Русские современники Возрождения

И все же теория Макиавелли, хотя и основанная на изучении реальной действительности, включала в себя элементы утопии. Утопичной — не по жанру, а по содержанию — была последняя глава макиавеллевского «Государя», где высказывалась надежда на создание «новым государем» единого и справедливого Итальянского государства{145}.

Идея «благой тирании» не была только возрожденческой идеей — она не раз возникала в истории человечества. Но это была опасная идея. Дьяволом можно грозить — но вызывать его не следует. Люди позднего средневековья смогли убедиться в атом уже в XV и XVI веках. Грозная власть пришла и не принесла с собой справедливости. Валашский «Дракон», казавшийся Бонфини такой же далекой и символической фигурой, как Аттила, обрел плоть и кровь в лицо Филиппа II, Марии Кровавой, Екатерины Медичи; жестокости «ради общего блага» обернулись истреблением иноверцев, Варфоломеевской ночью, массовыми убийствами людей. Утопическими оказались и идеи Курицына. Через полвека после падения дьяка-еретика на русский престол взошел царь, которого историк, знающий Повесть о Дракуле, может считать наиболее ярким воплощением этого литературного образа в XVI столетии — царь Иван Васильевич Грозный.

Не этого хотели гуманисты XV века. «Благая тирания» была в их глазах лишь средством против многочисленных мелких «извергов» феодального мира; сделан свое дело, она должна была исчезнуть. О настоят, ей тирании — прочной и длительной — они не думали, как не думал, например, румынский поэт Эминеску, восклицая «О приди, великий Цепеш!» — о диктатуре мелкого тирана, подобного Антонеску.

Государи XVI в. и последующих веков тоже не любили вспоминать откровенные слова тех, кто возвестил нх приход. Они заказывали и сами писали трактаты против Макиавелли, всячески настаивали на том, что власть их — не какая-нибудь временная тирания, а установленная навсегда просвещенная милостивая монархия, пекущаяся о всенародном благе. Не видел никакого «окаянства» в своем «истинно христианском самодержавстве» и Иван Васильевич Грозный. Оп не умышлял ни на кого «мук и гонений и смертей многообразных», никого даже не «прогонял» из своего царства, а если учинял кому-нибудь «наказание малое», то еще «с милостью», писал он Курбскому. И кроме того, все это уже в прошлом — а ныне все его подданные, даже замышлявшие раньше заговоры, могут наслаждаться «всяким благом и свободой» (Грозный писал эти слова летом 1564 г., за несколько месяцев до учреждения опричнины). Вполне понятно, что «Повесть о Дракуле» с подробным описанием жестокостей государя не пользовалась покровительством властей при Грозном — в XVI в. ее не переписывали{146}.

Но как ни далеки были мысли провозвестников тирании XV в. от подлинной действительности последующих веков, как ни открещивались абсолютные монархи от своих провозвестников, история навсегда связала их вместе. Имя Макиавелли уже в XVI в. неизбежно вспоминалось там, где появлялся жестокий и коварный тиран. «Макиавель — школяр передо мною!» — говорит принц-горбун Ричард у Шекспира{147}, не очень стесняясь тем, что исторический Ричард III царствовал за несколько десятилетий до написания книги Макиавелли.

В Англии во времена Шекспира вера в «хорошо примененные жестокости» была уже в значительной степени подорвана — люди XVI в. убедились в том, что сочетание «неслыханной жестокости и справедливости» невозможно, что оно неизбежно приводит к тирании, не имеющей со справедливостью ничего общего. Но что же они противопоставляли планам Макиавелли и его предшественников? Многие гуманисты все еще сохраняли веру в абсолютную власть, считая только, что им следует воспитывать своих покровителей-государей, призывать их настойчиво и упорно к доброте, к милосердию, к нравственному усовершенствованию.

О нравственном усовершенствовании государей думали и в Москве. Примерно в те же годы, когда окончилась деятельность и жизнь Федора Курицына, при дворе великого князя Василия III появился «великий временный человек», постриженный в монахи князь Василий-Вассиан Патрикеев. В отличие от своего учителя Нила Сорского Вассиан начал свою деятельность тогда, когда не было нужды бороться с еретиками. Они были уже разгромлены, и Вассиан мог не забывать поэтому о любви к ближнему. Еретиков Вассиан решительно осуждал, по не одобрял и Иосифа за его жестокость. Еретиков, объяснял Вассиан, надо наказывать лишь в том случае, если они не признают своих заблуждений, и даже нераскаявшихся еретиков не надо казнить: добрые цари ограничивались тем, что приказывали их избить, с бесчестием провести по городу на верблюдах и отправить в заточение. Федор Курицын наверно вспомнил бы при атом совете такую же «милостивую» казнь, учиненную над еретиком Денисом, но и он не мог бы не согласиться, что это лучше, чем массовые сожжения действительных и мнимых еретиков, устроенные Иосифом.

Смелый и красноречивый человек, Вассиан высказывал свои мысли великому князю прямо и открыто. Он был «нестяжателем»; ссылаясь на своего учителя Нила Сорского, Вассиан утверждал, что монастыри не должны владеть «селами с крестьянами». Василий Иванович слушал его со вниманием (он и сам, вслед за отцом, мечтал забрать монастырские земли) и довольно долго держал в милости. Лишь тогда, когда Вассиан позволил себе оспаривать важнейшие приказы государя (арест неугодных людей в нарушение данной клятвы, насильственное пострижение в монахи надоевшей супруги), князь предал его церковному суду и заточил в монастырь. Там Вассиана и умертвили — так же, как, вероятно, и Федора Курицына.

Мысль о нравственном усовершенствовании государей много раз возникала у писателей и общественных деятелей и в последующие века — не по всех случаях это приводило к такому трагическому концу, как у Вассиана, по результаты этих проповедей всегда были более или менее одинаковыми. Николай Михайлович Карамзин, пересказавший в своей «Истории» повесть о Дракуле и осуждавший ее автора за отсутствие «полезного нравоучения», очень гордился, что он может осуждать тиранию, живя «в правлении самодержавном». «Историю государства Российского» он посвятил Александру I; свои взгляды он излагал царю и во время личных бесед. Об этих беседах и их влиянии на российского самодержца хорошо рассказал Александр Иванович Герцен. «История России сблизила Карамзина с Александром, — писал Герцен. — Он читал ему дерзостные страницы, в которых клеймил тиранию Ивана Грозного и возлагал иммортели на могилу Новгородской республики. Александр слушал его со вниманием и волнением и тихонько пожимал руку историографа. Александр был слишком хорошо воспитан, чтобы одобрять Ивана, который нередко приказывал распиливать своих врагов надвое, и чтобы не повздыхать над участью Новгорода, хотя отлично знал, что граф Аракчеев уже вводил там военные поселения…»{148}

По широте и смелости замыслов сторонники искоренения зла насильственными средствами, подобные Курицыну, сильно отличались от Вассиана Патрикеева и его исторических потомков. Но всех их сближало одно — стремление провести задуманные преобразования сверху, путем чудодейственного подчинения государственной власти своим планам. Завести себе собственного Дракона, чтобы избавиться от всех остальных, — эта мысль была, конечно, заманчива, по таила в себе и серьезные опасности. Ни один из Драконов, на которых надеялись люди, к несчастью, не поддавался нравственному усовершенствованию и не уходил со сцены, сделав свое дело. Все они неизменно отказывались служить скромным средством для водворения на земле справедливости и осуществляли вместо этого свои собственные цели.

Однако среди людей XV–XVI вв. были и такие, которых мало привлекала власть государя и ее неизмеримые возможности. Одним из них был, по-видимому, первый герой нашего повествования — Кирилло-Белозерский книгописец Ефросин. Федор Курицын, покровительствовавший новгородским еретикам, едва ли осуждал Ефросина за его интерес к «отреченной» литературе и мечты о рахманах: свободномыслящий дьяк был, скорее, способен оказать такому книгописцу покровительство и пригласить его в Москву. Но Ефросин едва ли стремился попасть в великокняжеские палаты. Оригинальная версия «Соломона и Китовраса», помещенная в его сборнике, кончается вопросом Соломона Кнтоврасу:

— Что есть узорочнее (краше) во свете семь (этом)?

— Всего есть лучши своя воля, — отвечает Китоврас и вырывается из дворца «на свою волю»{149}.

Мы не можем утверждать, что Ефросин совсем чуждался политической борьбы — вполне возможно, что, подобно своему патрону игумену Трифону, он в какой-то степени принимал в ней участие. Но в отличие от Курицына, Вассиана и других близких к власти лиц государственным деятелем он не был и не пытался «делать» историю. «Слово о рахманах» в его сборнике было утопией, но совсем не такой развернутой и конкретной, как сочинения западных утопистов, писавших после него, — Томаса Мора и Кампанеллы. Он не рисовал планов будущего, ничего не предписывал людям. Он только мечтал об избавлении от хорошо известных ему общественных зол, как мечтал четыре века спустя Лев Толстой, сочинивший в «Сказке об Иване-дураке» страну «дураков», где, как и в стране рахманов у Ефросина, не ценят золота, ничего не продают и не покупают, не умеют воевать, нет ни солдат, ни вельмож, ни воровства, ни разбоя. Именно поэтому мы не вправе упрекать Ефросина за то, что он не указал, что «есть в этой стране», которая изображена в «Слове о рахманах».

И Курицын, и Ефросин сошли с исторической сцены на рубеже XV и XVI веков, по уход второго куда менее заметен, чем исчезновение первого. Кирилле-Белозерский инок не занимал такого высокого положения, как великокняжеский дьяк; ему не пришлось, очевидно, переживать сокрушительного падения. Но крутой поворот в общественной жизни и государственной политике в начале XVI в. должен был как-то отразиться на его судьбе. В вину Ефросину могли поставить не только связь с «злобесным еретиком» Курицыным, чью повесть оп переписал. Еще важнее было другое: киигописец был усердным поклонником и переписчиком той самой «смехотворной» и «глумотворной» литературы, которую осуждал еще Иоанн Златоуст и против которой были направлены проповеди Иосифа Волоцкого. «Неполезные повести», «небожественные» писания решительно осуждали и волоколамский игумен, и сорский старец Нил. До начала XVI в. эти выступления могли казаться гласом вопиющих в пустыне.

После собора и казней 1504 г. предостережения противников «неполезных повестей» были услышаны. В рукописной традиции XVI в. совершенно отсутствуют светские повести, входившие в сборники Ефросина — «Повесть о Дракуле», сербская «Александрия» и другие; сказания о Соломоне и Китоврасе вырезались из сборников, в которых они содержались.

«Смеховая культура» и устные народные сказания, прорвавшиеся в письменность в XV в., вновь были из нее изгнаны. Устное народное творчество, бытовавшее на Руси с древнейших времен до XVII в., лишь в очень небольшой части было переложено на письмо. Литература XVI века — и именно художественная литература, о которой писал Пушкин, — куда более, чем литература предшествующего столетия, соответствовала тому образу «пустыни нашей древней словесности», который рисовался поэту, — в ней не было больше «сатир» и сомнительных «легенд»; остались главным образом церковные сочинения, летописи (официальные), публицистика и «полезные повести».