Калигула. Гай Иудейский

(Нет смысла описывать эту церемонию, она, как и все подобные церемонии, скучна и бессмысленна, и я делаю это только для публики и еще потому, что надо же чем-то завершить явление бога людям, которые станут упрашивать его остаться с ними навечно. На что бог, поразмыслив некоторое время, милостиво согласится.)

Приготовления шли в самой строгой тайне. Были и издержки: двое рабочих утонули, а один сильно повредил руку, но все это, конечно, мелочи, и упоминаю о них единственно для точности картины. Еще я распорядился привести Суллу и Друзиллу, поместить их в таких местах — не вместе, — чтобы они все хорошо могли видеть, а их бы не заметил никто.

Утром, когда народ собрался и лодки были готовы, я облачился в одеяние Нептуна и с двумя слугами отплыл от берега. Скала прикрывала нас от толпы и от уже готовых отплыть лодок. На море — благодарение богам — стоял полный штиль. Мы быстро добрались до места, и слуги помогли мне спуститься в воду. Почему-то она показалась мне очень холодной. Я нащупал ногами поверхность чана и, набрав побольше воздуха, разжал руки, державшиеся за борт лодки. Одеяние было тяжелым, и я быстро достиг дна. Пригнулся и подлез под чан. Стало совершенно темно, но зато был воздух, и я вздохнул полным ртом. Было довольно холодно, но дышалось легко. Я поднял руки и зачем-то провел ладонями по гладкой поверхности чана. Прислушался, но вокруг стояла полная тишина.

Так прошло время и еще время, а я не слышал условного стука и стал терять терпение. Мое тело била дрожь, и мне стало казаться, что не хватает воздуха. Горло перехватывал спазм, я хватался за него руками, и плеск воды от моих судорожных движений был резким и оглушал меня. Теперь, если и будут условные стуки, я вряд ли смогу различить их.

Ужас, самый настоящий смертельный ужас охватил меня. Я стал метаться в пространстве чана, бить о стенки руками: удары отдавались глухо, а медь была прочна. Впрочем, некоторые остатки сознания ужас все же не сумел подавить: я заставил себя остановиться, несколько мгновений оставался в неподвижности, потом, глубоко вдохнув, поджал под себя ноги. Случай бросил меня в нужную сторону — я ощупал руками край помоста и взобрался на него. Но от спешки и страха я, взобравшись, все никак не мог подняться, как было задумано, в полный рост и шарил руками вокруг, пытаясь найти рычаг (чтобы сбросить груз и всплыть), но вместо рычага схватился за трезубец, тут же прикрепленный. Наткнувшись на трезубец, я так схватился за него руками, что уже не мог разжать пальцы. Найти рычаг я тоже не мог, а самому всплыть на поверхность в таком тяжелом одеянии было невозможно. Я ерзал, бил ногами, не выпуская жезла из рук, и вдруг — помост качнулся и стал всплывать. Скорее всего, я задел рычаг ногой или от моего ерзанья на помосте он отошел сам собой.

Помост поднимался быстро, но так же быстро остановился. Стало светлее. Я выдохнул остатки воздуха, распирающего меня изнутри, и, изловчившись, встал сначала на колени, а потом, перебирая руками по трезубцу, в полный рост. Не всплыл, не поднялся, а просто выскочил на поверхность. Вдохнул — вода, попавшая в горло, клокотала — резко выдохнул и вдохнул опять. Вода или слезы туманили зрение, я ничего не видел вокруг, крепко держался за трезубец, стараясь сохранить равновесие, потому что помост, хотя и слабо, колебался под ногами.

Тут я услышал крики, и мне сделалось страшно, потому что это были уже не просто крики, но нечеловеческий вой множества голосов, преимущественно женских. И я понял, что не выбрался на поверхность, но оказался, и уже безвозвратно, в подземном царстве мертвых. Я испугался смерти. Бояться смерти в царстве мертвых — это все равно что бояться собственного рождения на земле, если возможно как-нибудь уметь осознать, что родишься.

Вой оглушил меня и теперь был единственным выражением ужаса. Вода плескалась у моей груди, помост колебался подо мной, и вдруг я увидел, как что-то надвигается на меня. Вой усиливался, и в нем явственно слышались и мужские голоса.

Лодки. Это были лодки. Две, три или пять. С гирляндами цветов, свешивающихся до самой воды. Они надвигались на меня сами по себе, неуправляемые. Я неосознанно подался назад, всего на каких-нибудь полшага. Помост накренился и стал уходить из-под ног. Я крепче схватился за трезубец, сумел выпрямиться, но этим последним усилием, чрезмерным по-видимому, выдернул жезл из гнезда, и рука, продолжая движение, высоко подняла его над головой.

Эта случайная поза с высоко поднятым над головой трезубцем спасла меня. Я стал падать вперед, и трезубец с силой вонзился в борт лодки, самой ближней ко мне. По-видимому, трезубец пробил борт. Помост окончательно ушел из-под ног, и я теперь висел над пропастью моря, крепко держась за древко трезубца, моля богов, чтобы он не обломился.

Он не обломился и даже не прогнулся, но все равно я стал погружаться в воду. Я закричал, но никто не пришел мне на помощь — все были оглушены собственными криками и помышляли только о собственном спасении. Я опустился еще ниже, подбородок коснулся воды…

И вдруг люди стали падать в воду, так, будто их толкали в спину. Я увидел дно лодки, борт зачерпнул воды. Вода взбаламутилась: вокруг были брызги и крики — целое скопище людей бессмысленно и словно бы нарочно било по воде руками. Кажется, только для того, чтобы я захлебнулся.

Тут что-то коснулось меня сзади, и медные кружки, нашитые на мое одеяние, процарапали спину. Обернувшись, я увидел борт другой лодки, плывущей медленно и прямо. Я отпустил древко трезубца и ухватился за этот борт. Трезубец взмыл вверх, а борт лодки, за который я теперь держался, пошел вниз, и я снова стал тонуть. Я хотел крикнуть, но не сумел. Снова никто не помог мне, и повторилось то же самое, что и несколько мгновений назад: я увидел дно лодки, люди стали падать в воду, будто кто-то толкал их в спину, вода забурлила вокруг еще сильнее. Движение вниз приостановилось, и даже подбородок не коснулся воды. Я не боялся, что усталость заставит разжать пальцы и я утону, — я держался за борт мертвой хваткой, и даже если бы захотел, то не смог бы отпустить рук.

Брызг вокруг стало меньше — люди тонули. Это было хорошо, потому что брызги мешали мне дышать. Отчего-то никто из них не хватался за борт: наверное, страх помутил им рассудок.

И тут я почувствовал, как чьи-то руки схватили меня крепко и больно. Схватили и потянули вниз, и у самого уха раздалось тяжелое клокотание. Я дернулся всем телом, пытаясь освободиться, но не смог. Я почувствовал, как разжимаются руки: я не мог держать двойную тяжесть. Закричал, но крик получился слабым. Забил под водой ногами. И — о случай! — нога того (или той), что тянул меня вниз, попала меж моих ног. Я стиснул ее изо всех сил и дернул вниз. Чужие руки соскользнули с моих плеч. Сумел перехватить чужую ногу повыше и уже из последних сил снова дернул ее вниз. Даже сквозь невыносимый шум вокруг я услышал, как треснуло на плечах мое одеяние и вместе с чужими пальцами, больно прокорябавшими по спине, ушло в глубину. Я остался голым. Облегчение было столь значительным, что потеря веса как бы сама вытолкнула меня вверх: легко перекинув ногу через борт, я в два движения оказался в лодке, которая тут же и выпрямилась. Крепко ухватившись за что-то на дне лодки, я лег ничком. Сознание сразу же покинуло меня.

Я не знаю, кто и как доставил меня на берег. Я сильно простудился, долго болел, одно время даже был в бреду. Когда очнулся, у постели сидел Сулла. Собрав все силы, я приподнялся и обнял его. Он разрыдался, и я долго не мог его успокоить.

Все эти события с явлением Нептуна взбудоражили римский народ, и по городу ходило множество разноречивых слухов. Самое странное состояло в том, что обо мне говорили меньше всего. Мало кто верил, что в образе Нептуна явился я сам. Во всяком случае, никто не узнал меня. Но в явление самого бога, владыки морей, верили еще меньше, а говорили, что во всем виноваты..". иудеи. Это они все так подстроили, купили нужных людей, чтобы превратить праздник в трагедию (ведь у них столько денег, что они могут купить весь Рим с сенаторами в придачу, а то и целых два Рима). Конечно, это они — враги римского народа, и на улицах кричали, что нужно всех их уничтожить. Еще кричали, что они посягали на жизнь императора и он чудом избежал смерти, потому что боги хранили его.

Впрочем, жертв было немного: по одним сведениям, всего восемь человек утонуло, по другим — двенадцать. Но в народе говорили о сотнях и даже тысячах.

Было вполне очевидно, что мое предприятие с воплощением одного нового бога в множестве старых богов не достигло цели и потерпело полное поражение.

С этим обстоятельством не хотелось мириться, но пришлось. Мы долго беседовали с Суллой, что делать дальше, как предотвратить возможное народное возмущение и опасное брожение умов. И пришли к тому, что мне еще раз открыто и решительно нужно объявить себя богом. Теперь уже просто богом, без всяких обременительных воплощений. Народ больше всего любит и понимает силу и силе верит охотнее всего, поэтому в прямоте и силе заложен самый главный принцип успеха власти.

Итак, в сенате я снова объявил себя богом и снова получил приветствия этих жалких остолопов. А когда сказал, что отныне в храмах вместо статуй Юпитера будут мои статуи, приветствия сенаторов по-настоящему сделались бурными, будто они только и желали уничтожения прежних богов и совсем их не боялись.

Я приказал все сделать быстро и всякие глупые верования других народов отменить совсем, потому что вера в едином государстве тоже должна быть единой. Правда, тут мне возразили, что быстро не получится (не возразили, конечно, но пролепетали с особенным страхом, как и подобает в обращении с богом). Не получится потому, что хотя бюстов моих имеется множество, но изображений в полный рост крайне мало, а в виде бога так и нет совсем. И даже если заставить всех скульпторов работать быстро, то и тут не все просто, потому что такое дело нельзя же доверять всем, но только самым лучшим. А как известно, самых лучших всегда единицы.

В этих возражениях был свой резон. Я несколько растерялся и не знал, что же отвечать. Но нашелся Сулла, стоявший за моей спиной. Он наклонился к моему уху и прошептал, что изготовление статуй пусть идет своим чередом, а пока, временно, можно взять головы от моих бюстов и заменить ими в храмах головы Юпитера. Я кивнул и громко объявил о замене.

Исполнители принялись за дело с самым похвальным рвением. Со всех концов империи непрерывно поступали сведения об установлении в храмах моих статуй. У народов, имеющих своих богов, моя статуя устанавливалась на месте — и вместо — главного божества.

Я ожидал недовольства, а то и народных волнений, но странность всего происходящего была в том, что вокруг оставалось тихо и смерть главных богов, казалось, не затронула никого и никого не опечалила. Будто боги — это всего лишь статуи в храмах: глина, дерево, мрамор, и больше ничего.

Это и радовало меня — принятие моих статуй и такое равнодушие к прежним богам, — и озадачивало. Порой мне было не по себе, и я не мог понять, чем же отличается отношение к старым богам от отношения к новому, то есть ко мне самому. Если бы они возмущались и бунтовали, то, значит, теряли для себя что-то важное (пусть и ложное), что-то по-настоящему необходимое в жизни. И тогда надо силой заставить их отбросить старое и ложное, и принять истинное, и представить это истинное самым истинным, абсолютным. Для выявления и утверждения истины нужна и необходима борьба, и если не жестокость и отчаянность сопротивления, то хотя бы упругость. Если же одно только равнодушие, то, значит, нет ничего. Какая же это истина, если ее принимают равнодушно. Можно заставить ее принять, но верить…