Русские современники Возрождения

Это несколько неожиданное участие «латинянина» в борьбе за чистоту веры против еретиков не было случайным эпизодом в деятельности новгородского владыки. Именно последователи «святого Доминика» (вовсе не считавшегося на Руси святым) играли главную роль в католической инквизиции, а инквизиция была как раз тем учреждением, которое больше всего ценил Геннадий у «фрязовей» (западных европейцев). Обращаясь в Москву с призывом созвать церковный собор, Геннадий больше всего настаивал, чтобы никаких «речей» о вере на этом соборе «не плодили», ибо «люди у пас простые, не умеют по обычным книгам говорити»:

— Токмо того для учинити собор, что их казнити — жечи да вешати!

В связи с этим он и ссылался на «латин»:

— А фрязове по своей вере какову крепость держат! Сказывал ми (мне) посол цесарев (германского императора) про шпанского (испанского) короля, как оп свою очистил землю!

Не ограничиваясь этим, Геннадий послал Ивану III особый список «Речей посла цесарена», полученный от императорского посла фон Турпа (де ла Торре) через русского дипломата греческого происхождения Юрия Траханиота. Там описывалось, как в «Шпанской земле» (Испании) еретиков (в том числе и духовных лиц — совсем как в Новгороде!) «казнили многыми казнми и многыми ранами, да и сожгли. да мучили их многыми розными муками, да и пережгли всех. а животы (собственность) их и имения на короля поймали, а слава. и хвала того шпанского короля пошла по всем землям по латинской вере, что на лихих крепко стоит…»{118}

Но, помогая новгородскому владыке, «латиняне» не забывали о своих целях. Желая отвратить Ивана III от покушений на монастырские земли, Геннадий поручил своим приближенным написать трактат о неприкосновенности церковных имуществ. Трактат этот под названием «Собрание от божественнаго писания от ветхаго и новаго на лихоимцев» был написан, по всей видимости, доминиканцем Вениамином и снабжен ссылками не только на Константина Великого (IV в.), по и на франкского императора «Карула Вертина» (Карла Великого, VIII–IX вв.) который на Руси считался еретиком и авторитетом отнюдь не пользовался. В другом месте автор, указывая, что даже нехристиане почитали «святая святых», и каясь в непочтительном отношении к церковному имуществу от имени всех христиан, писал: «Мы же христиане — греци, русь и латини.», хотя на Руси в то время никак не полагалось включать «латин» в число правоверных христиан рядом с «греками» и «русью». Сподвижникам Геннадия пришлось срочно переделывать этот трактат (переименованный в «Слово кратко»), удаляя ссылку на Карла Великого и выскребывая криминальные слова «…и латини».{119}

Новгородское окружение Геннадия едва ли пользовалось особым уважением в Москве. Геннадию приходилось не столько «растерзать», подобно льву, «скверный утробы» «злодейственных еретиков» (как описывал потом его деятельность Иосиф Волоцкий), сколько защищаться от требования из Москвы дать вторичную присягу — «исповедание веры». С большой обидой он заявлял, что, «дав исповедание» в начале своей деятельности, он «в том исповедании» стоит «и теперво (теперь) неподвижно»: «Ниже к Литвы (ни к Литве) посылаю грамоты, ни из Литвы посылаю грамот», никакие «литовские ставленикы» (т. е. священники, поставленные западнорусским митрополитом) у него в Новгороде не служат. Он уверял, что к «литовским окаанным делам» причастны, напротив, его противники: в 1471 г. в Новгород приезжал «князь Михайло Оленкович (Олелькович)», а с ним был некий «жидовин еретик» (имя его не называлось), с которым водились еретики-новгородцы. Это утверждение противоречило, однако, словам самого владыки, что еретическая «беда» началась с того времени, «как Курицын из Угорские земли приехал» (т. е. в 1485 г.). Едва ли оно могло произвести впечатление на Ивана III, отлично знавшего, что князь Михаил Олелькович, пробывший в Новгороде всего четыре месяца, никогда католиком не был, а в начале 80-х годов погиб в Литовской Руси как участник православного антиягеллонского заговора{120}.

Круг лиц, группировавшийся вокруг Геннадия, явно был не достаточно силен, чтобы противостоять великокняжескому дьяку. Геннадий обращался за помощью к своим братьям-иерархам — епископу сарскому (епископы «сарские», первоначально — сарайские, некогда представители митрополита в Золотой Орде, пребывали в конце XV века в Москве), епископу суздальскому и бывшему (Иван III лишил его престола в 1489 г.) архиепископу ростовскому. Последние два — Нифонт Суздальский и Иоасаф Ростовский были тесно связаны с северно-русскими землями. Нифонт был еще недавно кирилловским игуменом (именно при нем Ефросин уходил из монастыря), а Иоасаф как ростовский владыка ведал Кирилловым и соседним Ферапонтовым монастырями. В связи с этим, очевидно, Геннадий запрашивал Иоасафа, имеются ли в этих монастырях книги, которые «у еретиков все есть», а также просил его привлечь для помощи в борьбе против еретиков двух старцев, связанных с этими монастырями, — бывшего троицкого игумена Паисия Ярославова и Нила Сорского.

Нил Сорский (Майков) был постриженником Кириллова монастыря — говоря о нем, мы вновь возвращаемся в ту обитель, где жил и писал Ефросин. Но никаких признаков знакомств, никаких связей между этими двумя учеными монахами не обнаруживается. Оба они — и Нил, и Ефросин — воспитывались в школе Кирилла Белозерского; оба, очевидно, читали сборники Кирилла. Но для Ефросина наиболее интересными оказались «естественнонаучные» статьи Кирилловых сборников — «О широте и долготе земли» и другие, а для Нила Сорского — переписанные Кириллом аскетические сочинения писателя V в. Нила Синаита («Об осми помыслах», «О бесстрастии души и тела») и более позднего автора — Григория Синаита (XIV в.), теоретика аскетического учения исихастов. Заставший еретическую «бурю» Ефросин не только не принял участия в обличении еретиков, но дважды переписал сочинение, принадлежавшее, по всей видимости, их «начальнику» — Курицыну. А Нил Сорский еще в Кирилловом монастыре выступал против «растленных разумом» вольнодумцев и чтения «небожественных писаний»; естественно, что Геннадий вспомнил о нем, когда началась борьба с еретиками. Какова же была роль Нила в идейной борьбе тех лет?

Нил Сорский вошел в историю русской церкви как проповедник «скитского» жития монахов — в маленьких поселениях и кельях на два-три человека, провозвестник «нестяжательства» — течения, приобретшего важное значение уже позже, в начале следующего столетия, когда еретическая «буря» утихла. Что же касается его деятельности в конце XV века, то она стала среди историков предметом своеобразной легенды, чрезвычайно стойкой, по совершенно ни на чем не основанной. Историки давно знали о запросе насчет книг, посланном Геннадием через Иоасафа, но ответ Нила или Паисия новгородскому владыке не сохранился (как не сохранилось и огромное большинство эпистолярных памятников того времени), и этому пробелу в источниках придавалось особое значение. Либеральные славянофилы конца XIX в., осуждавшие еретиков XV века как «людей увлечений и жизненной ломки», но не одобрявшие и инквизиционную деятельность Геннадия и Иосифа Волоцкого, видели в старце Ниле как бы своего идейного предшественника. Нил Сорский был в представлениях славянофилов одним из «русских гуманистов-реформаторов в самом благородном смысле этого слова», чуждым ереси (враждебность к еретикам Нил высказывал в своем исповедании веры), но столь же враждебным религиозной нетерпимости, насилиям и гонениям{121}.

Однако нам не известно ни одного случая, когда бы Нил выступал против наказания еретиков. А новые материалы, которыми мы теперь располагаем, ставят под сомнение и традиционное противопоставление Нила Сорского Иосифу и Геннадию. Наиболее интересный из этих источников — своеобразный богословско-полемический трактат против еретиков, составленный, видимо, еще до их разгрома. Трактат этот был адресован некоему «иконописцу» (возможно, что адресатом его был виднейший художник того времени Дионисий, связанный и с Кирилловым, и с Ферапонтовым, и с Волоколамским монастырями){122}. Впоследствии Иосиф Волоцкий включил его (опустив только вступительное «послание иконописцу») в свое главное противоеретическое сочинение — «Просветитель» в качестве трех «слов» (глав) его. Но кто же был автором первоначального, отдельного варианта трактата? Частично, возможно, сам Иосиф Волоцкий; по в трактате заметны следы творчества двух авторов, не всегда совпадающие между собой. Если некоторыми чертами трактат напоминает сочинения Иосифа, то другими скорее произведения его не менее знаменитого современника — Нила Сорского{123}.

Возможность соавторства двух виднейших церковных деятелей подтверждается еще одним памятником. В начале XVI века, когда ересь была разгромлена и для окончательного обличения еретиков был составлен обширный «Просветитель», то список этой книги, аккуратно переписанный и украшенный заставками, был подарен (как «вклад» на помин души дарителя) Волоколамскому монастырю — еще при жизни его игумена Иосифа Волоцкого. Кто же изготовил эту рукопись? Почерк писцов может быть определен. Одним из них был Нил Полов, ученик Иосифа Волоцкого, несколько лет проживший в Кирилловом монастыре, другим — Нил Сорский, автограф которого известен и по другой рукописи (также написанной совместно с Нилом Полевым). Рукой Нила Сорского были написаны важнейшие разделы книги, в том числе и часть «слов», взятых из трактата, адресованного иконописцу{124}. Если Ефросина нельзя считать простым писцом, переписывавшим все, что ему предложат, то уж Нил Сорскпй в начале XVI века никак писцом не был. Готовность Нила взяться за перо, чтобы изготовить парадный список «Просветителя», свидетельствует о том, что книга эта была ему близка и дорога.

Но какова же была программа церковных деятелей, объединившихся в конце XV века для борьбы против еретической «бури»? Как и составитель оппозиционного летописного свода 80-х годов, все они были крайне недовольны поведением Ивана III, покровительствовавшего еретикам и не считавшегося с высшим духовенством. В трактате, адресованном иконописцу, это недовольство было выражено наиболее ярко и определенно. Автор его писал, что «царь, божий слуга есть» и подчинение ему поэтому само по себе не грозит «пагубой души». Но если царь, царствуя над людьми, имеет над собой иных властителей — «страсти и грехи, сребролюбие и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейши (хуже) же всех — неверие и хулу», то такой царь «не божий слуга, но диаволь (дьявольский), и не царь, но мучитель». И далее уже прямой призыв:

— И ты… таковаго царя или князя да не послушавши, на нечестие и лукавьство приводища тя (направляющего тебя), аще (даже если) мучит, аще смертию претить (угрожает)!{125}

По решительности и откровенности высказанного им мнения автор трактата, адресованного иконописцу, пожалуй, превосходил всех своих современников — даже автора «Слова о рахманах». Но гнев автора трактата был вызван только одной причиной — «неверием» князя, подымавшего руку на церковь и ее имущество. Вопросы же общественного неравенства, встававшие и в «Слове о рахманах», и в «Повести о Дракуле», его явно не волновали.