандующий.

Пока Фёдор после нелёгких перипетий доставления Павлова письма Кутузову возвращался к себе в деревню, обдумывая очередную дерзкую вылазку, Овчаров с гусарами вышли на Смоленский тракт и во весь опор скакали к Можайску. Их лошади основательно отдохнули и сытно подкормились у Игнатия, поэтому шли резво и весело. К исходу дня, заметив солому на одной из почерневших изб, отстоявшей далеко от дороги, отряд повернул к ней. Деревня была разграблена и частью сожжена, однако уцелевшая солома пошла на корм лошадям, а сама изба стала ночным пристанищем путникам. Следующая ночь оказалась не столь приятна, ибо ночевать пришлось в чистом поле близ Бородина. Промозглый сырой туман клубился по равнине, земля источала влагу, и тёплый, подбитый мехом плащ, в который закутался Брюно, не спасал от холода.

— Давайте сызнова запалим огонь, инако от холода околеем! Да и надобно валежника принесть, — по собственному опыту, зная, чем может обернуться ночлег возле погасшего костра, предупредил Овчаров сержанта.

— Эй, не спать! — приказал гусарам Брюно. — Пройдитесь вокруг и соберите хворосту, да поживей!

Не прошло и получаса, как огонь вздымался до небес, обдавая жарким теплом сгрудившихся вокруг костра гвардейцев. Игнатиев паёк пришёлся весьма кстати, солдаты с превеликим удовольствием поглощали его. Тлетворное зловоние, исходившее от Бородинского поля, и карканье слетевшегося полакомиться падалью воронья, казалось, мало беспокоили их и не портили аппетита. Впрочем, к запаху мертвечины гвардейцев приучила дорога, смердевшая неубранными и оттащенными лишь к обочинам трупами.

— Поле сражения желательно обойти стороной, сержант. При дневном свете видеть ад происшедшего побоища я бы не хотел.

— Согласен, месьё Офшарофф! Моим гвардейцам это зрелище тоже ни к чему. Но как отыскать другой путь в аббатство?

— Пока не знаю, Брюно, — вздохнул Павел, отодвигаясь от огня, жар которого стал пробирать его.

Он поднялся на ноги, сделал пару шагов и чудом не наступил на девочку, сидевшую на голой земле с поджатыми к груди худенькими коленками и смотревшую на шумевшее пламя и поедавших говядину гусар заворожёнными жадными глазами.

— Ты чья? — оторопело спросил он.

— Акулька, Федосьина дочь. Тока вот нету яво. И мамки с братками нету.

— Где ж они?

— На небе, дядинько! Тако мене батюшка церкви нашей сказывал, — бойко отвечала девочка, шмыгая носом и размазывая кулачком тёкшие от едкого дыма слёзы по чумазому лицу.

— А господа твои кто, знаешь?

— Господ наших Давыдовыми нарекат. Батюшка сказывал, Василья Денисыч помре, така таперича дочь яво господа наши.

— Ты, верно, голодна, Акулина?

— Да б поснедала, коль што у вас исть.

— Сержант, тут девочка, сирота, накормить бы её, — повернулся к Брюно Овчаров.

Пока он разговаривал с Акулиной, французы перестали жевать и с нежным участием смотрели на ребёнка. Едва они услыхали, что прибившаяся к их бивуаку девочка обездоленная и голодная сирота, все как один полезли в свои ранцы и стали наперебой предлагать извлечённую из них снедь.

— Стало быть, Акулина, из здешних мест будешь? — поинтересовался Овчаров, когда, утолив голод и усевшись на расстеленный Брюно плащ, девочка вновь обратила заворожённый взор на огонь.

— Из Семёновского. Тока деревни нашей уж нету, солдаты избы усе порыбали и незнамо на какие-то флэши да лунэты крюками расташшыли. Батюшка сказывал, штоб супостата окаянного становить.

— Где же ты живёшь теперь, Акулина?

— Повсюд таперича и живу, дядинько! Можа, в монастыр Колоцкий подамси, тока раненого супостата тама щас больно мноха, батюшка наш сказывал.

— Тебе ведома дорога туда?

— Ведома, дядинько!

— А сможешь той дорогой в монастырь нас провесть?

— Отчаво не смогу, дядинько?! Коли поснедать ешшо дадите, точно к монастыру и провяду.

Объяснив Брюно суть беседы с Акулиной, Овчаров обрадовал сержанта. Со всей заботливостью укрыв девочку плащом — её замызганный сарафан с домотканой рубахой не могли служить защитой от ночного холода, — он повалился рядом и вскоре засопел, тогда как Овчаров, вглядываясь в мглистую пустыню неба, считал часы до утренней зари.

Акулина превосходно помнила дорогу и, важно восседая с Павлом на лошади, вывела их к монастырю едва заметной для глаза, пробивавшейся сквозь лес и бурьян тропой. Высокая четырёхъярусная колокольня господствовала над местностью и была видна за десятки вёрст от монастыря. Глянец его кровельной черепицы ярко блестел на стоявшем высоко солнце, а круглые белые башни придавали обители облик средневековой крепости.

Гвардейцы припустили коней и, преодолев траншеи, вырытые отступавшей русской армией, въехали в монастырский двор через врата колокольни. Появление гостей из Москвы внесло заметное оживление в однообразное течение жизни раненых. Их бледно-жёлтые, опухшие от голода и обросшие бородой лица с всклокоченными и спутанными волосами часто замелькали в решетчатых окнах монастырских построек, ходячие высыпали наружу, моля у прибывших соотечественников хлеба и табаку. Пока Брюно с Павлом беседовали с лекарями, гвардейцы отдали солонину, что была у них в ранцах, поделились сухарями и отсыпали столь вожделенного табаку.

Доктор Ларрей[59] оставил в монастыре команду хирургов, и, несмотря на их малочисленность против числа раненых, им удавалось облегчать страдания и спасать жизни. (К примеру, положение раненых, оставленных в Можайске на попечение генерала Жюно, было в разы хуже. Люди умирали там прямо на улицах, без всякого врачебного присмотра.) Кшиштофского обнаружили в монастырской келье, куда его поместили вместе с тремя офицерами французских кирасирских полков. Пол кельи застлали соломой, на которую и положили тяжелораненых. Двое кирасир получили картечь в живот, и, хотя хирурги извлекли свинец и вправили внутренности, жить им оставалась неделя. Третий кавалерист был ранен в ногу, и, когда его привезли, охваченные гангреной пальцы ступни, как и саму ступню, пришлось отнять, невзирая на отчаянные мольбы больного. Шансов на выздоровление лежавшего в беспамятстве Кшиштофского, по лицу которого струился холодный пот, оставалось немного. Если последствия тяжелейшей контузии удалось свести к минимуму, то осколочное ранение в бедро оставляло надеяться лишь на чудо. — Заботливый уход и промысел Божий — более ему ничто не поможет, — печально покачал головой один из лекарей и потом добавил: — Вдруг случится, что вы довезёте его до Москвы, — обязательно пригласите месьё Ларрея. Только он спасёт его.

Объяснив, как надлежит делать перевязки и обрабатывать рану, хирург разрешил перенести больного в повозку, подогнанную гвардейцами к самым дверям. Уложив Хенрика на дно телеги, Павел распрощался с лекарями и, посадив Акулину впереди себя, тронул лошадь. Брюно с гусарами последовал за ним.

— Пришло время прощаться, Акулина, — вкрадчиво обратился к притихшей девочке Павел, когда знакомый запах гниющей плоти достиг его ноздрей, однозначно говоря, что Бородино совсем рядом.

— Коль хочете, тогда… что ж… давайте, — сморщив лобик и сжав, чтобы не зарыдать, губы, склонивши к груди русую головёнку, выдавила из себя Акулина.

— Ежели согласна, могу тебя взять в Москву, поживёшь у меня, а опосля определю куда-нибудь, — остановив лошадь, глухо вымолвил он, твёрдо решив, что, пока суть да дело, оставит ребёнка у себя.

— Я согласная, — едва слышно произнесла девочка и, развернувшись всем телом, обвила его шею руками.

От неожиданности Овчаров едва не выронил поводья. Высвободив руку, он гладил по спине Акулину, а та всё сильнее прижималась к нему. Наблюдавшие эту сцену гусары безошибочно поняли, что происходит в душах русской девочки и этого господина, тоже русского, которого почему-то слушался их сержант, а сам начальник Главного штаба маршал Бертье предоставил в его распоряжение их гвардейский полувзвод.

— Брюно! Девочка остаётся с нами! Мы с нею возвращаемся в Москву! — под бурное одобрение гвардейцев сообщил о принятом решении Павел.

Нетрудно догадаться, что весь оставшийся путь Акулина находилась в центре внимания гусар и самый лучший кусок и место возле костра доставалось ей. Перевязки Кшиштофскому делались исправно, пошла в ход вся оставленная хирургами корпия, однако его состояние не улучшалось, он не приходил в сознание и продолжал бредить. Как прошли Дорогомиловский мост и вступили в город, Овчаров попросил Брюно выслать одного-двух гвардейцев вперёд, на Поварскую, с письмом к генералу Сокольницкому, извещавшему о благополучном доставлении раненого. Сержант принял доводы ротмистра, и два конника из числа «лучших знатоков» Москвы отделились от отряда. Возле Воспитательного дома, теперь вмещавшего в себя французский госпиталь, Брюно остановил гвардейцев. Сообщив Павлу, что у него указание маршала устроить раненого здесь, он слез с коня и поспешил к воротам подведомственного генералу Тутолмину учреждения. Вскоре сержант вернулся в сопровождении одного из его сотрудников, и телега с Кшиштофским въехала во двор.

— Завтра меня известят о состоянии вашего друга и скажут, где его можно найти, — вспомнив, что он всё-таки старший, официально сообщил Павлу Брюно. — И ещё, месьё Офшарофф! Чиновник, что выходил со мной, обратил внимание на Акюлин и сказал, что в случае надобности они могут принять её.

— Спасибо, Брюно, но я бы хотел, чтоб Акюлин оставалась при мне. Однако ж кто знает, что нас ждёт впереди, — посмотрел на небо Павел. — В любом случае я искренне благодарен вам и вашим храбрым гвардейцам. Надеюсь, путешествие не слишком утомило их.

— Отнюдь, месьё Офшарофф, оно было приятно, в особенности в обществе столь очаровательной мадемуазель, — бросив взгляд на Акулину, галантно отвечал Брюно на прощание.

Прежде чем ехать в Арсенал, Овчаров навестил Шарля де Флао и, вкратце рассказав о путешествии, попросил сообщить маршалу о своём прибытии.

— Не беспокойтесь, месьё Поль, — по-дружески обратился к Овчарову полковник, — я немедля извещу его.

— Здравствуй, Пахом! Как ты тут один управлялся? Познакомься, это Акулина, она поживёт у нас, — подталкивая девочку вперёд, в одночасье ошарашил гравёра своим появлением Павел.

— Здравия желаем, барин. А это дитё… как же… — оторопело переводил взгляд с Акулины на Овчарова сбитый с толку мастеровой.