Черные дни в Авиньоне

Глава 6. Тени лицедеев

Пьер Роже имел все основания быть довольным жизнью. Отменное здоровье; прекрасный возраст — пятьдесят один год; гладкая и скорая карьера: за каких-нибудь сорок лет пройден путь от мальчика-послушника в бенедиктинском монастыре до Великого понтифика, уже пять лет известного всему христианскому миру как папа римский Климент VI.

Впрочем, Его Святейшество полагал, что «папа авиньонский» звучит намного благозвучнее и прилагал немалые усилия, чтобы убедить в этом окружающих.

Что? Место Святого Престола там, где погребен Святой Петр? Говоря между нами, вот что бы Апостолу пятьсот лет назад вместо Рима не податься в Прованс? Наверняка язычников по берегам Роны водилось не меньше, чем у вод Тибра… Конечно, Высший Промысел и так далее. Но, во-первых, всего лишь считается, что Петр погребен на Ватиканском холме. Во-вторых, святые мощи можно и перезахоронить в месте более достойном… Например, в Авиньоне.

Нет, в самом деле, что такое этот ваш Рим? Развалины и заговорщики, ничего больше. То ли дело свежепостроенная крепость в Авиньоне: вы только посмотрите на эти стены, ворота, сторожевые башни! Истинный оплот христианства! И никаких гвельфов с гибеллинами. Ох, уж эти итальянцы, вечно у них интриги, распри, требования… Один синьор Петрарка чего стоит! Конечно, он муж высокой учености, и папская библиотека надежно им сберегается и неуклонно богатеет, но его выпады против богатства уже просто оскорбительны! Пора положить этому конец. Вильгельм Баскервильский не привез Оккама, на которого возлагались большие надежды, но все-таки возвратился не один. Говорят, с ним прибыл бывший библиотекарь Людвига Баварца. Надо будет на него поглядеть… К счастью, смена отправляющих должность хранителя библиотеки Его Святейшества не нуждается в одобрении конклава.* * *

— Дивно, синьор художник! Чудесно! Великолепно! Изумительные фрески!

Сокольничий на фреске косился на охотника с откровенной хитрецой. Мэтр Маттео Джованнетти, держа кисть с краской на отлете, отошел назад, склонил набок голову, закрыл правый глаз: определенно, этот малый с соколом — себе на уме. Открыл правый, закрыл левый: ну точно, прохиндей! Да и у охотника физиономия вышла такая, что, случись мэтру встретиться с ним в глухом переулке, то прощай, кошелек, если не жизнь.

На соседней стене трое рыбаков тащили из пруда невод. Эти вообще подмигивали, будто живые, а не нарисованные.

Джованнетти не сомневался в своем таланте, но от лиц сокольничего, охотника и рыбаков его мороз пробирал по коже. А из-за спины продолжали сыпаться похвалы:

— Какие свежие и точные цвета! Невероятная тонкость в переходе тонов! А фигуры прямо-таки дышат! Вы гений, мэтр!

Сокольничий, которому художник минуту назад закончил дорисовывать глаз, ухмыльнулся. Мэтр чуть не выронил кисть.

— Благодарю, но, право, вы преувеличиваете, синьор…

Как назло, имя расточителя комплиментов выпало из памяти. До чего же неловко!

Художник очень удивился бы, когда б узнал, что подобной забывчивостью страдают все в папском дворце. Любезный, энергичный, знающий решительно все и, безо всякого сомнения, чрезвычайно богатый — что ни день, в новом роскошном наряде, — этот господин производил впечатление авиньонского старожила, но никто не мог точно сказать, каков род его занятий и статус при дворе. Понтифик обращался к нему «дорогой друг», но при попытке назвать имя морщился, как от головной боли, и переводил разговор на другую тему. А сам папский приятель, казалось, не придавал своему имени никакого значения и просил называть его попросту регентом, иногда добавляя со вздохом «увы, бывший, бывший…»

Правда, к хору папской капеллы он не проявлял ни малейшего интереса — в отличие от работы Джованнетти. Художник расписывал личные покои Климента — спальню, кабинет, зал малых приемов, — сценами охоты и рыболовства, мирскими сюжетами, которые едва ли приличествовали духовной особе. Но таков уж был этот папа — француз и жизнелюб до мозга костей.

— Я нисколько не преувеличиваю, высоко оценивая ваши работы, уважаемый мэтр, — вкрадчивый голос тёк медом, худая фигура в алом бархате возникала то у правого плеча Джованнетти, то у левого, изгибаясь совсем по-змеиному. Отчего-то художнику страстно захотелось осенить себя крестным знамением.

К счастью, в соседней комнате, уже полностью отделанной, послышался голос владельца апартаментов, и любезный господин вместе со своим сладкоречием и грацией аспида метнулся туда. * * *

— Дискуссия о бедности?! Здесь?! — полное лицо с длинным носом побагровело от гнева. — В этом городе, где сам папа вместо святого распятия поклоняется златому тельцу?!

Синьор Петрарка был вне себя. Азирафель даже начал опасаться, что его хватит удар, тем более в этакую жару. Августовское солнце палило нещадно. По словам Вильгельма, в Авиньоне давно не бывало такого знойного и засушливого лета. К счастью, колодец в местной обители францисканцев в достатке снабжал братию свежей ледяной водой.

Путники едва успели умыться с дороги, как им сообщили, что встречи с ними ждет синьор Франческо Петрарка — поэт, лауреат и главный возмутитель спокойствия при папском дворе. Большой, шумный, в развевающемся, точно знамя, просторном сюрко цвета запекшейся крови, он являл собой вызывающий контраст асктически худому, сдержанному Вильгельму, в любую погоду одетому в светло-серую рясу, подпоясанную веревкой. Но, несмотря на все различия, итальянец и англичанин — Азирафель сразу почувствовал это, — искренне симпатизировали друг другу и были рады встрече. Поэт явился сообщить и узнать новости: тех и других за время отсутствия Вильгельма в Авиньоне набралось порядочно.

— Глубоко скорблю о кончине Оккама, — продолжал, чуть успокоившись, Петрарка, отирая мокрое от пота лицо куском белого полотна, — но не могу не заметить: зрелище бездумной роскоши, в которой погряз папский двор, вернее любой болезни свело бы его в могилу. Впрочем, зачем я тебе это рассказываю, брат Вильгельм, ты сам все прекрасно знаешь. Вам же, сударь Вайскопф, роскошь, пожалуй, в удовольствие…

Вильгельм успел представить Петрарке своего спутника, и Азирафель тут же убедился, что не только любовь бывает с первого взгляда. Горячий патриот Италии питал откровенную неприязнь ко всему, так или иначе связанному с императором Людвигом IV, и бывший королевский библиотекарь не стал исключением. Даже сам немецкий язык, кажется, был неприятен этому итальянцу, и, выговаривая фамилию Азирафеля, он морщился, точно жевал что-то горькое. Ангел по привычке собрался одарить его той же толикой благодати, что и баварского рыцаря, но потом передумал: райскому посланцу очень редко доводилось чувствовать на себе чужую недоброжелательность и это казалось ему полезным опытом.

Папе уже доложили о возвращении мюнхенской делегации, и он дал понять, что ждет от Вильгельма отчета о последних днях главы францисканцев. Климент почти открыто насмехался над идеей церковной бедности, но чтил Оккама как великого философа. Господин Вайскопф также был приглашен: это несколько удивило Азирафеля, но и обрадовало, поскольку способствовало его планам. Петрарка вызвался сопровождать обоих: его переполняло негодование по поводу расточительной жизни понтифика, а Вильгельм был благодарным слушателем. Они завели разговор о будущем Святого Престола, но Азирафель не вслушивался в их беседу: его больше занимал город, по улицам которого они шли. Точнее, по одной улице — узкой и очень чистой, — что вела из монастыря францисканцев в папский дворец. Его островерхие башни, сложенные из светлого камня, парили высоко над городом, и сейчас, на закате, казались лиловыми. От стен домов веяло сухим теплом, настоянным на разогретой смоле пиний и медовом дыхании роз, что вились по изгородям, как виноград. Смертные так хорошо умеют создавать вокруг себя подобие Эдемского сада, в очередной раз подумалось ангелу. И как печально, что сплошь и рядом они так же легко устраивают себе и ближнему форменный Ад.

Вблизи дворец выглядел настоящей крепостью; собственно, он и строился для защиты богатств, накопленных предшественниками Климента, и умножаемых уже им самим. Вообще чем сильнее гневался поэт, тем легче становилось на душе Азирафеля. Если нынешний понтифик — сибарит, значит, при нем можно устроиться не хуже, чем в Мюнхене. И климат тут намного приятней.

Странное сооружение из сплошного стекла появилось справа; внутри висела какая-то картина. Что-то легкое, как паутина, коснулось лица, дома сделались зыбкими, и вместо фигур в сером и темно-красном рядом с Азирафелем возник кто-то в черном.

— Мы сделали полный круг и вернулись к той самой афише, — сообщил знакомый голос. — Ты шел так целеустремленно, я не решился тебя останавливать.

— Мне кажется, я был не здесь, — Азирафель растерянно потер лоб, — вернее, здесь, но не сейчас… это и есть узлы времени?

— Они самые, — кивнул Кроули. Его черные пиджак и брюки словно трепал невидимый ветер, делая их то красными, то зелеными, удлиняя, сужая, укорачивая…

— Неужели все в городе испытывают нечто подобное?!

— Не думаю, — демон шагнул в сторону, как отходят от струи сквозняка, и сразу вернул себе привычный вид. — Хотя во время фестиваля тут все возможно.

Мимо них прошла, держась за руки, молоденькая пара: юноша и девушка в белых медицинских масках. На его маске был нарисован большой смайлик, а на ее — кошачий нос, усы и пара клычков.

Кроули прищурился из-под очков и маска вдруг громко мяукнула. Парочка вздрогнула от неожиданности, но тут же рассмеялась.

— Жизнь всегда побеждает, — высказался Азирафель, провожая их взглядом. — Жизнь и любовь.

— В ОБЩЕМ, ДА.

— Ты за ними? — упавшим голосом спросил ангел.

— ПОКА НЕТ.

Черная рваная тень скользнула по истертой брусчатке и скрылась за воротами, ведущими к папскому дворцу.

Кроули зябко повел плечами.

— Интересно, что произойдет, если и он тоже вдруг запутается во времени. * * *

Просторная мощеная площадь перед папским дворцом напоминала рынок, что целый день кипел жизнью, а теперь неторопливо готовился ко сну. Паломники, нищие, мелкие торговцы, не имевшие собственного шатра, бродячие цирюльники, музыканты, воришки, сводни, — весь этот пестрый, беспокойный вавилон жил тут круглый год в ожидании милостыни, благословения, чуда или богатого ротозея, позабывшего следить за собственным кошельком.

— Он дошел до того, что приглашает женщин на свои пиры, — сердито жаловался Петрарка, пробираясь между спящими и бодрствующими. — И там отнюдь не читает им душеспасительные проповеди!

— Жаль, они могли бы разнообразить меню, — с непроницаемым видом заметил Вильгельм. — где-нибудь между жареной пуляркой и сладким пирожком.

— Все бы тебе шутить, брат Вильгельм, — проворчал поэт, но уже добродушно. — Мне вот не до смеха.

— И напрасно. Твои филиппики в адрес папы подобны буре, но твои анекдоты — смертельные стрелы, и ни одна не бьет мимо цели. От бури можно укрыться за толстыми стенами, но стреле достаточно малейшей щели.