Второго Рима день последний

Я не знал, стоит ли продолжать, не был уверен, сумеет ли Джустиниани понять меня. И всё же сказал:

– Мехмед не человек.

Джустиниани наморщил лоб и вперил в меня свои налитые кровью глаза. Добродушный, бухающий смех застрял у него в горле.

– Мехмед не человек,– повторил я. – Может, он ангел тьмы? Может, он тот, который должен придти? Он отмечен знаками.

– Не пойми меня превратно,– поспешил добавить я. – Если он человек, то он новый человек. Первый в своём роде. Он открывает новое время, новую эпоху. А она породит людей, которых раньше не было. Властелинов Земли, властелинов ночи, которые в своей спесивости и гордыне отвергнут Небо и выберут Землю. Они не станут верить ничему, чего сами не видели или не слышали. В сердце своём они не будут признавать ни людских, ни божеских законов, потому что цель для них станет единственным законом. Они достанут из-под земли холод и жар преисподней и принесут их на землю, заставят силы природы служить им. Они не убоятся ни безбрежности морей, ни глубины небес. Подчинив себе все моря и всю землю, они создадут крылья, чтобы в безумной жажде знаний лететь к звёздам и завладеть ими. Мехмед первый человек из этого поколения. Как ты можешь верить, что сумеешь противостоять ему?

Джустиниани схватился за голову:

– О, господи! Или мало того, что монахи этого города с пеной на губах вопят о конце света? Ещё и мой собственный офицер видит чудесные видения и плетёт невообразимую чушь? Голова моя лопнет, если ты скажешь ещё хоть слово.

И всё же, Джустиниани теперь не говорит о Мехмеде, как о взбалмошном юнце, который хочет головой прошибить стену. Он стал осторожнее в словах и запретил своим людям чересчур похваляться в тавернах, предостерёг их перед недооценкой силы турок. Он даже посетил латинскую мессу, исповедался и смиренно принял отпущение грехов, хотя кардинал Исидор и заверял его, что с момента вступления в должность протостратора Константинополя все грехи ему прощены.

– Так мне будет, что предъявить святому Петру, когда однажды я постучусь в небесные врата,– оправдывался он. – Говорят, старичок, почему-то, стал более суров к нам, генуэзцам. Может, подкупили его венециане?

7 февраля 1453.

В Адрианополе произведён выстрел из пушки, от которого вздрогнул весь мир. Венгр Орбано сдержал слово. Ему удалось отлить самое большое орудие всех времён.

Когда я вернулся домой после трудного дня, мне навстречу вышел мой слуга Мануэль. Щёки у него дрожали. Заламывая руки, он спросил:

– Господин, правда, что у турок есть пушка, которая может разрушить стены Константинополя единственным выстрелом?

Как быстро распространяются слухи в этом городе! Сегодня утром Джустиниани получил первые достоверные сведения о пробной стрельбе.

– Это неправда,– ответил я. – Такую пушку не способен создать никто. Разрушить стены Константинополя может только землетрясение.

– Люди говорят, что пушечное ядро пролетело тысячу шагов, и в месте его падения образовался ров размером с дом,– заикаясь, вымолвил Мануэль. – А ещё земля тряслась за десять тысяч шагов вокруг. Много домов разрушилось в Адрианополе, и у многих женщин случился выкидыш.

– Бабские сплетни, Мануэль,– сказал я. – Ты сам это знаешь.

– И всё-таки, это правда,– заключил он. – Уже те пушки, которые Орбано отлил для крепости султана, могут единственным выстрелом потопить корабль. Один купец из Пера был в Адрианополе и лично измерял каменное ядро новой пушки. Он утверждает, что самый крупный мужчина не сможет обхватить это ядро руками. Он всё ещё оглушён выстрелом и дрожит как старик, хотя ему ещё нет и пятидесяти лет.

– Он дрожит не от орудийного выстрела, а от вина после попойки,– возразил я. – У него было слишком много любопытствующих слушателей, поивших его вином. И после очередной рюмки пушка вырастала сразу на несколько стоп. Завтра она, наверняка, станет такой же длинной, как церковная колокольня.

Мануэль упал передо мной на колени. Его борода тряслась. Он искал мои руки, чтобы их поцеловать. А потом признался:

– Господин, я боюсь.

Он уже старый человек. Его водянистые глаза отражают всю бездонную меланхолию Константинополя. Я его понимаю. Он слишком стар и не годится в невольники. Поэтому турки его убьют.

– Встань и будь мужчиной,– сказал я. – Мы знаем размеры пушки, и техники кесаря сейчас рассчитывают вес её снарядов, их возможное воздействие на стены. Конечно, это страшное орудие, которое может принести много вреда, но оно вовсе не такое громадное, каким его сделали слухи. Кроме того, Орбано не учёный и не может рассчитывать дальность стрельбы и траекторию полёта ядра. Техники кесаря считают невозможным, чтобы он верно угадал размеры пороховой камеры в пропорции к длине ствола и весу снаряда. Его пушка, возможно, выдержит несколько выстрелов, но потом неизбежно разорвётся, сея опустошение не среди нас, а среди турок. Ведь Орбано раньше был на службе у кесаря. Техники знают его и им известно, что он может, а чего нет. Расскажи это своим тёткам и кузинам, всем родным и знакомым, чтобы они передали мои слова своим знакомым, а те своим. Пусть люди, наконец, успокоятся.

– Зачем им говорить то, чего они не поймут?– вздохнул Мануэль. – Что они знают о пороховых камерах, траекториях полёта? Им легче говорить о вещах понятных и страшных. У одной женщины в городе случился выкидыш при одном известии о пушке. А что будет, когда эта пушка загрохочет под нашими стенами, круша их в пыль?

– Скажи им, пусть уповают на Богоматерь,– буркнул я, чтобы отделаться от него.

Но сомнения прочно поселились в душе Мануэля.

– Может быть, даже Наисветлейшая Дева уже не явится на стенах, устрашая турок своей небесной скорбью,– ответил он. – В прошлый раз у турок не было таких больших пушек. Ведь эти пушки могут напугать даже Наисвятейшую Деву,– улыбнулся он дрожащими губами. – Правда ли, что пушка уже движется к нашему городу? И тянут её пятьдесят пар волов, а тысяча человек расчищает дорогу и строит мосты? Или и это всё преувеличение?

– Нет, Мануэль,– признался я. – Это правда. Пушка в пути. Скоро весна. Когда заворкуют голуби, птицы полетят над нашим городом с юга не север, султан будет у стен Константинополя. Этому не сможет помешать уже ничто на свете.

– И как долго,– спросил он,– как долго потом всё это продлится?

Зачем мне было лгать? Он уже стар. И он грек. А я не лекарь. Я человек. Его ближний.

– Может, месяц. Или два. Джустиниани отличный воин. Три месяца, если он исполнит свой долг. А я ему верю. Но не больше. Скорее всего, не больше, даже если нам очень повезёт.

Мануэль уже не дрожал. Он смотрел мне прямо в глаза.

– А Запад?– спросил он, наконец. – А Уния?

– Запад?– переспросил я. – Вместе с Константинополем и Запад погрузится во тьму. Константинополь – последний оплот и надежда христианства. Если Запад позволит ему погибнуть, значит, он сам заслужил свою судьбу.

– И какая же судьба ждёт Запад?– спросил он. – Прости меня, господин: я любопытствую, чтобы сердце моё было готово.

– Тело без души,– ответил я. – Жизнь без надежды. Рабство настолько безнадёжное, что рабы уже даже не понимают, что они рабы. Богатство без радости. Изобилие при невозможности им воспользоваться. Смерть души.

10 февраля 1453.

Я встречал кого угодно, только не Лукаша Нотараса. Он словно преднамеренно живёт вдалеке от Блахерн, на другом конце города, в старом районе рядом с храмом Мудрости Божьей возле древнего Императорского дворца и Ипподрома. В изоляции. У него два сына, юноши, занимающие церемониальные должности при дворе, но никогда там не появляющиеся. Я видел их на арене Ипподрома, когда они играли в мяч на конях. Это рослые молодые люди с такой же мрачной и гордой меланхолией в выражении лица, как у их отца.

Мегадукс, командующий флотом, отказывается сотрудничать с Джустиниани. На собственные средства он отремонтировал пять старых дромонов кесаря. Сегодня, к всеобщему изумлению, они высунули весла, и вышли из порта, пройдя мимо больших западных кораблей. В Мраморном море они поставили новые паруса, построились в боевой порядок и взяли курс к берегам Азии. Был хмурый серенький день с порывами ветра. Матросы ещё не умели обращаться с парусами. А когда шли на вёслах, многие гребцы теряли такт и вёсла бились друг о друга.

Последний флот Константинополя вышел в море. Венецианские и критские шкиперы хохотали и били себя по ягодицам.

Какая цель этого боевого учения? Вероятно, не только маневры под парусом и построение в боевой порядок, потому что вечером дромоны ещё не вернулись в порт.

Джустиниани поехал во дворец и, отшвырнув с дороги личную охрану с евнухами, нарушая всякий церемониал, ворвался в личные покои кесаря. Он поступил так, чтобы показать, насколько велико его возмущение. Но, по сути, его лишь разбирало любопытство. Он не придаёт большого значения кораблям кесаря. Один западный корабль мог бы потопить их всех. Но как протостратор, Джустиниани, конечно, раздражён, что флот не подчиняется его приказам.

Кесарь Константин защищался:

– Мегадукс Нотарас не желает сидеть, сложа руки. Турки опустошили нашу страну, осадили Селимбрию и другие оставшиеся у нас крепости. Поэтому мегадукс хочет перейти в наступление и отплатить им той же монетой, пока ещё не заперто море.

Джустиниани ответил:

– Я приказал приготовить специальные выходы в стенах для вылазок. Неоднократно я просил твоего согласия на действия против распоясавшихся турецких банд. Они слишком обнаглели и подходят к стенам на расстояние полёта стрелы, выкрикивают оскорбления моим солдатам, грозя им оскоплением. Такие вещи ослабляют дисциплину.

Кесарь возразил:

– Мы не можем себе позволить потерять ни одного солдата. Турки могут заманить твоих людей в засаду и уничтожить их.

Джустиниани ответил:

– Поэтому я подчинился твоей воле. Но мегадукс Нотарас не считается с ней совершенно.

Кесарь сказал:

– Он уведомил меня через посыльного о своём намерении выйти на маневры в последнюю минуту. Не мог же я приказать венецианским и критским кораблям задержать его. Но такое своеволие больше не повторится.

Франц добавил примирительно:

– Мегадукс сам снарядил галеры и платит жалование командам. Нам не следует его раздражать.

Но всё это были только слова, о чём знал каждый. Джустиниани ударил по столу жезлом протостратора и воскликнул:

– А ты уверен, что он вернётся с кораблями и людьми?

Кесарь Константин опустил голову и тихо сказал:

– Возможно, для всех нас будет лучше, если он не вернётся.

Позже Джустиниани повторил мне разговор и сказал:

– Я не специалист в запутанных интригах греков. До сих пор базилевс воздерживался от любого военного соприкосновения. Всякий раз, получая пощёчину от султана, он тут же, от переизбытка христианского терпения, подставлял ему другую щеку. Я, конечно, понимаю его желание показать и Западу и потомству, что султан является агрессором, а он сам – поборником веры. Только зачем? Каждый умный человек и так всё отлично понимает. Мегадукс Нотарас отбирает инициативу у кесаря, самостоятельно начиная военные действия. Поверь, он вернётся со своими кораблями. Но я не понимаю, чего он хочет. Объясни мне, ведь ты знаешь греков.