Черные дни в Авиньоне

Глава 4. Три лестницы

Радость, которую испытал королевский библиотекарь при виде новых книг, оказалась преждевременной: под слоем более или менее хорошо сохранившихся экземпляров его ждали плачевные следы небрежения, мышиного пиршества и прямого человеческого варварства. Черные потеки плесени на форзацах; источенные, загаженные переплеты и обрезы; огрызки страниц, вырванных чьей-то безжалостной рукой, очевидно, для растопки. Азирафель горестно цокал языком, прикидывая, много ли удастся восстановить без использования чуда. На сверхъестественном приходилось экономить: до конца года еще далеко, лимит почти исчерпан, Оккаму в любой момент может сделаться хуже, да мало ли для чего еще потребуется чудо…

За штабелем книг заворочался монах. Послышался долгий вздох, а вслед за ней над темными переплетами показалось заросшее седой щетиной худое лицо в капюшоне.

— Я разбудил вас, отец Вильгельм? — участливо спросил Азирафель.

— Нет-нет, я привык просыпаться к Хвалитнам.

Он вновь исчез за штабелем и продолжил там чем-то шуршать, должно быть, приводил в порядок одежду.

— Господин Вайскопф, — донеслось из-за книг, — вам, случаем, не известно, где в этом замке расположена часовня? Вечером я от усталости забыл узнать это у кастеляна.

— Увы… Я впервые в этом замке. Вчера я прибыл ненамного раньше вас и почти сразу меня провели сюда.

— Что ж, попробую найти самостоятельно.

— Если позволите, я бы хотел присоединиться, — Азирафелю вспомнилось вчерашнее гульбище. Не стоит позволять безоружному старику в одиночку ходить среди похмельных буянов. — Разомну ноги, порядком засиделся.

— Вы всю ночь провели за чтением? Это достойно всяческих похвал. Вот только место для библиотеки выбрано не лучшее. Судя по запаху, тут похозяйничали мыши… — Вильгельм тщательно отряхнул рясу от соломинок и шерстинок, одернул ее, поднял с пола суму, с какой обычно путешествуют монахи, и выжидательно глянул на нового знакомого: — Что же, идемте искать место, где барон молится. Место, где он усердно грешит, мы, полагаю, уже видели. Сюда ведет единственный коридор, который проходит мимо пиршественной залы. Во всяком случае вчера я не заметил никаких иных арок или дверей.

Азирафель счел за благо промолчать: со времен Вавилонской башни смертные строили жилища по каким-то своим законам, в которых бывало непросто разобраться. Так, в мюнхенской резиденции ему пришлось создать собственную систему примет, чтобы, выйдя из личных покоев, попадать прямиком в библиотеку, а не в оружейную или на псарню. Логика расположения комнат ангельскому уму оказалась неподвластна.

Коридор, где вчера чадило несколько факелов, сегодня был совершенно темен. Остатки масла в фонаре позволили зажечь хилый огонек, кое-как осветивший две двери, друг напротив друга, запертые на большие висячие замки.

— Очевидно, кухня и кладовая, — предположил Вильгельм. Из кухонь обычно есть ход во двор, но нам он недоступен. Кроме того, там нет ничего, похожего на часовню. Должно быть, она в одной из башен.

— Как вы вчера смогли понять это в темноте и тумане?

Вильгельм улыбнулся.

— Конюший всегда первым делом подмечает стойло, мельник — амбар, травник — огород. Каждый ищет то, к чему стремится душа, и с чем связаны помыслы. Достаточно углядеть знакомые контуры…

Огонек в фонаре задрожал, намекая, что стоит поторопиться.

Замок крепко спал. Пиршественная зала напоминала поле битвы: на лавках и даже под столами лежали неподвижные темные фигуры, а догорающие светильники бросали на них багровые отсветы, напоминающие зарево далекого пожарища. К счастью, громкий разноголосый храп совсем не походил на погребальные песнопения.

Коридор, которым шли ангел и монах, вывел к галерее, опоясывающей квадратный зал; трижды она поворачивала под прямым углом и каждый раз открывала темную арку с винтовой лестницей, ведущей вверх.

На взгляд Азирафеля, арки и лестницы выглядели одинаково, особенно в тусклом свете фонаря. Очевидно, ничего не остается, как подняться по каждой из лестниц по очереди, в надежде, что одна из них выведет к часовне.

— В вашем возрасте, господин Вайскопф, подобная затея выглядит приятным способом размяться перед завтраком, — возразил Вильгельм в ответ на это предложение. — Но старикам вроде меня приходится беречь силы. Думаю, мы сумеем найти нужную лестницу, не поднимаясь по ней. Позвольте фонарь…

Он взял фонарь, но не поднял его над головой, чтобы лучше осветить арку, а, наоборот, склонился к самым ступеням и какое-то время внимательно их разглядывал. Затем перешел к другой арке и проделал все то же самое. Заинтригованный, Азирафель молча наблюдал за ним.

Вильгельм что-то поднял со ступени и с довольным смешком показал своему спутнику:

— Эта лестница ведет в господские покои. Будь мы воришками, можно было бы сказать, что нам улыбнулась удача, — на сухой широкой ладони лежала крупная розовая жемчужина. — Вероятно, она оторвалась от платья или украшения хозяина или хозяйки. К тому же, заметьте, как чисто подметена эта лестница.

С этими словами он положил жемчужину обратно на ступеньку.

— Не следует ли нам вернуть ее барону? — предположил Азирафель.

— Пусть это сделает его слуга. Или служанка госпожи. Или не сделают, если решат украсть ее.

— Но таким образом мы толкаем их к пороку!

— В борьбе с искушениями утверждается добродетель, господин Вайскопф, — странно улыбнувшись, ответил Вильгельм, и направился к последней из лестниц, которые предстояло изучить. У нее он почти не задержался.

— Засохшая грязь, ступени заметно стерты. Третья лестница — на крепостную стену. Тут ходят стражники и слуги. Значит, нам нужна первая лестница.

— Но что если барон устроил часовню рядом со своими покоями, а первая лестница ведет… — Азирафель запнулся, припоминая подходящее помещение в королевском замке, — например, в голубятню?

Вместо ответа монах стремительно подошел к лестнице и, осветив ступени фонарем, провел по ней пальцами свободной руки.

— Боюсь, если бы наверху действительно была голубятня, птицы бы уже умерли от голода.

— Почему вы так думаете?

— Элементарно, Вайскопф… кхм, простите, господин Вайскопф. Обратите внимание на слой пыли на ступенях. Не знаю, с какой скоростью она тут образуется, но ручаюсь: в эту башню поднимаются гораздо реже, чем в две остальные. А если добавить, что барон ест мясо в постный день и разводит плесень на Евангелиях, то со всей уверенностью могу заключить: часовня ждет нас в конце именно этой лестницы. Ступайте первым, чтобы я не задерживал вас.

Азирафель, забыв взять фонарь, шагнул на ступеньки и быстро пошел вверх, желая узнать, справедлив ли вывод Вильгельма. И не видел, как монах озадаченно приподнял брови, глядя, как его новый знакомый уверенно шагает по крутым скользким ступеням в полной темноте.

Через три или четыре поворота лестница закончилась крошечной площадкой, на которую выходила низкая дверь, украшенная вырезанным и позолоченным распятием.

Ангел остановился, не желая первым входить в часовню: отчасти из уважения к проницательности Вильгельма, но главным образом потому, что в подобных местах испытывал странное чувство. Возможно, так чувствовал бы себя сотрудник почтовой конторы, точно знающий, что ни одно из десятков тысяч писем, ежеминутно отправляемых через его ведомство, никогда не дойдет до адресата.

Старый монах поднялся на площадку, остановился, выравнивая дыхание. Азирафель ожидал торжествующей улыбки или реплики, но Вильгельм лишь удовлетворенно кивнул и потянул дверь за простую деревянную ручку.

— Обычно часовни запирают, — заметил он тоном, каким сообщают общеизвестные вещи. — И пыль на ступенях должна бы говорить в пользу существования замка на двери. Но следует учитывать образ жизни барона… Скорее всего, в часовне просто нечего воровать.

Его слова подтвердились, стоило им войти в тесную круглую комнатку — сырую, холодную, со спертым воздухом.

— Любопытно, когда здесь молились в последний раз, — пробормотал Вильгельм, хмуро оглядывая часовню.

Ее осмотр не занял и минуты. Собственно, кроме каменного распятия и алтаря в ней больше ничего не было. Голый пол из струганых досок; нештукатуренный камень стен; самые простые витражные узоры в трех небольших оконцах.

— Ну что ж, не будем терять времени.

Вильгельм опустился на колени перед распятием. Азирафель с опозданием последовал его примеру.

В Мюнхене он под любым благовидным предлогом старался увильнуть от присутствия на службах, благо, король Людвиг не отличался повышенной набожностью. Но два-три раза в неделю и каждое воскресенье приходилось проводить по часу и дольше за чтением молитв и изображением из себя доброго христианина.

— Ты, наверное, всякий раз помирал со скуки, пока длилась служба?

— Отнюдь. Я старался выбирать церкви с прославленным хором, или убранством, или всем вместе. В некоторых соборах изумительная акустика!

— И пол, будто раскаленная сковородка. Как же, помню.

Стоя на коленях, ангел искоса наблюдал за монахом. Он казался полностью погруженным в молитву, однако эта углубленность ничем не напоминала исступление фанатика. Францисканец произносил слова молитвы как осмысленный монолог, итог неких непростых размышлений, которыми человек делится с Богом как с неизмеримо более мудрым, но и бесконечно понимающим собеседником. Азирафелю подумалось, что именно в этом и заключается чудо веры смертных: они надеются, что Господь им ответит, эта надежда дает им силы жить. А бессмертные знают: ответа не будет — и проводят вечность с этим знанием. Он так задумался над тем, нет ли тут какой-то непостижимой связи, что не заметил, как Вильгельм окончил молитву и предложил спуститься на кухню, «дабы укрепив дух, заняться подкреплением грешной плоти».

Когда они вернулись вниз, в кухне уже разожгли огонь в печи и гремели посудой. Кастелян был тут как тут; вчерашнее дуновение добродетели еще не развеялось до конца, поэтому гости получили по большой кружке горячего травяного отвара с медом и толстому ломтю хлеба с козьим сыром. Правда, хлеб был черствый, а сыр суховат, но, как заметил Вильгельм, после недели на вяленой рыбе и изюме это настоящий пир. К тому же намного приятнее трапезничать, сидя на табурете за столом, а не на земле или корявом пне.

Приступая к завтраку, он откинул капюшон, явив обширную лысину на крупном черепе с высоким лбом. Тонкий и длинный крючковатый нос, косматые седые брови и клочья рыжевато-пегих волос, торчащие из ушей, придавали францисканцу сходство с хищной птицей и делали бы его лицо суровым и холодным, если бы не выражение спокойной доброжелательности и затаенной беззлобной усмешки, светившееся в зеленовато-серых глазах. Оно напомнило Азирафелю Сократа: незадолго до роковой чаши с цикутой ангелу посчастливилось свести знакомство с философом. Воспоминание было из разряда печальных, потому что чашу отвести не удалось. Ангел тряхнул головой, прогоняя его, и поспешил спросить:

— Прошу прощения за нескромный вопрос, отец Вильгельм, но могу ли я узнать, куда вы направляетесь? Я сегодня возвращаюсь в Мюнхен и был бы рад, если бы нам оказалось по пути.