Из семилетней войны

Баронесса сейчас же вышла.

— Простите, что я осмелился вас беспокоить, — сказал Масловский, — но мне хотелось дать отчет. Кажется, наступило то время, когда я могу сделать моего друга Симониса безвредным. Вчера вечером, выйдя отсюда, он был у короля Фридриха… Он изменник…

— Нет, — ответила Пепита, — мне это известно, и он должен был сходить к нему… Как бы то ни было, я вам очень благодарна за ваши старания. Вы очень благородны.

И она протянула ему руку, которую Ксаверий схватил и, по польскому обычаю, страстно поцеловал. Не привыкшая к таким горячим излияниям, баронесса покраснела и вырвала руку, точно ошпаренную.

— Я задушил бы Симониса, — воскликнул он, — если б он осмелился изменить вам! Но знаете ли, хотя я вас обожаю, однако же, если б вы мне приказали сесть на двух стульях, как ему, то даже для вас я не согласился бы на это.

— Надеюсь, что он этого не сделает, — шепотом сказала баронесса, защищая своего поклонника и слугу.

— В таком случае, простите, что я вас напрасно беспокоил; но я хотел услужить. Не прикажете ли вы мне чего-нибудь? Убить, повесить, задушить? Для вас я на все готов!

Тон и веселость, с которой Масловский говорил, так противоречили с господствующим во дворце настроением, что Пепита не без зависти посмотрела на молодого человека, равнодушно относившегося ко всем этим делам.

— Благодарю вас, — сказала она, — я восхищаюсь вашим равнодушием среди того горя, которое нас окружает. Вас это нисколько не беспокоит?

— Я здесь совершенно посторонний зритель, и очень рад, что обладаю тем несчастным, присущим полякам, характером, который, даже при самых тяжелых обстоятельствах, располагает к веселости. Так уж мы созданы!

— Значит, вам не на что пожаловаться, — вздохнула Пепита.

— Наша веселость не отнимет у нас присутствия духа, — говорил Масловский, — а стоны и упреки ни к чему не приведут… Дадите ли вы мне какое-нибудь поручение?

Пепита не решалась.

— Если представится надобность снести что-нибудь важное в лагерь, то решитесь вы на это?

— На языке снесу все, что прикажете, но не на бумаге. Я очень рассеянный и часто теряю даже собственные деньги.

— Подождите минутку.

Баронесса исчезла.

Масловский уже начал петь, точно он ничего не говорил. Он всегда то свистел, то пел; словом, не мог оставаться в бездействии. В это время в коридор выбежал Шперкен и начал искать его глазами. Он оглянулся, не следит ли кто за ними, а затем позвал его в комнату.

— Не можете ли вы пробраться в лагерь к Брюлю?

— Отчего же, если меня не поймают пруссаки.

— Как раз и не нужно, чтоб они поймали…

— Я не имею ни малейшей охоты быть пойманным, тем более что, как говорят, они на всех, кого только поймают, надевают прусский мундир, а пруссакам служить я вовсе не намерен.

— Дело в том, чтобы аккуратно передать важные сведения.

— Устно? — подчеркивая, прибавил Масловский.

— Да.

— Попробую.

— Даете слово не выдать нас? — спросил Шперкен.

Масловский расхохотался:

— Пруссакам? Да за кого же вы меня принимаете?

— Значит, честное слово?

— Самое честнейшее!

Шперкен подвел его к окну.

— Если Фридрих еще не выехал из Дрездена, — сказал он, — то выедет сегодня или завтра. Мы узнали его план… Он хочет отрезать наше войско от чешской границы, чтобы отнять возможность соединиться с австрийскими войсками. Отрезанные, без запаса и провианта, и имея только горсть солдат, число которых ежедневно уменьшается от болезней, дезертирства и даже от недостатка пищи, мы погибнем. Нужно, чтобы Рутовский при первой возможности соединился с генералом Видом, пока Фридрих не успел еще загородить дорогу. Вы понимаете, что от этого зависит наша жизнь.

— Понимаю, — ответил Масловский, — если есть средства выбраться из Дрездена, то попробую, нет ли средства пробраться и в Пирну. Сделаю все, что от меня будет зависеть.

Он уже прощался, когда вошла Пепита.

— Вы идете?

— Не знаю, пойду ли я, поеду или поплыву; одно только могу вам сказать, — воскликнул Масловский, — что это меня очень забавляет и что я очень рад встречаться с приключениями!

Он поклонился; Пепита снова подала ему руку и покраснела от поцелуя.

Масловский, напевая, побежал по лестнице; в то же время Симонис медленно поднимался навстречу.

— Мы сталкиваемся с вами точно шары на бильярдном столе, — сказал Масловский. — Но теперь прощайте, кавалер де Симонис, так как, по всей вероятности, в продолжение нескольких дней я не буду иметь удовольствия…

— Куда же вы?

— На прогулку! — кланяясь, отвечал Масловский.

Придя на свою квартиру, Масловский сильно призадумался над исполнением принятого поручения; квартирная хозяйка дорожила им уже по тому одному, что он ей много был должен.

— Милая моя госпожа Фукс, — начал он, призвав ее к себе, — хоть мне крайне неприятно, но я должен расстаться с вами! Служба этого требует. Брюль в Пирне, и мне нужно туда.

Хозяйка бросилась к нему и всплеснула руками:

— Не может быть!.. Я вас не пущу… Вы знаете… Отец отдал вас под мою опеку…

— Оставьте вы меня в покое с этой опекой!.. — прервал ее Масловский. — Какая там опека, когда даже мои рубахи не заштопаны. Ведь вы знаете, что если я чего захочу, то хоть в огонь, а свое сделаю! Я должен пробраться к Брюлю, но скоро вернусь; даю вам слово, что сидеть у него не буду, если только пруссаки не повесят меня! Впрочем, это от вас будет зависеть, мадам Фукс.

— Да вы с ума сошли?

— Да, да… Вы мне должны дать кого-нибудь, кто бы проводил меня в Пирну и обратно.

Хозяйка замахала руками в виде протеста, но, в конце концов, успокоилась, а перед вечером Масловский уже сидел перед зеркалом и брил свои усы. Ему до такой степени было жаль расставаться со своими молодыми красивыми усами, что даже слезы навернулись у него на глаза.

В это время в его комнату то вносили, то выносили какие-то вещи, шныряли, бегали и суетились. В сумерки к дому подъехала телега, на которой сидели старый немец и старуха. Посреди воза было что-то такое, вроде постели для больного. Масловского не было видно. Вскоре при помощи горничной вышла больная женщина, которую осторожно положили на телегу и покрыли.

Фукс, задумавшись, стояла у дверей.

Телега двинулась по направлению к воротам, ведущим в Пирну; но предварительно она остановилась перед квартирой коменданта Билиха на рынке, и старый немец отправился туда.

Вскоре он вернулся обратно и застал двух солдат при старухе, которые осмотрели больную; последняя подняла голову и сейчас же ее опустила на подушку.

Один солдат проводил их до Пирнейских ворот. К счастью, они поспели еще вовремя, до зари, после которой запирали ворота. Солдат по приказанию коменданта велел пропустить воз; уже значительно потемнело, и идущие медленно направили свой путь в Пирну. По дороге, на довольно значительном расстоянии от города, были расставлены прусские солдаты. Они подходили к возу, ругаясь и крича, пока кучер не показал им проездного билета от коменданта.

Наконец, поздно ночью, прусская стража осталась позади и по дороге уже никого не было. Даже маленькие домики, стоявшие у дороги, были покинуты; их хозяева разбежались в разные стороны. Наконец, перед рассветом, так как лошади были худые и по грязи не могли скоро бежать, — послышалось саксонское «Кто идет?».

Кучер вздрогнул, а больная женщина даже привскочила на возу. Солдат, спрашивавший едущих, сидел на лошади, направив на них ружье, но очень внятный, с саксонским акцентом, ответ кучера удержал его от выстрела. Больная женщина потребовала, чтобы их провели к генералу Рутовскому или к Брюлю. Так как в это время патрульные возвращались в Пирну, то воз, окруженный солдатами, последовал за ними. Больная женщина вдруг оживилась и так смело начала разговаривать с солдатами, точно мужчина.

Это был Ксаверий Масловский; таким образом, он успел безопасно пробраться на территорию, находившуюся под охраной саксонского войска.

Часов в восемь утра, когда Брюль еще сидел в халате над бумагами, ему доложили, что приехал из Дрездена его паж Масловский и желает с ним говорить.

Брюль не особенно любил Масловского, но, должно быть, больше по инстинкту, чем по какой-нибудь причине.

Он ровно ничего против него не имел, но всякий раз, когда они встречались друг с другом, министр находил в его глазах что-то такое, что ему не нравилось. К тому же Масловский был слишком смел и на этом основании был оставлен в Дрездене; но Брюль не предвидел того, что ему, прямо из Пирны, придется отправиться в Варшаву.

— Что вы здесь делаете? — спросил его Брюль.

— Я привез вашему превосходительству поклон от графини, — спокойно ответил Масловский, — я прислан сюда нарочно.

— Когда? Каким образом?

— Ночью… А каким образом, — это довольно трудно сказать… Достаточно того, что я, слава богу, цел и невредим!

— У вас есть письма?

— Избави бог!.. Устное поручение.

Масловский оглянулся, дав этим понять, что он хотел остаться без свидетелей.

Брюль ввел его в маленькую комнату, заставленную ящиками равных размеров. В этих ящиках были запакованы табакерки, часы, драгоценности и кольца, которые министр взял с собой на всякий случай. Это тесное помещение вызвало вздохи и слезы на глаза привыкшего к роскоши министра. С ним было не больше двадцати париков и столько же костюмов, и к его личным услугам находились не больше двадцати человек. Он каждый день молился и просил Бога вознаградить его за эти тяжкие лишения, которые он переносит, в надежде на лучшее будущее.

В это время он сделался особенно набожным, и его видели по нескольку раз в день стоящим на коленях перед распятием. Масловский передал ему все, что ему было известно; министр слушал нахмурившись, выказывая по временам нетерпение и удивление, точно все это было преувеличение.

Время от времени у него вырывалось:

— Не может быть!..

В конце концов, как бы забыв, что он говорит со скромным и незначительным Масловским, громко воскликнул:

— Но это им приснилось! Фридрих скоро убежит… Когда мы окружим его со всех сторон!

И он пожал плечами.

Не отпуская Масловского, Брюль послал записку генералу Рутовскому. Пользуясь этим, паж отправился отдохнуть к прежним товарищам, которые с любопытством расспрашивали его насчет Дрездена.

Когда пришел Рутовский, Брюль велел позвать Масловского и заставил его еще раз повторить все, что Шперкен поручил передать. Слушая вторично рассказ пажа, Брюль снова выказывал нетерпение.

— Как? — спросил он. — Вы, генерал, принимаете все это за правду?

— Непременно, и во всяком случае в этом есть меньше фальши, чем в тех фальшивых деньгах, которыми Фридрих наводняет нашу страну, — с грустной улыбкой ответил Рутовский. — К несчастью, пока соберется Франция, тронется Россия и придут австрийцы… мы погибнем. Солдатам нечего есть. В пирнском госпитале лежит полторы тысячи больных солдат!

Брюля передернуло.

— Нет войны без жертв! — воскликнул он.

— Я боюсь, что эти жертвы могут не принести никакой пользы, — прервал его Рутовский.

— Так что же делать? — с гневом, но вежливо спросил министр.