Поручик Ржевский и дама с солонкой

Тайницкий тоже оглянулся на портрет и примирительно улыбнулся.

– Я не хотел вас обидеть. Не обижайтесь, Александр Аполлонович.

Кажется, впервые за всё время знакомства чиновник назвал поручика по имени отчеству, а не по фамилии, и это что-то значило.

– Хорошо, в этот раз дуэли не будет. – Поручик кивнул.

– Но если уж мы с вами взялись за расследование этого дела… – продолжал Тайницкий.

– Значит, это всё-таки наше расследование, а не только ваше, Иван Иванович?

– Да, расследование наше. – Тайницкий заговорил приглушённо. – И надо довести всё до конца. Добыть свидетельства, что Бенский не только вор, но и имел намерение убить. Пока мы не можем доказать его причастность к подготовке отравления.

– А рецепт на яд? – спросил Ржевский, также понизив голос.

– Будет весьма сложно доказать, что к рецепту приложил руку именно Бенский. – Тайницкий, сидя за столом, подался чуть вперёд. – А это единственная улика. И если она покажется суду недостаточно весомой, Бенский понесёт наказание только за воровство, но никак не за убийство.

– Но он же сам мне признался! – возразил Ржевский.

– При всём уважении, Александр Аполлонович, – сказал Тайницкий, – вам в суде лучше вообще не выступать, а то испортите всё. Вашу роль в расследовании лучше не афишировать.

– Но что же тогда делать?

– Спровоцировать Бенского, чтобы он попытался отравить Тутышкина сам.

– А как? – спросил Ржевский.

– Я уже частично это сделал, – ответил Тайницкий. – Я пустил слух, что в соляное отделение скоро наведается ревизор, поэтому сейчас смерть Тутышкина выгодна Бенскому как никогда. Ведь если вскроются нарушения в соляной торговле, то незаконно заработанные деньги придётся вернуть в казну. Бенский не может этого допустить, ведь тогда погибнут все его труды за последние годы. А если Тутышкин внезапно умрёт, тогда есть надежда спасти наворованное. Со смертью Тутышкина ревизия в соляном отделении сильно затруднится.

– И теперь надо устроить так, чтобы Бенскому представился случай подсыпать Тутышкину яд? Разумеется, ненастоящий яд.

– Да. И это можно сделать на маскараде, который будет завтра у губернатора. Бал-маскарад в честь Нового года.

– Жаль, что мне туда хода нет. – Поручик вздохнул. – Я ведь поссорился с губернатором, чтобы не жениться на его племяннице.

– Приглашение на бал я вам устрою. – Тайницкий улыбнулся. – Гораздо труднее – убедить Бенского, что на этот раз яд подействует наверняка. Если Бенский будет сомневаться, то не станет рисковать.

– Это предоставьте мне. – Ржевский подкрутил ус. – Я тут недавно обещал Софье Тутышкиной, что найду чистый мышьяк. Значит, я могу пойти к ней и сказать, что нашёл. Врать так врать! А она, конечно, расскажет об этом Бенскому.

Государь Николай Павлович в обрамлении портретной рамы продолжал взирать на всю эту суету со снисходительной улыбкой.

* * *

Мороз крепчал и щипал за нос, поэтому, когда Ржевский вернулся в гостиницу, то решил, что до конца дня никуда больше не поедет – только ночью заявится в спальню к Софье, чтобы там до рассвета обсуждать планы по убийству её благоверного. Того влечения к этой женщине, которое было ещё недавно, поручик уже не ощущал, но если бы Софья стала приставать, то пришлось бы, дабы избежать подозрений, совершить очередной подвиг… ради блага Отечества.

Однако Софья, стремясь увидеться, опередила поручика. Прислала записку, что ждёт его в три часа в саду губернаторского дворца возле оранжереи. И пришлось Ржевскому снова надевать шубу и идти мёрзнуть на улицу ради блага Отечества, хотя он бы предпочёл ради Отечества совершать ночные подвиги, а не этот променад.

Софья в тёплой накидке из белого песца и шляпке, отделанной тем же мехом, казалось, не чувствовала мороза. Спрятав руки в такую же белую муфту, дама неторопливо прогуливалась по дорожке вокруг оранжереи и, значит, приехала на встречу заранее, ведь Ржевский явился на место ровно в три, а Софья уже была там и даже не посетовала, что её заставили ждать и мёрзнуть.

– Здравствуй, Саша, – сказала она и лучезарно улыбнулась. Её щёки разрумянились, глаза блестели, и поручик уже готов был снова очароваться этой дамой, если бы она не спросила: – Ты достал яд?

– Да, – ответил Ржевский.

– Я так и думала! – весело, с кокетливой улыбкой воскликнула Софья.

– Офицер всегда держит слово, – сказал Ржевский, но оказалось, что уверенность Софьи в том, что поручик выполнит обещание, основывалась вовсе не на этом.

– До меня дошли слухи, что у тебя роман с дочкой аптекаря, – сказала дама. – Я сразу поняла, что это неспроста. Значит, это и есть те самые связи, о которых ты говорил?

Ржевский даже растерялся:

– Ну… да.

– Надеюсь, эти связи не были теснее, чем необходимо, чтобы получить чистый яд? – всё так же кокетливо спросила Софья.

– Между нами вообще ничего не было! – воскликнул Ржевский.

– А по городу ходят слухи, что ты хочешь её увезти и жениться, – улыбаясь, сказала Софья.

– Да я…

– Говорят, – продолжала Софья, – что ты хотел увезти её прошлой ночью. Но священник, с которым ты договорился на счёт венчания, в последний момент отказался, поэтому пришлось тебе вернуть барышню домой.

– Ну, это уж совсем… – начал Ржевский, но Софья, почти смеясь, перебила его:

– Говорят, что накануне в сквере ты уговаривал её бежать из дому. Вы сидели рядом на лавочке, и ты клялся ей, что без ума от её зелёных глаз.

Ржевский вообще не помнил цвет глаз Анны, поэтому уже не знал, что возразить на такие буйные фантазии.

– В день вашей встречи, – не унималась Софья, – аптекарская дочка была в зелёной шляпке, поэтому изумрудный цвет глаз казался особенно ярок. Ты просто не смог устоять.

Ржевский плохо помнил, во что была одета Анна. Определённо он мог утверждать только, что она была одета, а не раздета. И шляпка, кажется, имелась, но вот цвет…

Поручик мысленно чертыхался, проклиная молву, а Софья веселилась:

– Любопытно, что в городе скажут теперь – после нашей встречи. Я нарочно назначила тебе свидание в людном месте, а то мне досадно, что молва болтает про тебя и аптекарскую дочку, а не про нас с тобой.

– Софи, ну зачем же? – Поручик покачал головой, а дама внезапно насторожилась:

– Ты не хочешь, чтобы про нас болтала молва? Про тебя и дочку аптекаря – пусть? Про тебя и племянницу губернатора – пусть? А про нас с тобой – нет? Почему?

Казалось, Софья готова обидеться, поэтому Ржевский произнёс, стараясь, чтобы в голосе чувствовалась страсть:

– Софи, это неразумно. Лучше, если наши имена не будут упоминаться вместе. Учитывая, что мы затеваем…

– Но теперь уже ничего не поделаешь, – возразила Софья. – Нас видели. А раньше кто-то видел твои санки возле моего дома. Видел ночью. Поэтому о нас уже говорят. Тебе это неприятно?

– Софи, – всё с той же нарочитой страстью произнёс поручик, – если бы ты назначила мне свидание не в таком людном месте, то уже давно увидела бы, что мне приятно, а что – нет…

– Саша! – Софья засияла от удовольствия. – Ты предлагаешь уединиться в оранжерее?

Ржевский опять растерялся, но, к счастью, дама сама же и возразила:

– Нет, нас могут там застать. – Она помялась. – И сегодня ночью не приходи. У меня столько хлопот! Придётся чуть ли не до утра готовиться к маскараду, который будет завтра у губернатора. Ты там будешь? – Она ахнула: – Забыла! Ты же поссорился с губернатором, и он отказал тебе от дома.

– Мне обещали достать приглашение, – возразил Ржевский.

– Тогда увидимся там, – сказала Софья. – И можем, как в прошлый раз, зайти в библиотеку, а мой муж…

– А Бенский на маскараде будет? – спросил поручик.

– Ты ревнуешь? – Софья опять вся засияла. – Да, он будет, но я тебе обещаю…

– Скажи ему, что мне понадобится его содействие. Я принесу на бал чистый яд, и там будет удобно… Ты понимаешь?

– Да! – Думая об убийстве, Софья сияла от счастья ничуть не меньше, чем при мысли о радостях любви, и это опять способствовало тому, чтобы Ржевский разочаровался.

Конечно, он не хотел этого показать, но дама как будто что-то почувствовала.

– Что с тобой? – спросила она.

– Ничего, – нарочито улыбнулся Ржевский. – Просто я чертовски замёрз.

* * *

Какой же русский не робеет перед полицией! Его широкой душе, любящей закружиться, разгуляться, сказать иногда «чёрт побери всё!», рано или поздно приходится столкнуться с грозной силой порядка, и встреча эта оставляет по себе такую память, что в другой раз кружишься и гуляешь с оглядкой. А даже если не случилась ещё та особенная встреча, то всё равно – слухами земля полнится, так что сама фигура стоящего в отдалении полицейского вызывает беспокойство.

Иные виды представителей власти редко вызывают внутренний трепет, но полиция заставляет трепетать всегда! И только тот, кто находится выше либо равен тому или иному полицейскому чину, чувствует себя свободно.

Как бы ни пытался полицейский проявлять дружелюбие, любезность и обходительность, русский чувствует при разговоре некую скованность, будто невидимыми кандалами, от которых никак не избавиться. А ежели русский говорит, что даже перед таким представителем власти не робеет, то он либо дурак, либо врёт бессовестно, как торговка в базарный день. А если не врёт, то надо копнуть родословную. И выяснится, что есть в этом русском французская кровь или польская, или другая бунтарская. (А может оказаться и немецкая, ведь немец не боится полиции лишь потому, что смотрит на неё с обожанием, как на воплощение порядка.)

Чистый русский, обладающий хоть малой толикой ума, всегда перед полицией робеет. Как бы ни был он храбр и отважен, при виде полицейских что-то с ним делается, и сам он не вполне понимает, что именно. Будь он хоть газетчик или известный литератор (а эта братия всегда отличалась особенной лихостью и презрением к чинам), всё равно движения его оказываются скованными, и сердце холодеет.

Даже если русский – человек порядочный, и никаких грешков за ним не водится, он всё равно чувствует себя перед полицейским, будто перед строгим взором архангела, держащего карающий меч. Кажется русскому, что вся его жизнь в руках этого существа.

Эх, отчего же ты, русский человек, не можешь подобно французу или поляку с презрением смотреть на любое проявление власти над тобой? Дай ответ. Не даёт ответа. Молчит. Опасается.

Лишь со временем, если завяжется у русского дружба с таким архангелом, то есть станут они равными, исчезнет робость и скованность, но никак не сразу.

Вот почему поручик Ржевский в кабинете начальника тверской полиции чувствовал себя скованно и в разговоры не встревал – только слушал. Помнится, он и с Тайницким поначалу чувствовал себя стеснённым, а ведь Тайницкий, хоть и служил в Министерстве внутренних дел, к полиции не имел прямого отношения. Потребовалась не одна встреча и не один разговор по душам прежде, чем к Ржевскому в обращении с этим чиновником вернулась естественная, природная наглость. А теперь – целый кабинет, полный полицейских чинов: начальник полиции, частные приставы, квартальные надзиратели!

Возможно, на совете генералов поручик ощущал бы себя свободнее, но об этом с уверенностью судить не мог. На совете генералов Ржевский никогда не был. Не приглашали.