Из семилетней войны

Вагенгейм часто говорил Фридриху об этой оригинальной личности, и король, в насмешку, называл его «паном не позволяем». Получив свободу, Масловский отправился в Кенигштейн, так как в том рубище, которое было на нем, невозможно было идти в Дрезден. Весь его костюм состоял из грязной старой рубашки, дырявого тулупчика, полотняных шаровар и лаптей без подошв — от них остались одни ремешки. Шапка похожа была на кусок сукна со смутным признаком опушки. Вот все, чем обладал в настоящее время Масловский, если не считать найденного им куска веревки, которой он подпоясался. Несмотря на свою ужасную худобу и бедственное положение, он не прочь был и теперь посмеяться при каждом удобном случае. Под Ловосицем он разжился плащом, сапогами и еще кое-какими принадлежностями, которые снял с убитого австрийского офицера, но через несколько часов королевская гвардия отняла это у него, считая все это своей собственностью.

Масловский все еще стоял, всматриваясь в этого, воображаемого или действительного, Симониса, который будто не хотел его узнать, как вдруг Вагенгейм снова подошел к нему и шепнул на ухо, чтобы он шел в канцелярию и спросил себе билет на свободный проезд в Кенигштейн.

В то же время он обратился к секретарям и прибавил:

— Напишите кто-нибудь пропуск для этого господина.

Первый из них, занятый едою, сделал такое движение, точно это приказание нужно было сейчас исполнить; однако же в этом движении легко было заметить, что он охотно бы уступил сделать это своему товарищу. Симонис сделал вид, что это приказание к нему не относится, а потому ни один из них не тронулся с места. Теряя терпение, майор указал пальцем на последнего и сказал:

— Не угодно ли вам написать билет…

Масловский до такой степени привык уже играть второстепенную роль, что и теперь не пошел за порог первым. Видимо, недовольный данным ему поручением, Симонис (станем его пока так называть) молча быстро вышел из передней и направился к соседнему дому, где находились военные писаря и личная канцелярия короля. Масловский последовал за ним, но тот шел так поспешно, что поляк никак не мог за ним поспеть.

Было очевидно, что этот человек избегает встречи с освобожденным; это последнее обстоятельство еще больше убеждало Масловского, что это действительно был Симонис. Но какую он мог играть здесь роль: слуги или изменника? Угадать было трудно. Чтобы избрать последнее, нужно было обладать решительностью, которой Масловский не замечал в нем. Так или иначе, но Симонис стремился к известной цели.

Возможность подобного предположения показалась Масловскому противной, и одна мысль о том вызывала презрение.

Войдя вслед за Симонисом в избу, в которой разместились писаря, Масловский застал там массу народа; шум, гам и духота не давали возможности пробраться вперед. Здесь были солдаты разных полков, какие-то странные оборванцы, арестанты, ксендзы, торговцы, словом, целый базар, а не королевская канцелярия. К столу, за которым сидели писаря, трудно было пробраться. Масловский остановился у дверей, присматриваясь к этой толпе, когда к нему подошел писарь с пером за ухом и позвал в другую комнату, куда уже скрылся Симонис; он сидел уже за столом, занятый писанием. Именно в этой комнате помещались все секретари королевской канцелярии.

Масловский остановился у порога и не спускал глаз с Симониса.

— Куда вы хотите отправиться? — не поднимая глаз, спросил Симонис.

— Через Кенигштейн в Дрезден; там надеюсь достать хоть пару сапог и рубаху, если у его величества осталось хоть две пары.

Симонис ничего не ответил. Он, видимо, не хотел узнать Масловского, хотя голос уже изменял ему и дальше сомневаться было невозможно.

— Не могу ли я быть чем-нибудь полезным господину секретарю, если счастливо доберусь до Дрездена? — тихо спросил Масловский.

Он ожидал ответа, но его не последовало. По прошествии некоторого времени, в продолжение которого секретарь торопливо писал, он поднял голову, взглянул на Масловского, нахмурился и, приложивши палец к губам, по-видимому в знак молчания, принялся прикладывать печать к билету.

Ксаверий уже ничего не говорил и только насмешливо улыбался. Бросив на стол приготовленный билет, Симонис выбежал в первую комнату, распек там первого попавшегося писаря, повертелся и опять вернулся, с треском захлопнув за собою дверь. Здесь он заглянул в окно, возле которого время от времени проходили часовые, потом подошел к шкафу, взял кусок черного хлеба и, подойдя к Масловскому, сунул его в руку и шепнул: «Шперкену в замке»… Затем он быстро схватил билет и начал орать на Масловского по-немецки, чтобы тот убирался ко всем чертям, пока цел, и наконец, открывая ему дверь, он громко прибавил:

— Убирайтесь отсюда!..

Ксаверий удерживался от смеха и, сунув хлеб за пазуху, вышел, держа билет в руке. Очутившись на улице, он взглянул в сторону австрийского лагеря, откуда доносился страшный шум; а так как мост, по которому ночью перешло саксонское войско, не был еще снят, то он медленно отправился по направлению к нему, чтобы ближайшей дорогой попасть в Кенигштейн.

По дороге он встречал пруссаков, занимавших пост. В сущности, кроме офицеров, прусских солдат трудно было отличить от саксонских; проголодавшиеся солдаты получили хлеба, пива и водки; вместе с пруссаками они жадно набросились на пищу после трехдневного голода. По дороге лежали павшие лошади, поломанные телеги и люди, у которых болезнь или потеря сил отняла возможность продолжать свой путь. Все вместе представляло ужасную картину, возбуждающую сострадание; но некому было подать руку помощи: все заботились только о собственной судьбе. Масловский шел, иногда останавливаясь, и рассматривал больных, но ему нужно было торопиться, потому что за последние дни он много потерял сил; к тому же он не мог помочь. Несколько раз его останавливала прусская стража; он показывал им свой билет и шел дальше; его обогнали несколько саксонских офицеров, отпущенных на слово; они посмотрели на него и продолжали свой путь. Перейдя мост, Масловский направился ко дворцу.

Здесь стояли остатки гвардии, находившейся на страже у ворот. Взобравшись на гору и перейдя ворота со сводами, он встретился с Вернером, пажом Брюля.

— Проводи меня к его светлости, — сказал он, — чтобы переодеться и затем отправиться в Дрезден.

Но в замке был страшный переполох: трудно было чего-нибудь добиться, и они отложили свои хлопоты до более благоприятной минуты. При самом искреннем желании помочь старому товарищу Вернер мог только предложить Ксаверию теплую комнату и пообедать.

После отдыха к Масловскому вернулось его прежнее расположение духа, он успел уже раздобыть платье в кредит от своих товарищей-пажей, но не хотел надеть его, желая представиться министру таким, каким он вернулся из плена.

После двенадцати его позвали к коменданту, где временно нашли себе приют король и его министр. Увидев приближающегося оборвыша, Брюль с отвращением попятился назад, но Масловский сказал свое имя.

Министр всплеснул руками:

— Что с вами случилось?

— Мне очень понравилась служба у вашей светлости, — ответил Масловский, — и я всю жизнь буду ее помнить и рассказывать.

— Но каким образом…

— Рассказывать вашей светлости, — прервал Масловский, — о моих печальных подвигах заняло бы слишком много времени, достаточно, если я скажу, что пруссаки хотели заставить меня поступить к ним на службу, и я должен был целый месяц рубить дрова, чтобы не носить их карабина: наконец меня освободили.

— Мы им отомстим за все это! — шепотом сказал Брюль. — Но что же вы намерены делать?

— Я должен вернуться в Дрезден, — ответил Масловский. — Оттуда, вероятно, возвращусь в Польшу через Вроцлав, так как здесь больше не могу быть вам полезным.

— Как? Напротив! — воскликнул Брюль. — Мой дворец разбит, и мы тоже, по всей вероятности, отправимся вместе с королем на некоторое время в Польшу. Вы можете остаться при мне.

Масловский поклонился.

— Но я осмеливаюсь просить вашу светлость позволить мне вернуться в Дрезден. Там осталось все мое имущество и, кроме того, долги.

— Где вас держали? — спросил Брюль.

— При войске, вместе с бродягами. Да, я много выстрадал, но сделался опытнее и не жалуюсь на это.

— Какое там войско у этого короля? — прервал его Брюль. — Сборная дружина, толпа разбойников, грабителей; верно, какая-то нищета!

— Это верно, — ответил Масловский, — но палка и строгая дисциплина делают свое дело, так что они бьют даже справедливейших в мире австрийцев.

— Случайность и неосмотрительность, — заметил Брюль. И он умолк, а затем подошел к Масловскому и тихо спросил: — Ну, что вы там слышали? Что они дальше думают делать? Как подействовал на них декрет, который издал против них король?

— Смеются над ним, — ответил Масловский.

Брюль строго взглянул на него:

— Как? Что же это значит?

— Всему виной типографская ошибка.

— Какая?

Брюль ничего не знал.

Дело в том, что в декрет вкралась неприличнейшая ошибка наборщика; вместо: «спешащая на помощь государства» было напечатано: «ничтожная помощь»[9].

Министр замолчал после этого объяснения.

— Прусский король, — прибавил Масловский, — все это приписывает вашей светлости и больше всего пеняет на вас. Не раз я слышал в их лагере угрозы такого рода, что они не оставят камня на камне во всех ваших владениях, начиная с Нишвица и кончая Пфертом на Лужицах.

— Не дождутся они этого! — проворчал Брюль.

Заметив, что министр избегает дальнейшего разговора, Масловский простился и отправился к своим товарищам.

На следующий день генерал Беллегарди намеревался отправиться в Дрезден, и Масловский решил уехать вместе с ним. Пруссаки со времени осады и взятия в плен саксонцев уже не боялись и перестали строго следить за сообщением между Дрезденом и остальным государством. Королю разрешено было взять из Дрездена все, что ему нужно, так как было решено через шесть дней отправить его в Польшу. Август III вполне был убежден, что эта ссылка недолго продлится, и сам торопился с отъездом на сейм и отдых в Варшаву. Брюль не менее того старался поскорее вырваться из западни и уйти подальше от неприятеля, который точил на него зубы.

Не забыв того куска хлеба, который был предназначен Шперкену, Ксаверий помылся, причесался и, переодевшись в новое платье, снова повеселел; теперь он был похож на человека. Ему удалось достать в долг лошадь, на которую он не замедлил вскочить и рысью поехать за генералом Беллегарди.

После месячной отлучки из Дрездена он заметил громадную разницу между столицей Августа Сильного и той же столицей Августа Слабого, занятой пруссаками.

Однако дворец, в котором королева решилась остаться до последней минуты, несмотря на все неприятности, не был тронут; но музыка и театр окончили свое существование: итальянцы были разогнаны, и дворцовая прислуга значительно уменьшилась как вследствие простого дезертирства, так и вследствие недостатка средств для уплаты жалованья. Фридрих, занявший всю Саксонию, иногда платил кое-кому жалованье фальшивыми деньгами, нарочно отчеканенными для этой цели, но королеве он отказался платить пенсию, ссылаясь на то, что у нее есть муж и министр.