Второго Рима день последний

– Мне уже пора идти,– сказала она, встала и надела плащ, не дожидаясь моей помощи.

– Я возьму фонарь и пойду с тобой. На улицах неспокойно. Не хочу, чтобы ты повстречалась с пьяными генуэзцами. Сегодня будут драки. Это в обычае наёмников. Ты не можешь идти одна. Ведь они латиняне.

Она заколебалась.

– Как хочешь. Её голос был неживой. Лицо окаменело. – Теперь мне всё равно.

Я пристегнул к поясу свою кривую турецкую саблю. Её лезвие может рассечь летящую в воздухе пушинку и выщербить европейский меч. Такие сабли выковывают янычары.

– Сегодня вечером…– произнёс я, и слова застряли у меня в горле. – Сегодня вечером…– и опять не смог выговорить дальше. Из глубины моего сердца вдруг поднялась жаркая волна и смыла холодное разочарование. Многие годы я учился у дервишей, не ел мясо, и никогда у меня не возникало желание ранить или убить живое существо. Но сегодня я впервые хотел ранить и убивать. Убить человека, своего ближнего. Моё варварское тело взбунтовалось против души. Моя греческая кровь ненавидела латинян. Я чувствовал себя так, словно что-то во мне раскололось надвое. В моей душе вспыхнула жажда убийства. Никогда я ещё не ощущал такого. Это пришло с любовью. Любовь как землетрясение выбросило во мне наверх всё, что пряталось в самых тёмных тайниках моей души. Я не узнавал себя самого.

Она крепко схватила меня за руку. Её лицо, наконец, ожило.

– Не бери саблю. Ты сам об этом пожалеешь.

Странная торжествующая радость звенела в её голосе. Она почувствовала и поняла меня лучше, чем я сам мог понять себя. Это было удивительно. Она держала меня за руку и ярость моя таяла. Я сорвал с себя саблю и резко со звоном бросил её на пол.

– Как скажешь. Как скажешь.

Мы шли вверх по склону. Около порта качались на ногах и орали генуэзские солдаты. Длинными шеренгами, растянувшись поперёк улицы, они хватали женщин и приветствовали встречных похабщиной на разных наречиях. Но не было в их поведении ничего враждебного. Ещё никто их не раздразнил. Своё оружие они оставили в казармах. Нам они уступили дорогу в полном молчании. По осанке и высоко поднятой голове моей спутницы легко можно было узнать женщину высокого положения, хотя её лицо и было закрыто вуалью. Мне же уступали дорогу даже очень пьяные солдаты ещё задолго перед Варной.

Греки заперлись в домах. Когда мы поднялись по склону, нас окутала тишина. Только ночные сторожа ходили с фонарями между домов, окликая друг друга. В портовом заливе горели огни на мачтах судов, и громкая музыка отражалась эхом от воды. На набережной гремели бубны и пищали пищалки. Склоны Пера по другую сторону залива тоже сверкали, словно усеянные светлячками.

А на вершине холма, в темноте, окружённый тишиной, величественно и молчаливо возносился к небу купол собора Мудрости Божьей – Святой Софии. Опять вставали перед нами тёмные массивы зданий старого императорского дворца. Серп месяца висел над Ипподромом, уникальные украшения которого уже давно были разграблены латинскими крестоносцами и переплавлены на монеты. Но посредине его всё ещё угрожающе щерились змеиные пасти Дельфийской колонны, отлитой после битвы при Саломине из бронзы персидских кораблей.

Я остановился.

– Если хочешь, дальше можешь идти сама. Возьми фонарь.

– Я же говорила тебе, что после сегодняшнего вечера всё это не имеет никакого значения. Уже недалеко. Или ты боишься промочить ноги?

Узкая извилистая дорога вела нас вниз к берегу Мраморного моря вдоль городской стены. Мы шли мимо мощных каменных арок, поддерживающих Ипподром со стороны моря. Внизу лежал разрушенный, давно не используемый порт Буколеон. Здесь же рядом находится высокий холм, который греки охотно показывают латинянам. Этот холм сложен из костей Западных крестоносцев. Они возвращались домой через Константинополь. Греки заманили их, невооружённых, в улочку между стенами и перебили всех до одного. Это была месть за насилие и высокомерие, за грабежи и убийства. Так говорят греки.

Недалеко от холма возле стены над морем стоял её дом – большое красивое здание из камня. Факелы, мигающие в ухватах над окованными в железо воротами, освещали узкие стрельчатые окна верхнего этажа. Нижний этаж не имел окон и поэтому дом напоминал крепость. Она остановилась и указала на медный щит с гербом над дверями.

– Если ты этого ещё не знал, то теперь знаешь: я Анна Нотарас… Я Анна Нотарас,– повторила она. – Единственная дочь мегадукса Лукаша Нотараса. Теперь ты знаешь всё.

Её голос был острый как стекло. Неожиданно она схватила колотушку у ворот и ударила троекратно. Звук был глухой, как от земли, брошенной лопатой на крышку гроба дорогого человека.

Она не пыталась проникнуть в дом незамеченной через потайную дверь. Массивные ворота отворились. Бело-голубой кафтан привратника был тяжёл от серебра позументов. В дверях она обернулась ещё раз и сказала с высоко поднятой головой, словно чужому:

– Благодарю тебя, господин Иоханес, что проводил меня к дому моего отца. Иди с богом.

Двери за ней затворились. Теперь я знал: её мать – сербская княжна, племянница последнего деспота. Значит, Анна – кузина вдовы султана. У неё двое младших братьев. Отец - мегадукс, великий князь. Её воспитывали как будущую жену кесаря, но Константин разорвал договор. Почему, почему я должен был встретить именно её?

Анна Нотарас. Страшная шутка бога привела меня сюда. В душе моей разверзлась пропасть.

Мой отец покинул этот город и уехал туда, где его ждала встреча с ангелами. Но его сын вернулся. Уже взрослым мужчиной. Сорокалетним. Не ослеплённым.

Почему я так удивлён? Ведь я знал всё с той первой минуты, когда увидел её. Я лишь запрещал себе думать об этом. Теперь игра окончена. Теперь пусть всё будет серьёзно.

1 февраля 1453.

После многих бессонных ночей я пошёл на форум Константина Великого. Мраморные плиты площади были вдребезги разбиты колёсами телег. Дома разрушались. Серые деревянные лачуги как ласточкины гнёзда лепились к пожелтевшим мраморным стенам.

По истёртым крутым ступеням я поднялся на вершину колонны. От бессонницы и недоеданий я так ослабел, что мне не хватало дыхания. Голова у меня кружилась. По пути я несколько раз останавливался и отдыхал. Полуразрушенные ступени были небезопасны. Потом я стоял на вершине и раскинувшийся на холмах Константинополь был моих ног.

Когда-то эта колонна служила постаментом памятника кесарю на коне. Памятник сверкал на солнце как золотой маяк и был виден на большом удалении с Мраморного моря. Его блеск достигал берегов Азии, а меч кесаря указывал на Восток.

Четверть тысячелетия назад латинские крестоносцы после взятия города сбросили памятник. Их господство продолжалось столько, сколько живёт один человек. Краткий миг в тысячелетней истории моего города.

Потом колонну использовали для казней. С этой головокружительной высоты на плиты рынка сбрасывали предателей. Наконец, набожный монах избрал колонну себе для проживания и не покинул её, пока его высушенное солнцем и ветром тело не спустили вниз на верёвках. С этой высоты он грозил гневом господним и являл собственные откровения людской толпе, собиравшейся обычно на площади поглазеть на него. Его хриплый голос, его проклятия и благословения тонули в шуме ветра. Но в жизни одного поколения и он был достопримечательностью моего города.

Теперь уже нет ничего на вершине колонны. Совершенно ничего. Между её камней появились щели. Время мира близится к концу. Вдруг камень покатился из-под моей ноги и исчез за краем колонны. Прошло довольно много времени, прежде чем я услышал глухой звук от его падения. Площадь подо мной была пуста.

Мой город дожил до своего вечера. Исчез жар порфира и блеск золота. Исчезла святость. Стихли песнопения ангельских хоров. Остались только похоть тел и разложение душ. Грубость, равнодушие, жадность в торговле, интриги в политике. Мой город стал умирающим телом, которое уже покинула душа. Она улетела в душные кельи монастырей. Она спряталась среди пожелтевших рукописей библиотек, где седовласые старцы перелистывают страницы.

Чёрная вуаль ночи укрыла мой город. Тень её простёрлась к Западу.

– Воспламенись, мой город!– вырвался крик из глубин моей души. – Воспламенись и запылай ещё раз! Последний раз! Воспламенись у ворот ночи и зажги огонь твоей святости! Тысяча лет превратила в камень твою душу. Но выдави душу из камня в последний раз! Выжми из камня последние капли твоего святого елея! Надень на чело терновый венец Христа! Последний раз обрядись в пурпур, чтобы быть достойным себя самого!

Далеко под моими стопами в узком портовом заливе неподвижно застыли корабли. Неспокойные волны Мраморного моря догоняли друг-друга. Стаи птиц с громкими криками кружились над рыбацкими сетями, развешанными на берегу. У моих ног возносились зелёные купола церквей. Вокруг них от края и до края горизонта раскинулась серая масса домов. И стены, неодолимые стены со своими башнями как натянутый лук от горизонта до горизонта обнимали мой город в своих защитных объятиях.

Нет, я не бросился с колонны на мраморные плиты площади. Я всего лишь слабый человек, смирившийся с цепями невольника, цепями обстоятельств.

Разве может невольник что-либо иметь? И я не хочу иметь ничего. Мои знания ограничены, мои слова недостаточны, и лишь моя неуверенность – это то, в чём я действительно уверен. Поэтому я не колебался:

– Прощай, Анна Нотарас,– сказал я своему сердцу. Прощай, моя любимая! Ты не знаешь кто я. И не узнаешь никогда. Пусть отец твой станет пашой в Константинополе и вассалом султана, если таков его выбор. Мне это безразлично. Константин не пожелал тебя. Но, может, султан Мехмед вознаградит дочь своего вассала за унижение и возьмёт к себе в постель, чтобы сильнее привязать к себе твоего отца. У него много жён. Среди них найдётся место и для гречанки.

Наконец, я снова обрёл душевный покой, хотя путь к нему лежал через бессонные ночи, через непреодолимое искушение. Наедине с богом моя душа отогрелась и даже горечь моя растаяла. Сердце моё успокоилось, колени подогнулись подо мной, я опустился на холодные камни, склонил голову и закрыл глаза.

– Прощай, моя любимая, коль суждено мне никогда больше не видеть тебя. Ты сестра мне по крови. Ты единственная звезда моей души. Благодарю тебя за то, что ты есть. Благословляю твои земные глаза. Благословляю твоё земное тело. Всё в тебе благословляю.

С закрытыми глазами я смотрел на звезду внутри себя. Границы времени и пространства исчезли. Пульс мой замедлился. Члены мои охладели. Но бог это не холод.

Звезда во мне разорвалась в пылающую бесконечность. Горячая волна экстаза затопила меня волнами дрожи. Но бог это не тепло.

Я слился с ослепительным светом, стал сиянием сияния, светом света. Но бог это не свет.

И наступила тьма. Темнее, чем земная темнота. Тише, чем тишина. Милосерднее, чем смерть. Но бог это не тьма.

И не было уже ни холода, ни света, ни тьмы. Было то, чего не было никогда: Бог был во мне. Я был в боге. Бог БЫЛ.