Черные дни в Авиньоне

Петрарка ничего не ответил, но видно было, что он польщен. И его брюзжание прекратилось, как по волшебству. Азирафель перехватил озорной взгляд Вильгельма и тихо прыснул в кулак.

Определенно, нынешний Великий понтифик не был аскетом. Да что там: папский дворец не уступал в роскоши императорскому, и менее всего способствовал появлению мыслей о бренности земного бытия, воздержании и умеренности.

Гостей провели в покои, где пахло свежей краской: очевидно, совсем недавно тут завершили работу художники, оставив на стенах фрески со сценами соколиной и псовой охоты, рыбалки и прочих земных удовольствий. Пол был выложен разноцветными гладкими плитками — такого Азирафель не видал и в Мюнхене! А вот появление знакомой физиономии из-за левого плеча понтифика его совсем не удивило: обе конторы в очередной раз наступали друг другу на пятки.

Климент — моложавый, обаятельный, с темными умными глазами, — держался чрезвычайно просто. В его присутствии даже суровый Петрарка перестал хмуриться, хоть и косился подозрительно на господина в алом бархате, державшегося рядом с папой. Климент не счел нужным представить его, но господин чувствовал себя весьма непринужденно и, когда последовало приглашение на ужин, уселся как ни в чем не бывало по левую руку от папы.

— Когда я покидал Авиньон, его тут не было, — шепотом заметил Вильгельм Азирафелю. — Он не духовное лицо. Возможно, представитель какого-то знатного семейства…

— Готов поспорить, он изрядный плут, — так же тихо ответил ангел, настороженно наблюдая за демоном.

Выбор блюд и застольная беседа тоже никак не указывали на сан хозяина дворца. Впрочем, день был не постный, дамы отсутствовали, а разговор шел, главным образом, о дорожных приключениях и нравах жителей тех мест, через которые проезжали путники.

Климент подробно расспросил бывшего хранителя императорской библиотеки о книжных сокровищах, состоявших под его опекой, поинтересовался, чем тот планирует заняться в Авиньоне и вдруг довольно прозрачно намекнул, что и здесь для господина Вайскопфа может сыскаться похожая работа. Услыхав такое, Петрарка застыл на месте, не донеся кубок с вином до рта.

Азирафеля качнуло на стуле: от итальянца ударило волной негодования и обиды. Кроули, сидевший напротив, с любопытством смотрел на коллегу: что-то он предпримет в такой ситуации?

Пришлось использовать благодать повышенной концентрации и под насмешливым взглядом желтых глаз превращать врага в друга… или хотя бы в доброжелателя. Смягчить страстную и упрямую натуру поэта оказалось нелегко, ангел побледнел от усилия, и это не укрылось от внимания Климента. Он участливо поинтересовался самочувствием гостя, посетовал на жару и посоветовал отправиться отдыхать. Господин в алом, которого так и не представили, вызвался проводить занемогшего, на что немедленно получил согласие понтифика.

— Климент? — уточнил Кроули, едва они остались наедине. На площади перед дворцом устроили представление бродячие актеры, завладев вниманием толпы. Двое человек, покидавшие дворец через парадный вход, никого не заинтересовали.

— Климент, — вздохнул Азирафель.

— Ты должен склонить его к миру с императором?

— А ты — наоборот?

— Угу. Короче, все как обычно. Чем думаешь заняться?

— То есть как это чем? — несмотря на усталость, ангел нашел в себе силы возмутиться. — Я намерен вести этого смертного по пути света и добродетели! И противостоять тебе, разумеется.

— Едва ли у тебя что-нибудь получится, потому что Климент с моей помощью вот-вот купит весь этот городок… Впрочем, попытайся, — Кроули пожал плечами. — Тем более, я сейчас занят искушением одного художника. Знаешь, я заметил, людей искусства вообще надо почаще искушать: они тогда начинают творить бессмертные вещи.

— После благословения гений также творит шедевры! Послушай-ка, отчего так холодно? Ведь август… — ангел посмотрел в сторону импровизированной сцены. — Снова лицедеи?

— Они самые. И не спрашивай, какой сейчас век: я не знаю. А время года, кажется, зима.

Площадь двоилась. Ветер принес откуда-то лепестки белых цветов, но на брусчатку они упали поземкой. Солнце уползло за зубчатые стены и вернулось жаровнями, полными огня. Из ничего поднялся помост; прошлое отпустило в настоящее сотни теней — зрители наполнили площадь, актеры заняли сцену.

Представление началось.

— Мы там?.. Или… мы здесь? — Азирафель видел себя на площади, себя на лестнице, ведущей из дворца, себя в одиночестве, себя в толпе — он словно смотрел в бесконечный зеркальный коридор.

— А что считать «там» и «здесь»? — отозвался Кроули, но был он уже не рядом, а на подмостках: сидел позади толстяка, оседлавшего огромную пивную бочку. Толстяк размахивал длинным шампуром, на который был нанизан свиной окорок. Вокруг бочки скакали, плясали, улюлюкали — кто с пирогом, кто с калачом, кто с сырной головой.

— Эй, вы, постники, скупцы, скопцы! — кричали они. — Худяки-тощаги, похлебки пустые! Выноси кости, выходи на бой! Наш боец — добрый сударь Карнавал, неделю ел, а не устал!

Кроули, азартно блестя глазами, раздобыл еще один вертел со снедью и, соскочив с бочки, носился среди кричавших, раззадоривая их.

— Азирафель, а вон твоя сторона! — он указал на противоположный край сцены. — Иди к Посту, там все твои святые!

— Да какие они святые, — пробормотал ангел, — уж лучше к вам…

Но буйная сила общего веселья вынесла его на помост и кинула к высокому грубому стулу, укрепленному на низенькой повозке. На стуле устроился костлявый человек в грубой рясе, с пустым пчелиным ульем на голове.[15] Вертел у Поста тоже имелся, но красовалась на нем не копченая свиная нога, а вяленая рыба. Повозку тащили монах и монахиня.

— Умеренность и смирение! Воздержание и целомудрие! Скромность и послушание! — пронзительно завывали они. — Постом спасайтеся! — завопил монах, увидя Азирафеля. Тот шарахнулся в сторону, толкнул кого-то с трещоткой.

— Обжоры проклятые! — прохрипел он прямо в лицо ангела. — Жирдяи ненасытные! Бойтесь государя Великого Поста, бойтесь!

Оглушительно зашумели трещотки. Азирафель попятился, свалился с помоста, но не ударился: его подхватили и со смехом поставили на ноги.

— Эй, дядя, ты за Карнавал или за Пост?

— Да ты на его щеки глянь: какой уж тут Пост! — хохотали в толпе.

А на сцене уже шло сражение на колбасах и вениках, окороках и трещотках, и визгливо причитал Пост, опрокинувшись на спину, болтая в воздухе кривыми голыми ногами, а Карнавал, свалившись с бочки, порвал штаны, и монах охаживал его трещоткой по обильным розовым ягодицам, пока Кроули, изловчившись, не надел ему на голову огромный сдобный калач.

— Ура Карнавалу! — демон подхватил толстяка подмышки, попытался поднять и рухнул под его тяжестью.

— Ой, задавили, ой, спасите! — заверещал он, выскальзывая из-под грузного тела и оставляя его барахтаться в груде сосисок и булок.

По площади гулял смех. Он гнал прочь зиму, холод, голод, нужду. Да, завтра они вернутся, наступит Великий Пост, но сегодня — день Карнавала, день буйства и обжорства, день шутов и дураков. День вольного дыхания жизни.

Азирафель радостно ухнул, схватил подвернувшуюся под руку гирлянду сосисок и огрел ими Кроули. Тот в ответ запустил в него пирожным со взбитыми сливками.

— Эй, в четырнадцатом веке еще не пекли таких пирожных!

— Не все ли равно, какой сейчас век? — мимо уха просвистел целый торт.

— А и впрямь, — согласился Азирафель, посылая в полет крупную розовую зефирину. — Да здравствует Карнавал!

— …Очень шумно. И слишком много людей. Придется навести порядок.

Лишь двоим из сотен, собравшихся на площади, было дано услышать этот спокойный холодный голос. И двое замерли, видя одно: встал над площадью белый конь со всадницей в золотой короне. У ног коня черным ковром копошились крысы.