Соль земли

4

Растроганный встречей, Марей решил про себя, что он расскажет и о сыне и о кисете – сегодня же. «Они как родные мне… Куда ещё роднее?» – думал Марей о Лисицыных и Алексее. Но случилось так, что весь вечер говорил не он, а они. Алексей рассказывал о своём падении в яму, о раскопках в ней, об анализе улуюльской руды, произведённом когда-то в литейне завода купца Кузьмина. Едва Алексей умолк, заговорил Лисицын. Он похвалился Марею, что как ни трудно ему одному, а всё-таки он и новые плёсы для рыбалки нашёл, и участки для охотников наметил, и, главное, высмотрел, где, в каких местах тайги гуртуется зверь и птица. Раз-другой вставила своё словечко и Ульяна. Но Марей заметил, что девушка была необыкновенно сдержанна. Она сидела несколько поодаль от костра, на отшибе от всех. Лицо её, освещённое огнём костра, было то задумчиво-серьёзным, то тоскливым и сумрачным. Правда, стоило Ульяне встретиться взглядом с Мареем, как выражение её настороженных глаз менялось: они становились ласковыми, приветливая улыбка трогала губы.

Марей нравился Ульяне. Она принимала его всей душой. Его высокий рост, длинная борода, медленная, плавная речь, скупые и выразительные жесты, долгий, внимательный взгляд – всё это поражало Ульяну и располагало её к нему. Но больше всего располагало к Марею то, что он был человек необычный, исключительный. Он был каторжанин, пострадавший от царя, перенёсший муки старой, дореволюционной жизни, борец против капиталистов и помещиков. Он рисовался ей героем, и она гордилась перед подругами тем, что он, основатель их села, живёт именно у них, у Лисицыных. И в то же время Ульяна испытывала жалость к старику. Ей жалко было его за те страдания, которые он перенёс, за старость, за одиночество. И потому ей хотелось, чтоб дедушке было хорошо, чтобы он ни в чём не нуждался, чтобы всегда у него было доброе, весёлое расположение духа, чтоб он хотя бы в конце своего пути пожил в счастье и довольстве.

Марей это отношение к себе не только чувствовал, но и видел. И прежде и в этот вечер Ульяна так и ждала повода, чтобы чем-нибудь выразить своё внимание к старику. Сейчас она подливала ему чай, подносила то хлеб, то масло. Когда собрались спать, она сбегала, невзирая на темноту, куда-то на берег и притащила охапку свежей травы, чтобы его постель была мягче.

Марею хорошо и приятно было и от этого внимания Ульяны, и от той доверчивости, с какой ему рассказывали о своих делах Алексей и Лисицын. «Родные они мне… Куда ещё роднее?..» – снова подумал он, осуждая уже себя за то, что столько времени от них скрывал свою тайну.

И он непременно в этот вечер рассказал бы Лисицыным и Алексею обо всём, но Михаил Семёнович, заботясь о старике, неожиданно прервал беседу.

– Ну, голуби, – глядя то на Алексея, то на Ульяну и щурясь от усмешки, сказал Лисицын, – будем укладываться на отдых. Марей Гордеич как-никак с дороги.

– Да что ты, Миша? Я шёл тихонько и совсем не устал, – пытался Марей остановить Лисицына, намереваясь сейчас же рассказать о том, что заставило его прийти сюда, в Улуюлье.

Но Лисицын и слушать его не хотел: сложив трубочкой ладони и подражая звуку военной трубы, он проиграл сигнал отбоя.

Марей понял, что сегодня ему уже не удастся обо всём рассказать, и покорно согласился.

– Ну, спать так спать…

Укладываясь в шалаше на мягкую, пахнущую свежей травой постель, Марей решил: «Завтра утром расскажу».

Однако утром его намерения переменились. Он увидел, что Ульяна, как и накануне вечером, была грустной и задумчивой. С Алексеем она совсем не разговаривала. Отцу отвечала кратко и оживлялась лишь тогда, когда к ней обращался он, Марей. «Какие-то у них тут нелады», – думал старик, не испытывая уже того страстного желания высказаться, какое у него было вечером. «С Мишей вначале поговорю», – решил он.

После завтрака Алексей ушёл на раскопки. Ульяна вымыла посуду, взяла лопату и пошла туда же. Лисицын намеревался наступавший день провести на рыбалке и сел за починку сетей.

– Давай, Миша, помогу, – предложил Марей, присаживаясь на песок рядом с Лисицыным.

– Ну и зверюга, какие дыры пробила, – работая плицей с намотанной на неё ниткой, говорил Лисицын.

– Щука? – спросил Марей, осматривая дыру в сети.

– Пуда на два, видать, была, – ответил Лисицын.

Они помолчали. Марей ещё ближе подсел к Лисицыну, понизив голос, сказал:

– Что-то, Миша, молодёжь наша не в миру. Уля прежде песни все пела, а теперь и голоса её не слышно.

– Девичье дело, Марей Гордеич! – отмахнулся Лисицын.

– Он что же, Алексей Корнеич-то, как? – не желая заканчивать этот разговор, неопределённо спросил Марей.

– Да уж парень куда там!.. Я-то обеими руками голосую. Но не прикажешь ведь! Да и дела у него! Ходит как чумной, всё одно у него на уме, работой бредит. А Уля-то что ж, девка, Марей Гордеич. Ей бы где и повеселиться и поласкаться, а ему недосуг, всё заботы, всё хлопоты.

– Ну-ну, – задумчиво отозвался Марей, слушавший Лисицына с особенным вниманием.

Когда Лисицын починил сеть и погрузил её в лодку, Марей решил сходить на раскопки.

– Сходи, Марей Гордеич, сходи, – поддержал его Лисицын. – Может, что и посоветуешь Алёше. Он всё поджидал тебя. Про левый берег расспросить тебя хочет.

Они встретились взглядами и несколько мгновений смотрели друг на друга с таким выражением, которое говорит: «Есть ещё одно дело, и важное дело, но о нём как-нибудь потом».

И действительно, такое дело было не только у Марея. Лисицын тоже испытывал желание рассказать старику о Станиславе, о своей слежке за ним. Лисицын чувствовал, что жить рядом со Станиславом и спокойно наблюдать, как тот шарит по тайге неизвестно с какими целями, ему становится не под силу. Старик мог что-нибудь посоветовать. Несмотря на большие годы, разум у него ясный. Но в сознании Лисицына, как и в сознании Марея, не наступило ещё крайней потребности высказаться. И у того и у другого в тайниках души были ещё какие-то неясные, неосознанные сомнения и колебания. Они были вполне объяснимы: Лисицын не спешил, надеясь узнать про Станислава что-то большее, а Марей минутами думал: «А вдруг как-нибудь сам, без других, про сына дознаюсь».

Они расстались, оба чувствуя, что не сказали друг другу самого важного. Лисицын оттолкнул лодку от берега и всё посматривал на удалявшегося Марея. А тот, будто чувствуя это, то и дело оборачивался.

На раскопках Марей застал одну Ульяну. Он подошёл тихо, и девушка, увлечённая работой и какими-то своими мыслями, не слышала его приближения.

– Ой, дедушка! Идите сюда, отдохните! – приветливо позвала Ульяна, увидев Марея, и, отбросив лопату, направилась к нему.

Она была в ситцевом платье, в голубой косынке. От работы щеки её пылали. Волосы, заплетённые в две толстые длинные косы, блестели на солнце, как посеребрённые. В глазах опять светилась ласка.

Марей ощутил, как тёплое, охватившее всю его душу чувство поднялось в нём. Из каких свойств состояло это чувство, он не знал, да и не задумывался над этим. Ему просто было приятно и радостно видеть её, слышать её голос, знать, что она живёт тут же, рядом с ним. «Родные они мне… Родные», – опять подумал он, подходя к Ульяне, которая стояла уже возле кучи камней и укладывала их так, чтобы ему удобнее было сидеть.

– Ну как, доченька? – спросил он, садясь на камни.

– Копаю, дедушка. Велели мне возле этого кедра шурф пробивать.

– Кто велел? Ты разве не по доброй воле?

– Сама, дедушка, сама. А велел Алексей Корнеич… – Ульяна говорила торопливо, а живое, подвижное лицо её на мгновение будто застыло.

– А он где, Алёша-то, Алексей Корнеич? – спросил Марей, внимательно наблюдая за Ульяной.

– Он другой шурф пробивает, дедушка. Вон там, в ельнике.

– Вместе легче шурф бить. Что ж вы вместе не работаете?

Ульяна что-то хотела сказать, но только кашлянула, вся сжалась и опустила голову. И, взглянув на её согнутую спину, на опущенную голову, Марей понял, что живёт она в большой заботе. «Ах ты печаль какая!..» – подумал старик, испытывая желание чем-нибудь помочь девушке. Он не знал, что произошло между ними, но понимал, что её озабоченность и молчаливость связаны с ним, с Алексеем.

– Ты бы сходила опять, доченька, домой, с мамой повидалась, с подружками. Какое тут веселье – в тайге, – ласково заговорил Марей.

– Нет, дедушка, некогда мне ходить. Слово я дала: пока Улуюлье не разгадают, никуда я не пойду.

Ульяна сказала это таким убеждённым и твёрдым голосом, что можно было не сомневаться: никакая сила не заставит её изменить своё решение.

– Слово дала? Кому же ты это слово дала?

Ульяна потупилась, и Марей понял, что она не хочет говорить этого. «Далеко у них зашло. Даже имя Алёши не называет», – отметил про себя Марей.

– Хочу я, дедушка, чтоб зашумел наш край на всю страну, – помолчав, с прежней убеждённостью произнесла Ульяна.

«А я-то разве против? Дивлюсь, как до сей поры не шумит он», – подумал Марей.

– Хорошее, доченька, желаешь, а старые люди раньше говорили: когда сильно желаешь, то желание сбывается, – сказал Марей, думая про Ульяну: «А папаша твой, видать, плохо тебя знает. Нет, не глупая ты, и не про веселье твои думы».

Из ельничка, где работал Алексей, доносился стук топора. Марей посматривал на ельничек, думал: «Ах, какие молодцы! Между собой неполадки, а дело не бросают».

Но вид Ульяны всё-таки беспокоил старика: она сидела тихая, молчаливая, как пришибленная. Он знал Улю весёлой, бойкой, песенницей; и оттого, что она оказалась иной, непохожей на себя, Марей чувствовал в душе тревогу и острое желание вернуть её в прежнее состояние.

– Ну что же, доченька, иди. Сидеть со мной – веселья мало, – ворчливо произнёс Марей, сердясь на себя за то, что он ничем не может помочь девушке.

– Пойду, дедушка. – Ульяна, не торопясь, пошла к месту, где лежали кучи земли, набросанные её лопатой.

Марей проводил её взглядом и тоже пошёл к стану. По дороге он рассуждал вслух:

– Расспросить бы её, как и что. Да ведь не скажет! А если и скажет, что толку? Можно навредить только. Пусть само собой уладится. Сами поссорились, сами и помирятся…

Марей не знал, да и знать не мог, что никакой ссоры между Алексеем и Ульяной не было. Доставив письмо Алексею от Софьи, Ульяна поняла то, о чём раньше лишь догадывалась: у Алексея есть девушка, которая любит его и преданно помогает ему. Ульяне стало совестно за себя, за своё чувство к Алексею, за свои мысли о себе как о единственной помощнице в его работе. Проведя в слезах две бессонные ночи, Ульяна пришла к той мысли, что на любовь Алексея у неё нет никаких прав, а помогать ему она обязана, потому что их работа связана с будущим её родного края, и это выше всех личных переживаний.

Однажды, когда они утром подошли к месту раскопок, чтобы продолжать работу, она сказала, напрягая всю свою волю:

– Теперь, Алексей Корнеич, я одна буду работать.

– Как это – одна? – не понял он.

– Как? А вот так: вы в одном месте, а я в другом.

– Почему же, Уля? – добродушно спросил он, осматривая яр и думая, по-видимому, совсем о другом.

– Почему? Уж вам про то лучше знать, – сказала она, чувствуя, как что-то перехватывает горло.