На дальних рубежах

Слушатели сконфуженно посмеялись.

— А годом ранее в Корею прибыл господин Мёллендорф. (Фон Мёллендорф кивал: так, так, так…) — Он завел новую государственную машину — таможню, и на славу. Все прибывающие товары досматривались, оценивались, очищались, так же, как и на любой другой таможне мира. Только одно обстоятельство всегда порождало конфликты и недоразумения — нахальство китайцев, начиная от китайского консула в Чемульпо и кончая самым бедным кули. Часто бывали случаи, когда китайский консул получает, например, из Шанхая ящик опия или партию шелка. Таможенный досмотрщик арестовывает контрабанду, а консул бежит на таможню, в пух и прах разносит комиссара и заставляет китайских солдат принести этот груз к нему в консульство. Или простой кули добывает через консульского привратника визитную карточку консула и, прикрываясь ею, провозит контрабандой опий, женьшень или шелк.

Дальше Ивашников слушать не стал и ушел спать.

Часам к пяти Ивашников вернулся с прогулки, почистил Аметиста, дал ему кусочек сахару и, пока он грыз, кося на него лиловым глазом, тихонечко разговаривал с конем. Так, ни о чем. Говорил, что он хорошо себя сегодня вел, не горячился, и выглядит прекрасно, когда в денник заглянул поручик Корн, сегодня дежурный офицер по миссии.

— Идите, прапорщик, вас ожидает дама, — и он игриво подмигнул, щелкнул пальцами, — кореечка, но fante de mieux{76}.

Ивашников скорчил самую свирепую гримасу, на которую был способен, и Корн ретировался:

— Chaeun a son gout{77}.

Но Ивашников уже взял себя в руки.

Ким Джин-Хо ждала его у бассейна, бросая крошки декоративным рыбкам, устроившим толкотню за подачкой.

Поздоровались они несколько натянуто. Ивашников был ей очень рад и стеснялся это показать, а она, видимо, приняла его сдержанность за более чем безразличие.

Но свободно, без жеманства, приняла приглашение зайти в его комнатку. Сентябрь в Корее, как и в Приморье, — золотая пора. Воздух к вечеру прогревался, и, не дуй легкий ветерок, было бы невыносимо душно. Окно было открыто, да и отсутствие потолка под крышей значительно увеличивало объем помещения. Ивашников угостил девушку чаем с бисквитами, и они немного поболтали о погодах, появившихся близ Сеула тиграх, и она рассказала ему о символике аранжировки букетов. Нужно было приступать к делу, но они робели.

Она оказалась отважней.

— Отец уехал в Гензан, пробудет там неделю, и я взяла отчеты по месяцам за этот год.

У Ивашникова уже была копия сводного отчета о доходах от таможни за последний год работы Мёллендорфа. При увеличении грузооборота порта почти в пять раз, в основном за счет японских судов, доходы от таможни в казну почти не увеличились.

Джин-Хо огорчилась так, что едва не расплакалась. Ивашников посочувствовал ей и не знал, как утешить.

— Это мистер Броун заставляет отца составлять неправильные отчеты, — кусая губы и запинаясь, произнесла она.

Он не мог найти верный тон, чувствовал, что все его слова прозвучат фальшиво, и принялся опять угощать ее чаем, но она едва отхлебнула глоток и стала прощаться.

Ивашников проводил ее до кордегардии и смотрел, как она шла по улице — сгорбившись, неуверенной, шаткой походкой. Это заметил даже Корн и отреагировал в своей обычной манере:

— Le vin est tiro…{78}

Уже чуть ли не месяц Ивашников одевал в свободное от службы время белую корейскую рубаху, белые штаны, широкополую из навощенных ниток шляпу, башмаки из рисовой соломы на соломенной же подошве, очень неудобные, кстати говоря, и отправлялся через маленькую калитку в задней стене ограды миссии на прогулки по городу, чаще всего на базар.

Сперва его маскарад мало кого вводил в заблуждение, но недели через две он уже мог появляться в этом сравнительно большом — за двести тысяч жителей — городе без риска быть принятым за европейца. Да и в зеркале он видел заурядного корейца с желтой кожей лица, азиатским разрезом глаз, черными волосами…. Даже поведение его в корейской одежде на улице, подражая аборигенам, становилась испуганно-подобострастным, и не только перед американскими или японскими военными, но и перед корейскими чиновниками-янбанями. Случилось так, что, возвращаясь к миссии, Ивашников однажды разминулся с Олегом Николаевичем и остался неузнанным. Как он возрадовался — спасу нет.

Правда, на следующий день поручик Минаев кивнул ему: «Неплохо», но Ивашников не понял, к чему это относится.

С Ким Джин-Хо он встречался еще дважды. Один раз в Сеуле, а другой — в Чемульпо. В Сеуле они бродили по улицам, поднимались на гору Нянзам и болтали о мелочах — погоде, природе, русских и корейских обычаях. Она рассказала Ивашникову о том, что заботит корейскую молодежь, о своих планах на будущее — она собиралась поехать учиться в Японию или даже, может быть, в Америку, но это столь трудно, как жаль, что она не мужчина. Джин-Хо рассказала о резком росте национального самосознания у молодежи, увеличении количества отрядов инсургентов в горах, частых их стычках с армией и нападениях на иностранцев. Инсургенты, большей частью «тонгаки» — прозелиты религиозной секты, одной из ересей буддизма. У них крепкие связи с подобным движением в Китае, а китайские националисты объединены в секту «Да-цюань — Большой кулак» или «И-хэ-цюань — Большой кулак во имя справедливости и гармонии» и имеют поддержку даже во дворце богдыхана.

Ивашникову показалось, что между ними установилось сердечное согласие; прощались они, во всяком случае, грустно и очень неохотно. Да и потом, не будь он столь загружен по службе, каждый бы день ездил в Чемульпо повидаться с Ким Джин-Хо. Она хорошая девочка.

Они сидели у Олега Николаевича, потягивали легкое вино и делились своими наблюдениями о поведении американцев и японцев в Сеуле.

— Многие богатые корейцы, — отметил Минаев, — хотя откуда им быть богатыми, местные янбани не дают им времени разбогатеть, обдирают как липок, так вот, они стремятся вкладывать свои деньги в японские компании на подставных лиц, с согласия японцев, конечно. По самым скромным подсчетам, японцев здесь не менее семи тысяч и владеют они до восьмидесяти процентов промышленности и почти всей торговлей. Ничего серьезного, естественного, так, керосин, бумажные ткани, иголки, анилиновые краски. Но они экономически привязывают к себе корейцев.

Торговые связи рвутся нелегко, люди консервативны… Сейчас японцы столкнулись с американской фирмой «Морс энд Таунсенд компани» за подряд на строительство железной дороги Сеул — Чемульпо. Эти восемьдесят ли — два корейских ли составляют одну нашу версту — не бог весть какое расстояние, но при нынешнем состоянии корейских дорог подрядчик будет диктовать свои условия.

Кроме сухопутной дороги, от Чемульпо до Сеула можно было подняться по реке до Мину, пригорода Сеула, расстояние порядка ста верст, и от Мину до собственно Сеула — это четыре с половиной версты крайне разбитой дороги. Понятно было оживленное торжище вокруг подряда на железную дорогу.

— Вызывает беспокойство настойчивое стремление японцев и американцев экономически поработить Корею, которой наши денежные мешки и правящие круги отводят в будущем жалкую роль колонии. Это в лучшем случае, не то пропадут они как инородцы в Приамурском крае.

— Кстати, Иван Иванович. — Минаев подметил, что Ивашникову весьма льстило, когда его так называют: не по званию, очень уж крохотным оно было, а именно по имени-отчеству; и иногда пользовался, уверенный, что доверительная его просьба будет выполнена с максимальным рвением, даже большим, нежели официальный приказ. — Вы приметили, что Бринер и Мёллендорф изрядно задержались в Сеуле, постоянно кружат в нашей миссии и плетут кружева вокруг Вебера и Покотилова? Вебер и Покотилов — лица официальные, первый — дипломат, посланник, ждет себе замену, собирается посланником в Мексику, второй же — личный представитель министра финансов Витте, имеющего, насколько мне известно, больший вес в государственном аппарате, чем даже новый министр иностранных дел Муравьев. Прежний министр князь Лобанов-Ростовский, вы знаете, недавно умер. Что же нашим немчикам от них надо? Люди они деловые, крайне конкретные, время ценят, но тут совсем не спешат. Бринер пропустил уже два парохода во Владивосток, а Мёллендорфу вообще нет проблем добраться до Шанхая.

— Почти каждый вечер они проводят время в общем зале, — поделился Ивашников своими наблюдениями. — В зал часто приходят Вебер и Покотилов, и тогда Бринер и Мёллендорф начинают взахлеб расписывать богатства Кореи и Маньчжурии, слабость туземных армий и нищету населения. Особенно их вдохновляет последнее. Ведь платить корейцам и китайцам можно гроши, а рынок рабочей силы — неисчерпаем.

— Возможно, возможно, — задумчиво пробормотал Олег Николаевич, — но вы будьте, пожалуйста, внимательны, я не всегда имею возможность там присутствовать. По моему, там что-то большее.

Этим же вечером в общем зале господин Бринер развлекал дам и молодежь весьма пикантными деталями жизни Владивостока. Он очень наблюдательный, подумал Ивашников, и весьма остер на язык. Да и материал имеет богатый: жизнь провинциального городка, по зиме отрезанного от мира льдами и бездорожьем, дает богатую пищу для злословия.

— Скажем, вот, — рассказывал Бринер, — не далее как десять лет назад, для того, чтобы обзавестись ламповым стеклом вместо разбитого или лопнувшего, приходилось каждый раз покупать новую лампу, потому что в розничной продаже не было стекол; и не дай бог у вас заболит зуб — придется брать заграничный паспорт и ждать парохода в Японию; был, правда, в городе «дантист», который немытыми пальцами выдирал гнилые зубы, но чистая публика к нему не рисковала обращаться.

Дамы переглянулись и брезгливо зафыркали, а мужчины покривились, представив, что в их ртах будет ковыряться толстыми, как лошадиное копыто ногтями полупьяный мужик, оттаптывая лыковыми лаптями ноги, тяжело наваливаясь засаленным брюхом и, пользуясь случаем покуражиться, сердито повелевать: ширше раззявь рот… твою мать… ваше благородие…

— А уж какие царствовали нравы! Такие едва ли можно где-либо встретить во всем мире, ни даже вообразить… Существовал, к примеру, во Владивостоке «Клуб ланцепупов». Сперва так именовались встречи мужчин в долгие зимние вечера где-нибудь в ресторане или морском собрании. С невинных занятий — совместных чтений нечаянно обнаруженного клока годичной давности газеты, или доселе не надоевшей книги, обычных сплетен или равнодушного зубоскальства по случившимся за день событиям, постепенно перешли к винным — поперву банально надирались вдрызг, отчего пожилые и женатые под влиянием супруг из клуба постепенно отсеялись, и осталась буйная молодежь — офицеры морские и сухопутные, которые взяли в обычай надираться квалифицированно, придумав игры с «изюминкой». Одной такой игрой «Клуб ланцепупов» особо прославился. Называлась она «Тигр идет». На большой стол по числу участников игры ставились фужеры или большие рюмки, вместительные, наполнялись водкой доверху, а сами игроки по команде «тигр идет», из соседней комнаты старались прорваться через узкую дверь первыми, нещадно толкаясь, теряя пуговицы и аксельбанты, к столу, и выпить как можно больше чужих фужеров; те, кому не хватило, служили всеобщим посмешищем, но к следующему кругу имели фору, потому как победители едва на ногах держались от непомерного количества. Однако в конце концов эта игра выродилась в револьверную охоту на «тигра». Самого нерасторопного выставляли за дверь, тушили свечи и закрывали окна циновками, а потом кричали ему войти, и он должен был бесшумно, босиком, обойти вокруг стола, потому что на шорох охотники стреляли, по уговору, правда, вниз, в ноги, но кому же хочется остаться калекой!.. А куртуазные похождения!.. — и тут Бринер рассказал парочку таких историй, от которых дамы пунцово заалели, а мужчины лишь растерянно крякали.