Второго Рима день последний

– Здравствуй, благословенная богом! – сказал я, не сумев сдержать слёз, набежавших на глаза. Жёлтый пёс приветливо махал ей хвостом.

– Это безумие,– сказала она. – Безумие и колдовство. Я не смогу оправдаться, но справиться с собой и не прийти было выше моих сил. Я пришла против своей воли.

– Как ты вошла в дом?– спросил я поспешно. Она всё ещё прикрывалась вуалью.

– Маленький кашляющий человечек открыл на мой стук. Ты должен дать своему слуге приличную одежду и приказать ему привести себя в порядок. Он так стыдился своего вида, что повернулся ко мне спиной и даже не посмотрел на меня. Твоему дому тоже не помешала бы приборка,– сказала она и вдруг быстро отвела глаза от того места, где стояла кровать. Я набросил покрывало на постель и поспешно вышел из дома. Мой слуга стоял во дворе и всматривался в облака.

– Славный денёк,– сказал он и хитро улыбнулся.

– Чудесный день,– подтвердил я. – Лучший день в моей жизни. Беги и принеси вина, хлеба, сладостей, жареного мяса, варенья. Принеси много. Покупай самое лучшее. Купи полную корзину, чтобы хватило для тебя, твоих кузенов и тёток, для всей твоей семьи. А если по дороге встретишь нищих, дай им подаяние и благослови их.

– Сегодня день твоего рождения, господин? – спросил он, делая вид, что ничего не знает.

– У меня гость,– ответил я. – Простая незнатная женщина пришла, чтобы скрасить моё одиночество.

– Гость?– переспросил он с притворным удивлением. – Не видел никакого гостя. Правда, ветер затряс дверями, будто кто-то в них стучал, но когда я отворил, там никого не было. Ты, наверно, шутишь?

– Делай как я сказал,– поторопил я его. – Но если ты кому-нибудь пикнешь хоть словечко про моего гостя, я собственноручно возьму тебя за бороду и перережу тебе горло.

Когда он уже хотел идти за корзиной, я поймал его за руку и спросил

– Как тебя зовут? Назови своё имя.

– Это великая честь для меня,– сказал он.– Меня зовут Мануэль в честь старого кесаря Мануэля. Мой отец служил подносчиком дров в Блахернах.

– Мануэль! – воскликнул я.– Какое славное имя! Это самый чудесный день в моей жизни, Мануэль. Во имя Христа!– Я схватил его за уши и поцеловал в обе, поросшие бородой, щёки, одновременно выпроваживая в дорогу.

Когда я вернулся в дом, моя гостья уже сбросила коричневый плащ и открыла лицо. Я не мог на неё насмотреться. Не мог сказать ни слова. Колени мои подогнулись, я опустился на пол перед ней и прижался щекой к её ногам. Я плакал от радости. Она несмело коснулась ладонью моей головы и погладила по волосам.

Когда я, наконец, поднял глаза, она улыбнулась мне. Её улыбка была как солнце, а светло-карие глаза как цветы. Её высокие голубые брови были как волшебные луки. Щёки словно тюльпаны. Мягкие губы казались лепестками роз. Зубы словно жемчуга. Её красота ослепила меня. Я не мог не сказать ей этого.

– Моему сердцу сейчас семнадцать лет. Мне придётся взять взаймы слова у поэтов, потому что собственных слов не хватает. Я тобою опьянён. Кажется, я ещё не жил, ещё не коснулся ни единой женщины. Мне кажется, я знал тебя всю жизнь

– Это ты – моя Византия. Ты для меня – город кесарей Константинополь. Это из-за тебя я тосковал по нему долгие годы. Это о тебе я мечтал, когда снился мне мой город. Но как город этот тысячекратно прекраснее, чем я мог себе представить, так и ты в тысячу раз красивее, чем я мог мечтать.

Две недели – это огромный отрезок времени. Две недели – за это время можно умереть. Почему ты не пришла, как обещала? Почему ты бросила меня? Мне уже казалось, что моя смерть близка.

Она пристально посмотрела на меня, прищурила глаза и кончиками пальцев коснулась моих ресниц, щёк, губ. Потом опять широко распахнула сияющие, карие, смеющиеся глаза и сказала:

– Говори ещё. Ты красиво говоришь Мне приятно слушать. Хотя, всё это ты, конечно, придумал. И, наверняка, уже позабыл меня. Ты был очень удивлён, когда я вошла. И всё же, ты меня узнал.

– Нет, нет,– сопротивлялась она, упираясь ладонями в мою грудь. Но сопротивление это было как поощрение. Я поцеловал её. В моих объятиях её тело ослабло и поддалось. Наконец, она оттолкнула меня, повернулась ко мне спиной и обхватила голову руками.

– Что ты делаешь со мной?! – вскричала она и расплакалась. – Я не для этого сюда пришла. У меня разболелась голова.

Я не ошибся: она была неопытной и нетронутой. Об этом мне сказали её губы. Об этом её тело сказало моему телу. Гордая, скорее всего – страстная, вспыльчивая, капризная, ревностно охраняемая, но греха не пробовала. Разве только в мыслях. Но не телом.

По её лицу я понял, что у неё действительно болит голова. Я взял эту красивую голову в свои ладони и нежно погладил её.

– Прости,– сказала она, плача от боли. – Может, я слишком впечатлительная. У меня такое чувство, будто кто-то вонзает в меня раскалённые иглы. Наверно, я слишком испугалась, когда ты, вдруг, обнял меня.

Энергия перетекала от меня к ней. Энергия из моих рук. Через некоторое время она глубоко вздохнула и открыла глаза.

– Твои руки добрые,– сказала она, повернула голову и поцеловала мою руку. – Это руки чудесного целителя.

Я посмотрел на свои руки.

– Чудесного целителя? Скорее, уничтожителя жизни. Но ты верь: я не хочу сделать тебе ничего плохого. И минуту назад тоже не хотел. Ты должна была это почувствовать.

Она посмотрела на меня. Её взгляд был открытый и уже хорошо мне знакомый. Я мог бы в нём утонуть. Всё вокруг меня потемнело, стало нереальным.

– Наверно, я ошиблась,– сказала она. – Может, я сама хотела чего-то такого. Но не сердцем. Сейчас я уже чувствую себя хорошо. У тебя славно. Мой собственный дом стал для меня чужим и скучным. Меня влечёт к тебе. Через камни, через стены, через весь город. Может, ты меня околдовал?

– Любовь это колдовство,– ответил я. – Любовь это страшное колдовство. Ты околдовала меня, когда заглянула в мои глаза в храме Мудрости Божьей.

– Это безумие,– сказала она. – Отец никогда не согласится выдать меня за латинянина. Я не знаю твою семью. Ты скиталец. Искатель приключений. Нет, отец приказал бы меня убить, если бы обо всём узнал.

Сердце остановилось у меня в груди. Чтобы выиграть время, я начал хвалиться

– Мой род написан на моём лице. Меч – мой отец. Гусиное перо – моя мать. Загадочные звёзды – мои братья. Ангелы и демоны – моя семья.

Она посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

– Я не хотела тебя ранить. Но так оно и есть.

Хвастливые слова застряли у меня в горле. Правда была гораздо прозаичнее.

– Я женат. Хотя я не видел свою жену уже десять лет, но, насколько мне известно, она жива. Нашему сыну двенадцать лет. Наверно, я и крест надел потому, что не мог больше жить с ними. Они считают, что я погиб под Варной. Так лучше для всех.

Она вздрогнула после первых моих слов. Никто из нас не смотрел друг на друга. Она провела пальцем вдоль выреза платья у шеи и поправила брошь на груди. Её шея была очень бледна.

– Что это, собственно, значит?– сказала она, наконец, ледяным голосом. – Впрочем, всё и так не могло иметь дальнейшего продолжения.

Она продолжала трогать пальцами брошь, потом посмотрела на свою руку и сказала:

– А теперь я ухожу. Подай мне, пожалуйста, плащ.

Но я не желал, чтобы она уходила. И, наверно, она тоже этого не хотела. Хотела только ранить меня.

– Мы оба взрослые люди,– сказал я, и голос мой звучал жёстко. – Не будь ребёнком. Ты прекрасно знаешь, что делаешь. И пришла сюда ты не с закрытыми глазами. Условности брака? Святые таинства церкви? Нет, мне безразличны и небо и пекло когда существуешь ты и когда я, наконец, тебя нашёл. Впрочем, они совсем не такие, какими мы их представляем и какими нам их описывает церковь. Теперь мы связаны, и ты не можешь этого отрицать. Но я ещё раз повторяю, что не сделаю тебе ничего плохого.

Она стояла и молчала, упрямо глядя в пол. Поэтому я продолжал:

– Или ты не отдаёшь себе отчёт в том, что нас всех ожидает? Смерть или рабство у турок. Одно из двух тебе придётся выбирать. Времени у нас осталось не более чем полгода. Потом придут турки. И какое тогда имеет значение, что следует делать, а чего нет?– крикнул я и с такой силой ударил кулаком по спинке кресла, что кости мои затрещали и боль на миг ослепила меня. – О супружестве, доме, детях думать может человек, у которого впереди жизнь. У меня и у тебя впереди ничего нет. Наша любовь заранее обречена на гибель. Времени у нас осталось мало. Но если ты хочешь, возьми свой плащ и уходи. Потому что много лет назад волей злого рока я вынужден был жениться на женщине, которая на много старше меня, женщине, которой я лишь из жалости подарил своё тело. Сердца моего она не затронула никогда.

– Какое мне дело до твоего сердца! – крикнула она, и лицо её пылало. – У тебя сердце латинянина. Об этом свидетельствуют твои слова. Константинополь не может погибнуть никогда. Один раз при жизни каждого поколения турки осаждают его без всякого результата. Наисвятейшая Божья Матерь хранит наши стены. Как же может овладеть ими какой-то юнец, Мехмед, которого презирают сами турки?

Она говорила только чтобы говорить. Слова лишь скрывали фанатичную веру в стены Константинополя. Потом, глядя на меня, она тихо спросила:

– Что ты там сказал о злом роке? Твоя жена действительно старше тебя?

Эти вопросы обрадовали меня. Они свидетельствовали, что в её женской душе родилось любопытство. В эту минуту вернулся мой слуга. Дверь с треском хлопнула, и на лестнице послышались тяжёлые шаги. Я вышел из комнаты и взял у него корзину.

– Сегодня ты мне уже не нужен, Мануэль,– сказал я.

– Господин, я буду в пивнушке напротив. Поверь мне, так будет лучше всего.

В своём усердии он тронул меня за руку и когда я склонился к нему, прошептал мне на ухо:

– Ради Христа, господин, посоветуй ей одеваться иначе. В этой одежде она привлекает к себе все взоры и вызывает любопытство большее, чем, если бы ходила с открытым лицом и была размалёвана как портовая проститутка.

– Мануэль,– предостерёг я его. – Мой стилет очень легко скользит из ножен.

Но он лишь хихикал, будто сказал какую-то шутку, и потирал ладони, словно перед благословением.

– У тебя душа сводника, словно ты цирюльник – сказал я и пинком выгнал его прочь. – Стыдись своих мыслей, – Но пинок был лёгким, чтобы Мануэль мог догадаться о моём расположении.

Я внёс корзину в комнату. Потом раздул огонь и подбросил уголь. Налил вино в серебряный кубок. Преломил пшеничный хлеб. Наполнил сладостями китайскую вазу. Она протестующе подняла руку. Но потом, перекрестившись по-гречески, отпила глоток тёмного вина, съела немного хлеба и липкий от мёда леденец на палочке. Я тоже не был голоден и вместе с ней попробовал всего понемногу.

– Итак, мы вместе пили вино и преломили хлеб, – сказал я. – Теперь ты можешь быть уверена, что я не сделаю тебе ничего плохого. Ты мой гость и всё, что моё, теперь и твоё тоже.

Она улыбнулась и сказала:

– Ты собирался рассказать о злом роке.