Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Да ты не тревожься больно, всё устроится! — урезонивал его Павел, видя неподдельную растерянность на лице Пахома. — Лучше скажи, что нового?

— Тока ваше высокоблагородие отбыть изволили, на второй день заявились сюды двое — офицер и солдат — и сказали… офицер сказал, што он от его светлости князя Невшательского уполномочен все новоизготовленные ассигнации изымать, и потребовал, штоб я ему, стало быть, оные и выдал.

— Ну а ты?

— Я што? Вы же, ваше высокоблагородие, всё, што мы изготовить успели, с собой забрать изволили. Ладно, што я с утрась печатать зачал, а то б отдавать ихнему офицерику нечего было б.

— А после?

— А после он ассигнации пересчитал да в карман положил. И сказал, што таперича кажный день приходить станет и ассигнации напечатанные, стало быть, изымать. Вот, он даже расписку оставил, скока чего забрал.

— Выходит, он вдругорядь приходил? — задумчиво спросил Овчаров, читая расписки.

— Точно так, приходил. Кажный день приходил.

— И сегодня?

— Сегодня нет, не приходил.

— Ладно, подумаем, как с этим офицером впредь обходиться. А теперь давай на стол собирай, а то мы с Акулиной проголодались.

— Это можно, — пробурчал Пахом и пошёл за припасами, в то время как Павел прогулялся по арсенальным коридорам и обнаружил глубокую медную лохань, в которой решил искупать Акулину. Вместе с Пахомом они установили ёмкость на камни и, наносив воды, уложили под днище дрова, кои и запалили.

«Покамест вода греется, и перекусить не грех», — подумал Павел, разворачиваясь к столу.

— Ба, откуда такое богатство? — удивлённо присвистнул он, дивясь царившему на столе изобилию.

— Дык господин офицер от их светлости принесть изволил, — развёл руками гравёр, красноречиво показывая, что он здесь ни причём.

Зато причём оказалась нерастерявшаяся Акулина, за обе щеки уписывавшая булку с вареньем, кое черпала из банки ложкой, с трудом помещавшейся во рту.

— На вот, дитятко, чаю выкушай, ешшо горячий, а то в животе кишки слипнутся! — испугался за её здоровье гравёр.

— Теперь понимаю! — усмехнулся Павел, стряхивая с рук налипший на ладони мелкий древесный мусор. — Стало быть, в обмен на ассигнации нам доставляют провиант. Чем больше денег настругаем, тем сытнее пообедаем — так, что ли, Пахом?

— Выходит, так, ваше высокоблагородие.

— Ну а чтоб горло промочить, офицер твой ничего не придумал?

— Отчавось не придумал — придумал, — и, подойдя к стоявшему в углу сундуку, извлёк на свет божий пузатую чёрную бутылку.

— О, так это ж ликёр! — отбив тесаком горло, вдумчиво повёл ноздрями Павел. — Ладно, сойдёт, и не такое вкушали!

После ужина вода нагрелась, и Павел велел Акулине раздеться и залезть в чан.

— Небось, давно в бане не была, ишь как волосёнки слежались! — намыливал ей голову Овчаров.

— Ой, давно ни была, дядинько, ешшо до сраженья таво!

— Пахом, вроде стучат, поди глянь, кого нелёгкая принесла! — Услышав стук в дверь, Павел задёрнул наспех сделанную из простыни занавеску, дабы скрыть от любопытствующих глаз Акулину и их «секретное производство».

Каково же было его удивление, когда на пороге показались сержант Брюно и его гвардейцы.

— Извините за нежданное вторжение, месьё Офшарофф! Мы с товарищами собрали для Акюлин одежду и бельё разное. Пожалуйста, возьмите, вдруг ей сгодится! — С этими словами Брюно протянул кипу обёрнутого рогожей и завязанного тесьмой женского платья.

— Ваша одежда, воистину, царский подарок для Акюлин! Сейчас она принимает ванну, и ей будет что надеть! Акулина, ежели ты помылась, господа гвардейцы принесли кое-что для тебя. На вот, примерь, — протянул он за занавеску одежду.

— Ой, дядинько, так оно же господское! — быстро разобравшись с подарком, воскликнула девочка.

— Ты давай не рассуждай, господское иль холопское, а надевай что впору! — строго приказал он. Что ж, покамест мадемуазель одевается, предлагаю выпить. Превосходный ликёр, только что откупорил, правда, в рюмках у нас недостаток.

— Не забивайте себе голову, месьё Офшарофф! Мы люди привычные, пустим бутылку по кругу!

— Отлично сказано, Брюно! Вы гости — вам и начинать!

Брюно, двое пришедших с ним гвардейцев, Овчаров, а следом за ним и Пахом, каждый сделали по глотку и в один миг опустошили бутылку.

— Дядинько, мене зеркальца бы? — прозвучал за занавеской голос юной кокетки.

— Мадемуазель Акюлин спрашивает зеркало! — перевёл её просьбу Павел.

Гусары заулыбались, один из них протянул Павлу зеркало, и он тотчас передал его Акулине. Гребешок он оставил ей заранее. Наконец девочка вынырнула из-за занавесок.

— О, мадемуазель! Как вы милы! — вскричал Брюно под одобрительные улыбки гвардейцев.

Акулина смутилась, но быстро овладела собой и подошла к мужчинам. Женским чутьём она поняла, что нравится этим весёлым усачам, даром что французам, но добрым и к тому же друзьям её дяденьки. Павел с удовольствием смотрел на Акулину, дивясь происшедшим в ней переменам. «А она ведь красавицей станет. Нельзя допустить, чтоб её молодость поганая барщина испохабила. До́лжно будет с господами её снестись», — пронеслось в его голове, как в дверь опять постучали.

— Бонжур, месьё Паком! И вам, господа, — кивнул Овчарову и гвардейцам немало смущённый офицер, тот самый посланец маршала Бертье, о котором рассказывал гравёр Павлу.

Обилие посторонней публики, торчавшей возле «секретного производства», порядком озадачило его. Брюно, поняв, что офицер пришёл по делу, которое не желает оглашать, поторопил гвардейцев, сказав, что при случае заглянет ещё.

— У вас, я вижу, много гостей сегодня, — с интересом оглядывая Акулину, заметил офицер.

— Это гвардейцы, с коими я был командирован в Колоцкий монастырь, господин лейтенант. Они приходили проведать девочку, сироту, прибившуюся к нам во время путешествия, и принесли ей одежду, — предварил дальнейшие расспросы Овчаров.

Акулина, смекнув, что речь идёт о её особе, поклонилась лейтенанту, проникновенно взглянув на него своими нежно-голубыми глазами. Красота девочки произвела впечатление на француза, и он улыбнулся.

— Значит, вы собираетесь оставить ребёнка здесь, месьё…

— Овчаров, господин лейтенант.

— Да-да, Офшарофф. Полковник де Флао говорил мне о вас. Я ничего не имею против посещения вас господами гусарами, однако ж секретность вашей работы может быть раскрыта. Согласитесь, эта занавеска едва ли сохранит тайну, когда кто-либо войдёт к вам.

— Полагаете, наше производство следует переместить куда-нибудь подальше отсюда? — вторил его размышлениям Павел.

— Да, месьё Офшарофф, вы правильно понимаете.

— Мы можем проинспектировать Арсенал и поискать подходящее помещение.

— Этим вы меня весьма обяжете, господа. Кстати, а где сегодняшняя партия?

— Пахом, подай что напечатал с утра!

— Извиняйте Христа ради, позабыл! — засуетился гравёр и вытащил из сундука завёрнутую в платок пачку красненьких, кою и передал лейтенанту. Тот развернул платок, пересчитал купюры и написал расписку.

— Возьмите, сударь, в таком деле необходим строгий учёт! А это ваш провиант, — протянул он объёмистый свёрток. — Если бы я знал о существовании мадемуазель, непременно принёс бы ей сладкого. Ну да не беда, завтра мы это исправим, — офицер ласково посмотрел на Акулину.

— Премного благодарен, господин лейтенант! Приходите завтра после обеда, думаю, к тому времени потребное помещение мы изыщем.

— Желаю удачи, господа! До свидания, мадемуазель! — кивнул в знак прощания лейтенант и скрылся за дверью.

Пока Овчаров отсутствовал, в умонастроениях обитателей Кремля произошли серьёзные подвижки. «Мирная доминанта», подобно раковой опухоли, продолжала разъедать мозг Бонапарта, сковывая его инициативу, пока окончательно не возобладала над «стратегией сокрушения». Прожекты по дарованию русским крестьянам свободы посредством ликвидации крепостного строя поначалу живо занимали его, однако мысль о возможном сломе существовавшего централизованного порядка и перспективы утраты власти царём над огромной территорией испугала Наполеона.

«С кем я тогда буду договариваться? — спрашивал себя он. — С новым Пугачёвым или неким кабинетом министров, который не будет ни за что отвечать, поскольку не сможет контролировать дезорганизованное, впавшее в хаос государство. Нет, следует ждать ответа Александра, однако Яковлев мог и не добраться до Петербурга, как, впрочем, и сотрудник Тутолмина», — стремительно мерил шагами кабинет император. «Вставке Кутузова, несмотря на приход резервов, разброд и шатания, и, судя по тому, что поведал наш друг ротмистр, старик попросту не знает, что предпринять, и готов согласиться с мнением миротворцев в своём штабе. Русские напуганы и могут пойти на мир, до́лжно лишь подтолкнуть их к нему, и никакой англичанин мне не помеха. Хотя этот Вильсон порядочный пачкун! А что, если написать Кутузову напрямую и отправить к нему…»

— Лелорнь, пошлите за Коленкуром, я хочу говорить с герцогом! — приказал он секретарю.

— Ваше величество желали видеть меня? — В залитую светом сотен зажжённых свечей залу вошёл обер-шталмейстер императорского двора герцог Виченцский и учтиво поклонился Бонапарту.

— Вы отправитесь с моим письмом к Кутузову на русские аванпосты, а потом, испросив у него пропуск, посетите вашего друга Александра.

— Поездка в Петербург, как и визит в русский лагерь, ничего не дадут, разве что изобличат нашу слабость, ваше величество. — В своём упорстве герцог не был оригинален.

— То есть вы отказываетесь?! — в преддверии гневного припадка свёл брови Бонапарт.

— Да простит меня ваше величество, но это абсолютно бесполезно.

— Я вижу, вы не переменились и не желаете помочь мне.

— С радостью оказал бы услугу вашему величеству, но не в этом обречённом на провал деле.

— В таком случае за вас это сделает Лористон. Ему достанется честь заключить мир и спасти корону вашего друга Александра, — неожиданно спокойно отреагировал на его отказ Наполеон и вновь вызвал к себе Лелорня.

— Как угодно, сир, однако и граф Лористон вряд ли будет полезен, — желая во чтобы то ни стало помешать ложному шагу сюзерена, не унимался преданный обер-шталмейстер.

— А это уж мы посмотрим! Ступайте! — поспешил избавиться от герцога Бонапарт.

Лористон тоже не выказал большого рвения ехать в стан русских, однако воле императора подчинился.

— Я не даю письма для русского государя, кроме короткой записки фельдмаршалу, в которой извещаю князя о вашем прибытии и возложенных на вас поручениях. По некоторым данным, я склонен полагать, что хитрый старик и кое-кто в русском штабе готовы вступить с нами в переговоры, а посему следует использовать эту возможность. Попытайтесь повернуть дело так, чтобы Кутузов стал посредником между мною и Александром, и когда вы увидите, что старый лис соглашается, моим именем заверьте его, что французская армия тотчас оставит Москву и начнёт отступательное движение к Смоленску и Вильне, как только перемирие будет подписано. Помимо того что Кутузов хитёр, он чертовски осторожен и наверняка побоится взять на себя ответственность, не посоветовавшись с царём. Но если он убедит Александра, что почётный мир при нашем немедленном отступлении из пределов его империи есть единственно возможное решение, царь даст соизволение на ведение мирных переговоров. Я уверен в этом. К тому же Кутузов поставит его перед фактом: предварительный мир подписан, французы оставили Москву и организованно отступают к западной границе. Не думаю, что подобное известие оставит Александра равнодушным, — с этими словами Наполеон отпустил пребывавшего в сильных сомнениях Лористона.