Из семилетней войны

IV

В нижнем этаже под сводами королевского дворца, в Дрездене, тайно собралось несколько человек в отдельной комнате, освещенной одним окном с железной решеткой; обильная пыль на грязных стеклах свидетельствовала, что к ним уже давно не прикасалась человеческая рука. Это было вечером. Комната была в полумраке, освещенная одной свечой; собравшиеся разговаривали шепотом, у дверей была поставлена стража… при малейшем шорохе все умолкали. При свете восковой свечи в массивном серебряном подсвечнике, временно попавшем в эту комнату, трудно было рассмотреть лица собравшихся. Комната эта, за ненадобностью, давно уже была превращена в склад рухляди и стояла в запустении: грязная, с закоптевшим потолком, она была похожа на тюрьму, вследствие своей мрачности. У стены стоял стол, несколько простых деревянных табуреток, в углу лежало несколько недогоревших факелов и какие-то черные колья. Кроме того, здесь же лежали свернутые и связанные веревкой попоны и какие-то холсты рыжего цвета… вот и все, что было в этой комнате, о существовании которой в замке немногие знали. В прежние времена это помещение имело различное назначение, и много рассказывали о каких-то кровавых приключениях.

В царствование Августа Сильного и его сына сторожа складывали туда весь хлам, который не хотели еще выбрасывать, да и сохранять особенно не стоило. Одни двери во двор были навсегда заколочены, а другие — вели во дворец через переднюю, из которой шло несколько ступенек вниз. Должно быть, в этот день эти личности собрались сюда, чтобы не быть ни замеченными, ни подслушанными.

Одну из них легко было узнать по ее гордо поднятой голове и величественной фигуре; к тому же она здесь распоряжалась и приказывала, — на что имела право только графиня Брюль. Вторым был барон Шперкен. Он, казалось, о чем-то сильно беспокоился, постоянно посматривал на двери и был очень раздражен. Рядом с ним стоял бледный и дрожащий кавалер де Симонис, который, казалось, присутствовал на этом собрании лишь по принуждению. Он то тер руки, то хватался за парик, переступал с одной ноги на другую, прятал руки в карманы и снова вынимал их, не зная куда их девать.

Немного далее, в стороне, стоял незнакомый человек, сухощавый, высокий, морщинистый, хотя еще не старый. Глаза его перебегали с одного предмета на другой, губы были сжаты, и он стоял, точно ожидая приказаний. Судя по платью, можно было догадаться, что эго переодетый шпион. Платье это ему было не по размеру; сверх него был накинут грубый дорожный плащ.

Графиня Брюль, генерал Шперкен и Симонис советовались между собою потихоньку. Затем графиня выступила вперед и приблизилась к дожидавшемуся.

— Господин Гласау?.. — тихо спросила она.

— Зачем вы называете меня по фамилии, — раздражительно прервал он, — к чему? Ведь это лишнее и ни к чему не ведет.

— Ведь вы саксонец, по крайней мере, были им, помните ли вы это? Хотите ли служить королеве?

Гласау склонил голову в знак согласия.

Графиня отвела его в другой конец комнаты, так что ни Шперкен, ни Симонис не могли расслышать их разговора.

— Вы находитесь при короле?

— Да, нас несколько камердинеров.

— Вы постоянно при нем?

— И здесь и в лагере, я не отхожу от него, — ответил Гласау. — Об этом свидетельствуют мои уши и плечи.

При этом он вздрогнул.

— Вы на все решаетесь?

— Прежде всего условие, — прервал Гласау, — даром я не желаю губить свою душу. Хотя король трунит над тем, что у человека есть душа, но я тем больше не желаю подвергать моего тела мучениям.

— Ведь нет никакой опасности?

Гласау усмехнулся:

— С ним? С ним? Да ведь этот человек способен отгадать все дурное, потому что сам способен на все. Но что вы мне дадите? — спросил он. — Сколько?

— Сколько хотите?

— Я много хочу, много, но что вы от меня хотите?

— Мы хотим знать, когда его легче всего можно схватить. Он часто выезжает ночью, его проводник мог бы привести его в засаду…

— Да, он очень смел, — сказал Гласау, опустив голову.

— Это было бы лучше всего, — прибавила графиня.

— А что же хуже всего? — спросил Гласау, не глядя на нее.

— Если бы… если бы… — тихо шепнула графиня, — но вы понимаете… белый порошок… в шоколад…

Последние слова она произнесла чуть слышно. Гласау покачал головой, но нисколько не испугался.

— Правда, что я подаю ему шоколад, — сказал он, — но часто, раньше его, выпивает собака, и тогда откроется.

Этот шепот продолжался еще несколько минут. Гласау, казалось, торговался.

— Нет, нет, — сказал он наконец, — я его отдам в ваши руки живым… так будет лучше.

Жена министра позвала к себе Симониса.

— Присмотритесь к этому человеку, — сказала она Гласау, — и запомните его черты… Ни я, ни барон не будем говорить с вами иначе, как через посредство этого господина.

Гласау посмотрел на Симониса.

— Так нельзя, — сказал он, — я или этот господин можем ошибиться, глазам нельзя верить. Нужно найти какие-нибудь условные знаки.

При этом он быстро начал показывать Симонису, как он будет здороваться с ним и сколько по очереди нужно сделать знаков.

— Одного знака слишком мало, — заметил он, — можно ошибиться, нужно не менее трех.

Симонис хоть и внимательно слушал его, но не принимал горячего участия в заговоре. Графиня с обоих не спускала глаз.

— Вот так, — прибавил Гласау, — теперь мы уже друг друга понимаем.

Графиня вынула сверток золота из мешочка, который она всегда имела при себе, и всунула его в руку Гласау, сказав еще что-то на ухо; Гласау поклонился и быстро направился к дверям.

— Вы там найдете того же человека, который вас привел сюда, — сказал барон, догоняя Гласау, — он вас проводит до безопасного места.

Гласау взялся за ручку двери, генерал проводил его в переднюю и вернулся. Графиня Брюль подошла к Симонису.

— За вас поручилась баронесса Пепита, — тихо сказала она, — хотя, кажется, вас заподозрили в переписке с Берлином… Были найдены письма.

— Я не отпираюсь от этого, — ответил Симонис, — это было до той минуты, пока меня молодая баронесса Ностиц не навела на путь истины.

— Но чем вы докажете вашу искренность?

— Графиня, — начал Симонис, опустив глаза, — за меня ручается баронесса, а если вы требуете искреннего признания, то лучшим ручательством может служить мой личный интерес: лучшего и большего счастья я не желаю и не найду.

Графиня насмешливо улыбнулась и слегка пожала плечами.

— Баронесса обещала вам свою руку? — спросила она.

Симонис молча поклонился.

— Так, вас можно поздравить, — прибавила она, — у вас будет много друзей, потому что у баронессы нет недостатка в обожателях.

Бросив эту насмешку, графиня устремила на него свои черные глаза, которые, несмотря на пережитые катастрофы, не переставали быть вызывающими.

— Барон Шперкен, — отозвалась она, — что вы скажете о Гласау?

— Да ведь я сам указал вам на него, — ответил барон, — а потому, кроме хорошего, я ничего не могу сказать о нем. Лучше скажите, какое он на вас произвел впечатление?

— Это такой человек, который на все готов за хорошую плату; но за него нельзя поручиться, что он не отступит в минуту страха и исполнит принятое поручение.

— Не думаю; да это ни к чему бы его не привело… Кто говорит «а», тот скажет и «б»… Раз уж он попался к нам в руки, то не убежит… Как только принял деньги… пришел сюда…

Графиня поддакивала, но вдруг она приложила палец к губам и начала прислушиваться к шагам, которые доносились из сеней. Шперкен быстро подошел к дверям: все замолкли. Шаги, по мере удаления, затихли, затем наступила совершенная тишина.

Закрыв лицо густой вуалью, графиня движением руки попросила открыть ей двери и ушла первой. Шперкен и Симонис остались еще на несколько минут, чтобы переговорить кое о чем. Затем барон выпустил Симониса, указывая ему рукой на ступеньки… а сам, взяв с собой свечу, медленно вышел последним. Симонис не без тревоги выскользнул из этой тайной конференц-залы и, не заходя во дворец, быстро прошел в ворота на улицу.

Только там он свободнее вздохнул; несмотря на это, он еще нескоро решился открыть свое лицо, прикрытое плащом.

Не успел он, однако, сделать несколько шагов, как услышал чей-то голос, обращавшийся к нему. Он удивился, что его узнали в потемках. Это был Масловский, который вырос точно из-под земли. Симонис вздрогнул, неприятно пораженный.

— Не понимаю, каким образом вы могли узнать меня ночью, — проговорил он, не скрывая своего удивления.

— О, прежде всего, у нас, поляков, кошачьи глаза: это известно всем… Мы отлично видим и ночью, в особенности если нам нужно видеть кого-нибудь; зато днем мы часто не замечаем тех, которые нам мешают. К тому же, как вам известно, мы сердечные друзья, тут действует симпатия!

— Да, — воскликнул Симонис, — однако же я не узнал бы вас и прошел бы мимо!

— Вы не симпатизируете мне, — ответил Масловский, взяв его без церемонии под руку. — Ну а можно вас спросить: откуда вы идете? Из дворца?

— Как из дворца?

— Я только так думаю.

— Да что же мне там делать?

— Но я всегда подозреваю вас в любви к фрейлин Пепите, а она там, при королеве.

— Для меня она недоступна.

— И для меня тоже, — со вздохом произнес Масловский, — нас постигла одинаковая участь, те же мучения и те же чувства; мы должны быть друзьями. Вся разница между нами только в том, что вы любите пруссаков… а я…

— Саксонцев? — спросил Симонис.

— Ну нет! Разве можно полюбить какого бы то ни было немца? Немку… это дело другое, — весело продолжал Масловский. — Однако скажите мне по дружбе, искренно… я вас не выдам: на чем же вы остановились? С кем вы заключили союз: с Пруссией, с Австрией или Саксонией.

Симонис обратил этот вопрос в шутку.

— Мне кажется, что вы питаете слабость к пруссакам, — прибавил Масловский. — Впрочем, о вкусах не спорят… Только, когда я издали смотрю на этого солдата, мне кажется, что от него должно вонять, а у меня обоняние слишком чувствительное.

Симонис не хотел выдать себя, а Масловский не переставал немилосердно мучить его.

— Послушайте, дружище, — прибавил он, — объясните мне, как вы можете согласовать вашу любовь к Пепите вместе с любовью к королю Фридриху? По логике, вы должны теперь влюбиться в старуху баронессу, а это, кажется, нелегко.

Симонис молчал; они продолжали идти по темной улице. Чтобы избавиться от такого друга, Симонис молча направился к себе на квартиру. Масловский проводил его до дверей. Они пожелали друг другу спокойной ночи, Симонис быстро вошел в дом и запер за собой дверь. Всходя по лестнице, он призадумался, как вдруг Гертруда, как и прежде бывало, потянула его за рукав и указала на дверь к баронессе. Не ожидая застать в этот день Пепиту, он с меньшей охотой повиновался указанию старухи и медленно переступил порог.

Баронесса, подбоченившись, — что у нее означало особенно хорошее расположение духа, — ходила по комнате, улыбаясь сама себе. Увидев Симониса, она весело сделала ему реверанс.

— Вы хорошо сделали, что зашли, — сказала она, — я кое-что имею для вас. — И подойдя к нему, прибавила на ухо: — майор Вегенгейм ждет во дворце Мошинской… он хочет дать вам поручение.