Русские современники Возрождения

И главное — смелость его была смелостью отчаяния. В споре, которые вели обличители ереси со своими противниками в 80-х и начале 90-х годов, все время присутствовал один мотив: ожидание надвигающегося и скорого конца мира. Что сулил близкий 7000-й год? В послании Иоасафу, написанном в 1489 г., Геннадий прежде всего просил бывшего ростовского владыку посоветоваться с Паисием и Нилом о том, него ждать, когда «прейдут три лоты» и кончится «седмая тысяща»; он вспоминал слова, сказанные ему еретиком Алексеем:

— И мы, деи (дескать), тогды будемь надобны{126}.

Еретики ждали 7000-го года с надеждой, Геннадий — со страхом и недоумением. Если мир не кончится, окажутся «надобны» еретики, если кончится, то все человеческие дела и споры — суета сует. Семитысячный год неуклонно приближался.

«Того бо державный во всем послушаше»

Новый год в то время на Руси начинался осенью. Семитысячный год наступил утром 1 сентября 1491 года. Люди остались живыми — мир не кончился. А спустя несколько дней произошло событие, которое, конечно, не было равно светопреставлению, по многих все же сильно взволновало.

Великий князь Иван Васильевич пригласил к себе брата — Андрея, княжившего в Угличе. Отношения между Иваном и Андреем давно уже не были братскими; однако за три года до этого Иван Васильевич торжественно поклялся брату, что не имеет против него никаких враждебных намерений — углицкий князь поэтому без страха отозвался на приглашение великого князя. Братья немного побеседовали, затем Иван Васильевич ушел, а на его место явился боярин Ряполовский и, неожиданно всплакнув, оповестил гостя, что тот «пойман» (арестован) «богом да братом своим старейшим». Тем временем в Угличе, в княжеском дворце на берегу Волги, были захвачены дети Андрея и его бояре, а из Волоколамска вызван другой брат Ивана — Борис. Борис Волоцкий знал уже о судьбе Андрея, он участвовал во всех выступлениях углицкого князя и мог поэтому догадываться, что его ждет в Москве. Однако час его еще не пришел — великий князь отпустил Бориса домой, и, уехавший в страхе, он вернулся в великой радости. Но испытанное волнение оказалось слишком сильным — волоцкий князь не пережил углицкого; спустя два года Андрей умер, замученный тюремщиками, и почти тогда же в московскую великокняжескую усыпальницу привезли мертвого Бориса{127}.

Смерть обоих братьев произвела сильное впечатление на современников. Иосиф Санин, чей монастырь был построен главным образом от щедрот князя Бориса Волоцкого, посвятил памяти умерших князей прочувствованное послание. Рассуждения о «царе-мучителе» обретали конкретный смысл. Иосиф многозначительно напоминал в послании о Каине, тоже некогда погубившем брата, хвалил покойных князей за твердость в вере и горевал, что они покинули нашу землю как раз в то время, когда в мире умножились грехи и появилось самое страшное зло — ереси{128}.

Федор Васильевич Курицын был несомненно одним из тех, в кого метил Иосиф Волоцкий. Нет оснований приписывать Курицыну участие в «поимании» князя Андрея, но несомненно, что смерть обоих князей его ничуть не огорчила: в его глазах они были прежде всего столпами старого удельного строя, людьми прошлого. Одно за другим уничтожались и присоединялись к великокняжеским владениям последние удельные княжества. В 1486 году умер белозерский князь Михаил Андреевич, и Белоозеро было окончательно подчинено Москве. Тем самым рушилась и относительная независимость Кириллова монастыря.

Курицына такое усиление власти государя могло только радовать. Гораздо труднее было Федору Васильевичу примириться с другой расправой, учиненной в 1490 г. с ведома и согласия великого князя. За два года до несостоявшегося «конца мира» Иван Васильевич, уступая настояниям церковников и желая, может быть, очистить свою душу перед надвигавшимся светопреставлением (еретики могли быть и предтечами Антихриста!), предал соборному суду наиболее опасных новгородских вольнодумцев. Поп-еретик Алексей, не веривший, что в 1492 году наступит конец мира, умер за два года до этой даты — «не дождал» (как потом злорадно писал Геннадий){129} исполнения своего пророчества, но его товарищи были осуждены, отлучены от церкви и разосланы по разным концам государства для наказания. Особенно старательно осуществил это наказание новгородский владыка. Опыт иноземцев, который Геннадий ценил не менее Федора Курицына, но по-своему, пригодился ему: рассказ об испанской инквизиции в «Речах посла цесарева» получил теперь практическое значение. Следуя «шпанскому королю» или опираясь на восточноправославную практику, Геннадий превратил расправу с еретиками Денисом, Захаром и другими в зрелище поучительное и не лишенное забавности — как ее понимал новгородский владыка. Одетые в шутовские наряды, в берестяных шлемах с надписью «Сатанино воинство», еретики были посажены на коней лицом назад и проведены по шумным новгородским улицам, а затем береста на головах осужденных была подожжена. Это была не смертная казнь — сгорели только шлемы и волосы осужденных, да еще кожа на голове; по Денис, проявивший во время следствия твердость и не признавший себя виновным ни в чем, кроме «невоздержания языка», ее не выдержал: когда с него сняли шлем, он заблеял по-козлиному — предался вселившемуся в него «бесу хульному», как удовлетворенно заметил Иосиф Волоцкий в «Просветителе»{130}.

Федор Васильевич знал, конечно, о судьбе Дениса и его товарищей. Курицын разделял далеко не все воззрения своих новгородских знакомцев — некоторые их взгляды (например, отрицание всей церковной иерархии, а возможно и сомнение в догмате о Троице) могли казаться ему сомнительными и опасными; но расправа над людьми, с которыми он был так или иначе связан, наверняка не могла не огорчить его. Немного утешало, однако, то обстоятельство, что и гонители еретиков не добились того, чего они хотели. Далеко не все, на кого они доносили, были подвергнуты суду; некоторые из новгородских еретиков избежали наказания, а московских еретиков преследования совсем не коснулись.

Ни Геннадий, ни Иосиф Волоцкий никак не могли считать себя удовлетворенными. Геннадий писал митрополиту и собору епископов, что еретическая «беда» началась с приезда Курицына «из Угорские земли», что еретики собираются у Курицына, что «оп-то у них печальник (покровитель)» и «начальник», «а о государевой чести попечения не имеет». Никакого влияния эти заявления не имели, никаких доносов на своего дьяка великий князь не принимал. Мало того: спустя некоторое время обличители ереси смогли убедиться, что поставленный в 1490 г. на митрополию и начавший свою деятельность осуждением новгородских еретиков Зосима им вовсе не союзник. Напротив, вслед за великокняжеским дьяком и митрополит стал покровительствовать уцелевшим от расправы вольнодумцам. Глава новгородских еретиков успенский протопоп Алексей не был вопреки настояниям Геннадия посмертно проклят собором, не тронуты были и его ученики, сыновья и зять Иван Максимов, сын осужденного попа Максима. Теперь они стали столь же частыми гостями у Зосимы, какими были в 80-х годах Алексей и Денис у Курицына. В послании суздальскому епископу Нифонту, иерарху, на которого оп еще считал возможным надеяться и которого даже именовал «главой всем», Иосиф Волоцкий писал, что еретики «не выходят и спят» у митрополита. Самого Зосиму он объявлял теперь «сатаниным сосудом» и «антихристовым предтечей». Он приводил даже, ссылаясь на своего брата Васснана, «собственные слова», якобы сказанные главой церкви, позволявшим себе отрицать бессмертие души: «Умер, деи (дескать) ин (кто-нибудь), то умер — по та места (до тех пор) и был»{131}.

Но жалобы на митрополита мало помогали: можно было поколебать положение Зосимы, но «начальник» еретиков оставался неуязвимым. «Того бо державный во всем послушаше (ибо его князь во всем слушался)», — написал о Федоре Курицыне в своих личных экземплярах — двух списках «Просветителя» Иосиф Волоцкий пятнадцать лет спустя. Написал и зачеркнул — даже после окончания еретической «бури» так откровенно говорить о влиянии дьяка-вольнодумца на «державного» было небезопасно{132}. А в 90-х годах бороться с Курицыным было обличителям и совсем не по силам. Сподвижники Геннадия говорили даже, что их враг неспроста приобрел такую власть, что дело не обошлось без «звездозакония» (колдовство по звездам) и чародейства.

Звезда Федора Васильевича и вправду была в зените. Все сношения с иностранными государствами происходили при его участии, он принимал в конце 80-х и в 90-х годах послов «цесаря» (германского императора) Поппеля и фон Турна, передавал им «речи» Ивана III. Именно он, услышав от «цесарева» посла предложение поставить московского великого князя «кралем», ответил от имени своего государя гордыми словами:

— Мы божию милостию государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей… а поставления как есмя наперед (прежде) сего не хотели ни от кого, так и ныне не хотим{133}.

В 1494 г. он отвозил в Вильно дочь Ивана III Елену, выданную замуж за великого князя литовского Александра, сына Кавимира, а на обратном пути посетил Ливонию. В милость попал и брат Федора — Иван-Волк, перенявший у старшего брата его склонность к религиозному свободомыслию и дипломатические таланты: Иван-Волк несколько раз ездил с посольством в Германию.

Преобразования, к которым стремился Федор Курицын, приобретали реальные черты. Великий князь уступил Геннадию и его собратьям, согласившись на осуждение новгородских еретиков, но он продолжал отбирать земли у церкви, а заодно и у опальных князей и бояр — новгородских и даже московских. Вместо них на этих землях появлялись новые хозяева — помещики, обязанные государству военной службой, представители захудалых и малоземельных родов и, что было уже совсем необычно, бывшие рабы — холопы тех самых бояр, которые попали в опалу.

Не состоявшийся «конец мира» дал в руки сподвижникам Курицына важный козырь в спорах с противниками. Митрополит Зосима выпустил в свет новую пасхалию взамен той, которая была доведена только до 1492 г., и в предисловии дал новые и смелые толкования евангельских слов: «И будут перви последний и последний перви». «Первые» — это греки, ныне же, когда Константинополь пал и греки стали «последними», роль их переходит к «государю и самодержцу всея Руси» Ивану III и к «новому граду Констянтину — Москве и всей Русской земле и иным новым землям». Но это был не единственный вывод, сделанный русскими вольнодумцами из споров о «конце мира». Неизбежное светопреставление предсказывали отцы церкви. Предсказание не сбылось — значит «святые отцы солгали». Но если они солгали в одном случае, следовательно, могли солгать и в других. Ведь именно «отцами церкви» было установлено и монашество. Правильное ли это установление? Не противоречит ли оно тому, что сам Иисус Христос не был монахом? Не следует ли русскому государю вовсе уничтожить монастыри?{134}

Слухи о грядущих переменах одни других мрачнее ходили по монастырям. Иосифу Волоцкому и его сподвижникам приходилось теперь уже не нападать, а защищаться от еретиков. Обличители ереси напоминали о монастырской благотворительности, указывали на толпы нищих, получающих милостыню от монастырей, но доводы эти звучали не очень убедительно. Нищие, действительно, постоянно толпились около обителей, но монашеская милостыня не уменьшала, а увеличивала их число — чем больше было монастырей, тем больше нищих. Чтобы унять опасные толки, Иосиф — глава богатой обители, требовал от монахов, владевших иногда немалыми ценностями, полного отказа от личной собственности: в обители не должно быть бедных и богатых монахов; все они равны в одежде и пище; у себя в келье монах не должен иметь даже собственной книги, иконы или чаши. Лишить монахов собственных «келейных сборников», подобных ефросиновским, Иосиф, естественно, был не прочь. Но мог ли волоколамский игумен действительно рассчитывать на спасительность своих строгих правил? Великому князю нужны ведь были не монашеские книги, а монастырские земли.