Будущее упадка. Англо-американская культура на пределе своих возможностей

Рассматривать историю по диагонали, сравнивая 1970-е годы в Великобритании и 2020-е в США как эпохи разделения и упадка, несколько грубовато, учитывая все различия, которые необходимо учитывать. Но общие моменты и резонанс оправдывают первоначальный эксперимент. Имперское отступление произошло раньше, быстрее и сильнее в Великобритании, чем оно происходило или будет происходить в США. И поскольку британские модели более яркие и резко изогнутые - поскольку они действуют в меньших национальных рамках и могут быть оценены в ретроспективе, - они бросают вызов американской культуре упадка.

США сейчас находятся в той же точке исторического перелома, что и Великобритания. Обзор Перри Андерсона, посвященный послевоенному обществу Великобритании, возможно, покажется вам знакомым:

Сегодня Британия выглядит архаичным обществом, застрявшим в прошлых успехах, впервые осознавшим свою вялость, но пока не способным ее преодолеть. Эти симптомы упадка слишком часто перечисляются, чтобы повторять их здесь: застой в промышленности, голодные школы, запущенные города, деморализованные правители, приходские взгляды. Все эти язвы настоящего берут свое начало в преимуществах прошлого. (English 43)

Великобритания попала в ловушку собственных мифов о величии, собственных мистифицированных концепций свободной торговли и либеральной гегемонии, собственных окостеневших социальных институтов и традиционно-алистических манер. США на протяжении последних сорока лет ходят во сне по британской ловушке, возвращаясь к идеям середины XX века, которые "сделали Америку великой", вместо того чтобы генерировать, опробовать, тестировать и адаптировать новые. Не все, что сейчас не так с США, можно объяснить относительным экономическим спадом или ностальгией по сверхдержавам. Например, за последние десять лет авторитарный популизм разросся по всему миру - от Индии до Восточной Европы и США. Но британский прецедент освещает некоторые аспекты правого популизма и белого национализма, характерные именно для англоязычных экс-супердержав. В 1960-х и 1970-х годах британские новые левые мыслители стремились осмыслить культуру и общество Великобритании после империи. Они расшифровывали иконы британскости: корону, империю, Сити, финансы, честную игру, классовую иерархию, эмпиризм, laissez-faire и, конечно, сам традиционализм. Они переосмыслили движущие силы британской жизни с нуля, стремясь избавиться от зачастую пагубного наследия утраченного величия. Удивляясь незыблемости старых викторианских иерархий в условиях массовой демократии, они задавались вопросом, возможна ли полная модернизация британской политики когда-либо произойдет.

Одна из основных идейных установок "новых левых", так называемые тезисы Нэрна-Андерсона, гласила, что идеологические горизонты Британии были заданы ранней революцией, ранней индустриализацией и успешной традицией классового компромисса между аристократией и средним классом. Классовый компромисс обеспечил социальную стабильность, но продлил влияние правящих классов далеко за пределы их исторического времени. Даже в урбанистические, индустриальные десятилетия XIX века аристократические ценности подпитывались растущей ролью заморской империи. По сути, викторианская империя стала своего рода исторической глубокой заморозкой для классовых отношений Великобритании. И снова Андерсон: империя придала "свой характерный стиль [британскому] обществу, освятив и окаменив до сих пор его внутреннее пространство, его идеологические горизонты, его интимную чувствительность" (24).

Британское господство в мировой экономике (1820-1920 гг.) продлило срок жизни ancien régime: "Конец викторианской эпохи и разгар империализма скрепили аристократию и буржуазию в единый социальный блок" (Андерсон, 29). Но когда военная и атомная мощь Великобритании начала ослабевать, очевидно, ослабла и основополагающая логика классового компромисса. То, что Мартин Винер называет "упадком английского промышленного духа", вбило клин между аристократами и капиталистами, особенно в десятилетия с 1880 года. Всеобщая забастовка 1926 года ознаменовала новый классовый раскол, на этот раз между рабочими и руководством.

Однако элитарное видение британского общества и многие аспекты старой классовой системы пережили десятилетия упадок и раскол в двадцатом веке. В этом заключалась настоящая загадка, которую новые левые пытались разгадать на протяжении десятилетий. Упадок скорее усугубил, чем смягчил иерархию викторианской эпохи. Он скорее усилил, чем ослабил консервативную хватку народного воображения. И именно здесь модель новых левых - как в своей слепоте, так и в своей проницательности - становится интересной для читателей в современных США.

Новые левые срочно хотели найти единую теорию поля политической истории Великобритании. Почему не было трансформирующегося рабочего движения? Почему социальный антагонизм раскалывался не по классовому, а по расовому, региональному, религиозному и идеологическому признакам? Почему произошла деволюция (например, в Шотландии), а не революция? Что заставило тэтчеризм работать? Нэйрн, Андерсон и их коллеги искали торическое объяснение успеху правого крыла в обращении к законным страхам граждан среднего и рабочего класса в условиях стагнации экономики.

Когда они перешли от выборов и институтов к культурным корням современного политического взаимодействия, ответы стали очевидны. Их исследования указывали на глубокие вопросы отношения, убеждений и идентичности - многие из них связаны со старыми привычками национального превосходства и консервативными последствиями империи. Например, Нэрн отмечает: "Непрерывность невероятного мифосознания Англии и ее политический упадок являются продуктами материальной истории - сокращающейся материальной основы империалистического порядка, все застрявшего в своих собственных исторических противоречиях". Рост Британии сделал ее богатым, но пустым центром.

В аналитической линии "Новых левых" отражены два парадокса культуры сверхдержав, которые стоит пересмотреть из-за их контринтуитивной актуальности для современной политики США. Во-первых, Британская империя культивировала идею слабого государства. Ее мифология? Свободные рынки, стабильные классовые отношения, идеология "честной игры" и огромное военно-морское превосходство - все это снижает необходимость государственного вмешательства (войн, вторжений, драконовских законов). Во-вторых, Британская империя породила слабый и гибкий, а не сильный и жесткий национализм в своей английской основе. Его мифология? Британский центр, а именно Англия, представлял собой техническую, универсальную и составную современность, а не ограниченный или узкий образ жизни. Это была скорее цивилизация, чем культура - нейтральный центр, вокруг которого можно было расположить бесчисленное множество культур-сателлитов, каждая из которых имела свои собственные регионы, языки и отличительные традиции. Национальная идентичность в центре все меньше и меньше вкладывалась в кус-томы или ценности, все больше и больше - в относительно бескровное стремление к росту как таковому. Величие определяло этот национализм. Речь шла о правящих идеях, а не о прочных традициях. В этом смысле Британия в период своего имперского расцвета была метакультурой или мультикультурой, а власть исходила из немаркированного и молчаливо белого, молчаливо английского ядра.

Оторвавшись от своей империи, Англия стала одновременно и ядром, и остатком. Новые левые связали культурные последствия империи с консервативным захватом политической энергии рабочего класса. Они начали изучать социальные последствия и проявления умаления, которое ощущали (белые) граждане Великобритании после империи. Утраченное величие стало движущей силой авторитарного популизма в преддверии правления Тэтчер. Стюарт Холл уловил эту политическую математику: "Тревоги многих оркеструются с необходимостью контроля над немногими" (35). В этой фразе слышны отголоски современной Америки. Когда даже экономически обеспеченные граждане чувствуют, что "традиционная лояльность к улице, семье, работе, местному населению" разрушается, консервативные элиты могут вербовать неэлитных, направляя в их сторону общее, но часто не поддающееся описанию чувство потери. В начале кампании Тэтчер "Сделаем Британию снова великой" Холл писал: "Властные структуры опасны, когда они восходят и когда они падают, и спорно, в какой момент они более опасны - во второй или в первый" ("Local", 25). В книге "Полицейский кризис" он и его соавторы обратились к сенсационному освещению в СМИ британских грабежей в 1970-е годы. Они утверждали, что уменьшение контуров Великобритании послужило одним из важнейших предпосылок для моральной паники вокруг городской уличной преступности. Это, в свою очередь, послужило предикатом для новой волны мышления о законе и порядке и, в конечном счете, для тэтчеризма. Средства массовой информации разжигали кризис, представляя чернокожих молодых людей как социальную угрозу, превращая их в "народных дьяволов" (161). Таковы были некоторые из расовых азбук правого популизма сорок лет назад, и Холл и его команда связали их с ростом параноидального мышления. Теории заговора кипят и бурлят в стране, находящейся на спаде. После десятилетий имперской экспансии рядовые британские избиратели научились воспринимать несогласие или диссонанс внутри Соединенного Королевства как "заговор против "британского образа жизни"" (23). Там, где цели расплывчаты и зловещи, а чувство утраты преобладает, конспирологическое мышление быстро превращается в расизм. Неудивительно, что английскость была склонна переходить в нативизм того типа, который пропагандировал Энох Пауэлл. Когда имперская миссия роста, величия и заморского владычества испарилась, национальному чувству в Англии некуда было деваться.

Здесь американская история повторяет английскую. Когда мы движемся по диагонали, через Атлантику, с 1970 по 2020 год, тропы, проложенные новыми левыми, приводят к более синтетическому пониманию сложной жизни стареющей сверхдержавы на склоне. Кардинальные черты культуры упадка, выявленные "новыми левыми", стали неотъемлемыми аспектами культуры и политики США: повторяющиеся культурные сценарии и устаревшее мышление в СМИ, академических и политических институтах; дерегу-лированная и сильно финансированная экономика; окостеневшие классовые отношения с альянсом, который заставляет неэлиту голосовать против своих экономических интересов; меланхолическая привязанность к утраченной власти, которая приводит к болезненно-консервативной политике; народная и популистская тревога за национальное будущее; заразительные политические мифы, основанные на мнимом предательстве истинной сущности нации; авторитаризм; белый национализм; белая моральная паника; рост общества контроля и карцерального государства; широко распространенная паранойя и теория заговора.

Все эти проблемы преследуют современные США по мере того, как крутой спуск становится все более крутым. Взятые вместе, они указывают на то, что культурное недомогание и политический вакуум, вызванный экономическим упадком. Деклинистские идеи заполняют этот вакуум, потому что без причины американского превосходства - роста и величия как самоцели - язык национальной солидарности и национальной цели испарился. Америка переживает свою собственную версию имперской заморозки, застряв в истории прошлого успеха и инерции настоящего. Экспансивный успех военно-индустриального комплекса 1950-х годов с его корпоративно-управленческими нормами теперь является застывшим технократическим наследием, блокирующим историческое воображение. Американцы по-прежнему оценивают себя по стандартам и ценностям Величайшего поколения и их потомков-бумеров. Они измеряют экономический и политический успех по аномальной точке вершины могущества и процветания США - периоду 1950-1970 годов. Эти акты послушного традиционализма придают "будущему-ориентированной" американской культуре мертвящую консервативную отсталость. Нормы и ожидания американского общества середины века оставили двум-трем поколениям молодых американцев безвкусную и запоздалую приверженность к воспроизведению образа жизни и мифов о величии, экономическая база которых была изменена за последние пятьдесят лет.