Корсары Леванта

Нескучно было и в нашей комнате, под вечер: я был совсем готов отправиться на гулянку, когда отворилась дверь и вошел капитан Алатристе, неся подмышкой ковригу хлеба, а в руке — оплетенную бутылку вина. Я давно уже научился угадывать если не мысли его, то настроение, и по одному тому, как он швырнул на кровать шляпу и рванул пряжку, отстегивая шпагу, понял, что по дороге какая-то муха его укусила — причем больно.

— Уходишь? — спросил он, увидев меня при полном параде.

Я в самом деле принарядился: солдатская рубашка с отложным валлонским воротником, тонкого сукна колет поверх зеленого бархатного камзола, купленного на распродаже имущества, оставшегося после гибели на Лампедузе прапорщика Муэласа, штаны пузырями, чулки, башмаки с серебряными пряжками, шляпа с зеленой лентой. Я отвечал в том смысле, что, да, мол, собираюсь, Хайме Корреас будет ждать меня в остерии на Виа-Сперанчелья, а посвящать Алатристе в прочие подробности предстоящего нам веселья не стал: оттуда мы намеревались отправиться в игорный дом на улицу Мардонес, где всегда шел отчаянный картеж, а окончить ночь жареным каплуном, вишневым тортом и хорошим вином в заведении «У Португалки», где играла музыка и публика плясала павану и канарио.

— А тут что? — при виде того, как я прячу свой кошелек в фальтрикеру[24], спросил капитан.

— Деньги, — отозвался я сухо.

— И много ли припас на вечерок?

— Много ли, мало — это мое дело.

Он подбоченился и долго смотрел на меня, словно переваривая мою дерзость. Сказать по правде, наши денежные дела были не очень хороши. Капитановых средств в обрез хватало, чтобы платить за жилье, да помогать новобранцу Гурриато, еще ни разу не получавшему жалованья — у мавра, кроме серег, иного серебра не было: впрочем, он имел право на койку в казарме и довольствие, именуемое «котловым». Что касается моих капиталов, состоянием коих Алатристе никогда не интересовался, то гулянки выдоили меня почти досуха, и я понимал, что если в самое ближайшее время не сорву куш в игре, останусь вообще ни с чем.

— А то, что тебя могут приколоть на углу, — тоже твое дело?

Я как раз в этот миг протянул руку за шпагой и кинжалом, и рука моя так и застыла в воздухе. Слишком много лет провел я рядом с Алатристе, чтобы не различать оттенки его интонаций.

— Насчет «приколоть», капитан, — это вы вообще или имеете в виду что-либо определенное?

Он ответил не сразу. Откупорил бутылку, на три пальца наполнил стакан вином. Отпил немного, поглядел на свет, проверяя, не подсунул ли кабатчик чего-нибудь непотребного, убедился, что не подсунул, и снова сделал глоток.

— Человеку можно выпустить кишки за то и за это, и возразить тут будет нечего. Но отдавать жизнь за неуплаченный карточный долг — стыдно. — Он говорил спокойно и с расстановкой, поглядывая на вино в стакане, а когда я попытался возразить — поднял руку, заграждая мне уста, и докончил: — Это недостойно порядочного человека и солдата.

— У меня нет долгов.

— А вот мне сказали — есть.

— Тот, кто вам это сказал, — воскликнул я вне себя, — лжет, как Иуда!

— Тогда в чем дело?

— О каком деле вы толкуете, капитан?

— Расскажи-ка, за что тебя хотят убить.

Мое удивление, проступившее, судя по всему, на поверхность, было самым что ни на есть неподдельным:

— Меня? Кто?

— Некий Джакомо Колапьетра, родом из Флоренции, а по роду занятий — шулер, часто бывает в Чоррильо и на площади Ольмо. Сейчас он подрядил убийц. По твою душу.

Я в растерянности прошелся по комнате. Вдруг почувствовал, как от такой нежданной новости меня будто обдало жаром.

— Это не долг, — произнес наконец. — У меня долгов нет, и никогда не было.

— А что же тогда? Объяснись, — повторил он.

И я в немногих словах объяснил, что мы с Хайме Корреасом в самый разгар игры пообломали шулеру рога, заметив мухлеж, забрали наш мнимый проигрыш и ушли.

— Я ведь не ребенок, капитан.

Он оглядел меня сверху донизу. От моего рассказа ситуация, похоже, не сделалась в его глазах более отрадной. Мой бывший хозяин не был, как известно, врагом бутылки, но никто и никогда не видел его за картами. Он презирал тех, кто доверяет слепому случаю деньги, за которые человеку его ремесла приходится отнимать чужую жизнь, ставя при этом на кон собственную.

— Не ребенок, но еще и не взрослый, насколько я вижу.

Я взбесился — в очередной раз.

— Не каждый может произнести такое. И не от каждого я это стерплю.

— Я — могу. — И с этими словами обратил ко мне взгляд, где тепла было примерно столько же, сколько в промерзшей фламандской земле, похрустывавшей когда-то под нашими сапогами. И после свинцово-тяжкой паузы добавил: — От меня — стерпишь.

Это была не ответная реплика, а приказ. В поисках достойной отповеди и стараясь не уронить себя, я взглянул на свое оружие, будто взывая к нему. Как и шпага самого Алатристе, и лезвия, и чашки, и кольца были в царапинах и вмятинах от чужих клинков. Да и на шкуре у меня тоже имелось сколько-то рубцов — поменьше, конечно, чем у капитана, но все же.

— Я убил.

«Нескольких человек», — хотел добавить я, но сдержался. Причем не сам — стыд удержал меня, заставил осечься на полуслове. Это прозвучало бы типичнейшим кабацким бахвальством.

— Ты один, что ли, такой?

От встопорщившей ус насмешливо-пренебрежительной гримасы Алатристе меня в очередной раз взорвало:

— Я солдат.

— «Я солдат» говорит про себя любой прощелыга. По тавернам, веселым домам и прочим притонам их — как клопов недавленых.

Его слова возмутили меня чуть не до слез. Потому что были, во-первых, несправедливы, а, во-вторых, жестоки. Человек, произнесший их, видел меня и у мадридского «Приюта духов», и на Руйтерской мельнице, и в Терхейдене, и на борту «Никлаасбергена», и еще в двадцати местах.

— Вашей ли милости не знать, что я не из этих? — пробурчал я.

Он склонил голову набок и уставился в пол, словно раздумывая, не слишком ли далеко зашел. Затем резко поднес стакан ко рту, хлебнул и произнес:

— Человек, не замечающий своего сходства с другими, рискует впасть в заблуждение. Ты еще не тот, кем представляешь себя. Не тот, кем должен стать.

Это высказывание меня окончательно добило. В полном расстройстве чувств я повернулся к нему спиной, опоясался ремнем со шпагой и кинжалом, нахлобучил шляпу и двинулся к двери.

— Не тот, каким бы я хотел тебя видеть, — неумолимо договорил капитан. — И не тот, кто понравился бы твоему отцу.

Я замер на пороге. И внезапно, по неведомой причине почувствовал себя выше Алатристе да и вообще всего и вся.

— Мой отец, — эхом откликнулся я и, обернувшись, показал на бутылку, украшавшую стол. — Мой отец, по крайней мере, умер вовремя — и избавил меня от удовольствия видеть, как он спьяну ловит лисиц за уши, а волков за хвост.

Капитан сделал ко мне шаг. Один-единственный. И лицо у него при этом было — ой-ой. С таким лицом идут убивать. Я ждал его, не дрогнув, не отводя глаз. Но он остался стоять, где стоял, и только смотрел на меня — очень пристально. Тогда я повернулся, вышел и медленно притворил за собой дверь.

А утром, пока он был в карауле на Кастильнуово, прихватил свои пожитки и перебрался в казарму на Монте-Кальварио.

От дона Франсиско де Кеведо

дону Диего Алатристе-и-Тенорьо,

рота капитана Арменты де Медрано,

Неаполитанская бригада королевской пехоты

Дражайший друг!

Я по-прежнему пребываю при дворе, продолжая пользоваться благоволением вельмож и сочувственным вниманием дам, меж тем как время проходит, хоть и неумолимо, но, к сожалению, не бесследно, и мне с каждым днем все трудней становится ковылять и шкандыбыть на больных моих ногах. Огорчительно и то, что Генеральным Инквизитором назначен все же кардинал Сапата, которому мой старинный недруг падре Пинеда давно уже напел в уши о необходимости включить мои творения в Индекс запрещенных книг. Надеюсь, Господь не попустит.

Наш государь, как и прежде, — в добром здравии и совершенствуется в благородном искусстве охоты (и на красного зверя, и на прекрасную половину рода человеческого, ибо Вам ли не знать, что в преследовании дичи он не ведает приличий, и стреляет куропаток столь же рьяно, как строит куры) сообразно своему цветущему возрасту, меж тем как граф-герцог с каждой новой эскападой нашего новоявленного Немврода обретает все большее могущество, так что все происходит ко всеобщему удовольствию. Однако солнце греет своими лучами не только венценосцев, но и простых смертных: моя престарелая тетушка Маргарида собралась переселиться в лучший мир, и я буду крайне обескуражен, если по духовной не отжалеет мне, сотворив благо, известную толику своего состояния, могущую поправить плачевное состояние моего. Во всем прочем после январского банкротства не происходило никаких значительных событий, и государственная казна, как и раньше, — в надежных и загребущих руках прежних достойных личностей, если не считать, понятно, их генуэзских и португальско-иудейских собратьев, к коим наш граф-герцог испытывает непостижимо пылкую привязанность, так что впору кричать не «Мавры высадились!», а «Банкиры присоседились!». Но покуда с завидной регулярностью галеоны привозят нам в трюмах злато-серебро из Индий, в Испании все идет по раз и навсегда заведенному порядку: «Неси-ка мне, голубчик, винца, тунца да куриного птенца!» Всем горюшка мало, никому дела нет.

О фламандских перипетиях ничего сообщать не стану, ибо Вы, пребывая в Неаполе, среди соратников по бранному ремеслу, располагаете необходимыми сведениями. Ограничусь тем лишь, что скажу: каталанцы, как и прежде, не желают давать королю денег на войну, носясь со своими старинными правами и привилегиями, как некто — с писаной торбой, и иные провидят в этом упорстве дурной знак. Ибо в преддверии новой войны, которая ныне стараниями Ришелье и обитателей Лувра представляется совершенно неизбежной, французы постараются плеснуть маслица в огонь наших междоусобных распрей, поскольку давно и не мной замечено: куда дьявол не дотянется когтем, туда хвост просунет. Относительно же Ваших, любезный друг, передвижений в пространстве, столь обильном виноградниками и плодами их, то я всякий раз, услышав хоть самомалейшее известие оттуда, с удовольствием даю волю своему воображению, представляя, как Вы рубите головы туркам. Пусть же достанутся оттоманам — сталь и свинец, Вам — лавры и добыча, а мне — повод лишний раз выпить Ваше здоровье.

Памятуя, что книги обладают свойством утешать в скорбях и утишать душевные бури, посылаю Вам для отдохновения посреди бранных трудов Ваших экземпляр моих «Сновидений», на коих едва успела высохнуть типографская краска, ибо они сию минуту были препровождены мне из Барселоны печатником Саперой. Вы можете без опаски дать их для прочтения нашему юному Патроклу, поскольку они, если верить мнению цензора фрая Томаса Роки, не содержат в себе ничего противоречащего установлениям святой нашей католической веры и не идут в разрез с нормами добропорядочности, каковое заключение, надеюсь, повеселит Вас не меньше, чем порадовало меня. От души уповаю, что Иньиго под Вашей защитой пребывает здрав и невредим, Вашим советам следуя, — благоразумен и, покорствуя Вашей власти, — порядлив. Обнимите его за меня и передайте, что если не переменится благоприятный ветер, дующий в паруса нашей с ним затеи, вступление юного героя в Корпус королевских курьеров можно будет считать делом решенным, и состоится оно немедленно по отбытии необходимого срока службы в рядах королевской пехоты. Порекомендуйте ему не оставлять в небрежении, помимо моих писаний, также и творения Тацита, Гомера и Вергилия, ибо если даже он превзойдет воинской доблестью самого Марса, на крутых тропах мира сего перо иной раз оказывается надежней меча.