Калигула. Гай Иудейский

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Все с этой проклятой Иудеей было непросто. Порой мне казалось, что она существует только для того, чтобы я перестал существовать. Не в моей божественности тут было дело, а во мне самом, в Гае, сыне Германика. Ни ненависть сенаторов, ни ненависть всех тех, кому я причинил зло или только намеревался причинить, ничего не стоили по сравнению с неприятием меня Иудеей. Неприятие это было значительно сильнее любой ненависти: они не принимали меня так, будто меня не было вовсе. Дело было не в собственно моих статуях, которые они отвергали, а в статуях вообще. Для них, кажется, не существовало ни меня, ни моих статуй, а было одно только неприятие.

Я сказал Сулле, что готов уничтожить всех евреев поголовно, а тех, что все-таки останутся живы, продам в рабство. Я был уверен, что Сулла поддержит меня или, во всяком случае, согласится со мной, но я ошибся. Помолчав, он сказал:

— Напрасно ты затеял все это дело с евреями, император.

— Что ты говоришь! — разозлившись, вскричал я и ударил его в грудь так сильно, что у него перехватило дыхание и он немо открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба. — Это ты мне говоришь императору: Богу!

У меня самого перехватило дыхание, и я некоторое время держался за грудь, не в силах вымолвить ни единого слова.

— Я сказал, — с трудом выговорил наконец Сулла, — что не нужно было затевать этого дела с евреями — ни к чему хорошему это привести не может. Если люди держатся за своего бога больше, чем за жизнь, разумнее всего оставить их в покое. Таких людей лучше иметь друзьями, а не врагами. Я говорю тебе так, потому что люблю тебя, Гай.

Мне нечего было ответить — он был прав. Я и сам уже думал, что моя затея не очень удачна, но отчего-то мне не хотелось отступать. Если бы они ненавидели меня лично, то я еще мог бы смягчиться, потому что их ненависть есть тоже признание моей силы и моего величия, но неприятие…

— Ты связался с евреями, — неожиданно для самого себя выпалил я и добавил с нехорошей усмешкой: — Да они просто купили тебя. Известно, что они могут купить любого, кто им нужен. Ты просто продался им.

— Нет, император, — неожиданно спокойно отвечал Сулла, — они не купили меня. Никто из них ничего не предлагал мне за поддержку.

— Не предлагал?! А если предложат? А? Значит, если предложат, ты продашь меня? Так я тебя понимаю?

— Не так, — еще спокойнее, будто для того только, чтобы позлить меня, сказал Сулла. — Дело не в евреях, а в том, что народ, так чтящий своего бога, нельзя победить.

— А уничтожить? — приблизив свое лицо к его лицу почти вплотную, зло выговорил я. — А уничтожить можно?

— Да, уничтожить, наверное, можно, — сказал он и, как мне показалось, чуть поколебавшись, добавил: — Если их бог позволит сделать это.

— Что-о? — протянул я, по-настоящему удивленный его словами. — Значит, ты не считаешь меня богом? Значит, все, что ты говорил мне, есть ложь? Отвечай прямо: ты не считаешь меня богом?

— Ты бог, — отвечал Сулла, потупив взгляд. — Но я хочу, чтобы ты понял, что я имел в виду.

— Что же ты имел в виду? — притворно ласково проговорил я. — Скажи же мне, мой Сулла!

— Я хотел сказать, что бог существует тогда, когда в него так верят. Если никто не верит в бога или если любят его не больше жизни, то его нет, а есть только название.

— Ты говоришь глупость, — сказал я, еще не вполне вдумавшись в его слова. — Уходи, я не хочу тебя видеть.

Он почтительно поклонился и вышел, а я некоторое время чувствовал какое-то странное беспокойство: мне чудилось, что кто-то смотрит на меня с небес.

Я простил Суллу и больше не возвращался к этому разговору (ведь я всегда прощал его). К тому же другая проблема вытеснила проблему с Иудеей. Мне стало известно, что меня хотят убить. Это известие меня, правда, не очень удивило и даже не очень напугало — и прежде уже составлялись заговоры против меня. Это было вполне в традициях Рима. Но в этот раз в лице Суллы, когда он говорил со мной об этом, было что-то такое, что меня по-настоящему обеспокоило. В его лице был страх, и он не мог его как следует скрыть, хотя и пытался.

— Ты думаешь, они смогут убить меня? — спросил я прямо.

— Они очень этого хотят, — отвечал он. — Так же сильно, как…

Он замялся, а я вдруг досказал за него:

— Столь же сильно хотят убить, как те, твои любимые евреи любят своего бога.

— Да, император, так же сильно, — твердо проговорил Сулла.

Мне снова, как и в прошлый раз, захотелось крикнуть, сказать ему что-то резкое, может быть, ударить в грудь. Но я сдержался, ведь в этот раз разговор шел о моей собственной жизни, а я, Гай Германик, совсем не хотел умирать.

Кроме того, теперешний заговор был много серьезнее прежних — нити вели к солдатам преторианской гвардии. Просто так распустить гвардию или сменить командиров я не мог — это было бы равно самоубийству. Их нужно было задобрить и привлечь к себе. Но и это было не столь легким делом, как может показаться: они и без того имели много привилегий и свобод и, если говорить честно, ни в ком особенно не нуждались, даже в императоре.

— Восстание в Иудее не принесет нам ничего хорошего, — сказал Сулла.

— Ты опять про это, — недовольно бросил я. — Ведь я просил тебя…

— Восстание в Иудее будет непременно, — упорствовал он, не желая замечать моего недовольства и не страшась возможного гнева, — и даже Петроний ничего с этим поделать не сможет.

— При чем тут Иудея? — строго и уже чувствуя накатывающие волны гнева, спросил я.

— Эта война не будет победной, Гай, — глядя мне прямо в глаза, продолжал Сулла. — Кроме того, евреи могут восстать и в других местностях. Усмирение потребует больших средств, а денег в казне недостаточно. Народ, конечно, станет избивать евреев с большим удовольствием, но, когда ты введешь новые налоги — а без этого ты не сможешь обойтись, — народ столь ж сильно будет недоволен тобой. Могут возникнуть волнения, и я сомневаюсь, что преторианцы с большой охотой встанут на твою защиту. Они заелись, они слишком любят спокойную жизнь. И еще. Они любят деньги, а у евреев их много.

— Значит, ты считаешь, что все зло от евреев и трогать их нельзя?

— Трогать их неразумно, я уже говорил тебе это, Гай.

Я ничего не ответил. Я склонил голову и прикрыл ладонью лицо, как бы размышляя над его словами. Но думал я совсем о другом: как же мне все это надоело! Я уже не был уверен, что Сулла не подкуплен евреями, и тогда выходило, что Иудея сильнее меня. Не только меня самого, Гая, императора, но и сильнее Рима. Пусть Рим еще не знает об этом, но получалось именно так.

Что же это за народ, который может быть сильнее Рима? Разве они могут собрать армию, подобную армии персов? Или у них есть блестящие полководцы и хорошо обученные солдаты? Да, у них есть деньги, но деньги еще не военная сила. Или у этого народа есть общая идея? Или они умеют хорошо сорганизоваться? Нет, не думаю. Насколько мне известно, они не умеют сорганизоваться и вечно не ладят друг с другом. Тогда что же? Неужто этот их бог сильнее Рима? Если верить Сулле, то никаких римских богов не существует вовсе, а их бог есть, потому что они верят в него и любят его больше жизни. Сам я не мог понять, как можно любить бога больше жизни, но, может быть, для этого нужно быть евреем?

Мне хотелось спросить об этом Суллу, но я не спросил. Я сказал совсем другое:

— Мне нужно породниться с преторианцами.

— Я не понимаю, император, — отозвался Сулла.

Честно говоря, я и сам еще ничего толком не понимал

и эта идея высказалась как бы сама собой.

Я знал одно — да и Сулла знал это, — что если нити заговора ведут к преторианцам, то мне до них не добраться и попытка помешать будет тоже самоубийственной попыткой.

— Я не понимаю, император, — повторил Сулла, и я сказал:

— Породниться — значит отдать им самое дорогое, что есть у меня. А ты же знаешь, что у меня самое дорогое!

— Да, император, твоя драгоценная жизнь.

— Вот и ошибся, мой Сулла, — с удовольствием отвечал я. — В самом деле, моя жизнь очень мне дорога, но зачем им моя жизнь, если они и без того могут взять ее? Жизнь есть самое дорогое только тогда, когда ее отнимают у тебя, а я говорю о дорогом внутри жизни. Ну? Ты понял меня? Отвечай.

Но он не ответил, а только пожал плечами, тогда я сказал:

— Друзилла. Самое дорогое в моей жизни — это Друзилла. Я отдам им Друзиллу и породнюсь с ними. Теперь ты понял?

— Да, — отвечал он, но я видел, что он ничего не понимает. Настолько, что в какой-то момент мне даже стало жаль его.

Но мне не хотелось высказывать ему свои чувства. Я посмотрел на него величественным императорским взглядом и зачем-то покачал головой.

Потом я сказал, будто продолжая какой-то другой разговор:

— У нас не все хорошо со шпионами. Я хочу, чтобы ты разобрался.

— Со шпионами? — переспросил он.

— Ну да, — кивнул я, — ведь спокойствие государства во многом зависит от полноты сведений, которые имеет император. Ты знаешь, что я доверяю тебе как самому себе, и лучше тебя никто с этим не разберется.

— Ты называл меня братом, — вдруг и совершенно невпопад проговорил Сулла. — Ты уже не называешь меня так?

Его слова застали меня врасплох, и я смутился.

— Да нет, называю, — не очень уверенно отвечал я. — А почему ты спрашиваешь?

— Потому что ты называл Друзиллу сестрой, — сказал он, и голос его задрожал.

— И что из того? — Я старался говорить со всем возможным безразличием в тоне. — Я и сейчас ее так называю. Кроме того, она ведь и в самом деле моя сестра.

— Я не об этом.

— А о чем? — спросил я, глядя на него прямо и уже чувствуя раздражение.

— Я имею в виду «братство одиноких»: где ты, я и Друзилла. Если ты хочешь отдать Друзиллу преторианцам, то, значит, нет никакого братства и нет ни братьев, ни сестер. И если ты собираешься отдать Друзиллу… То и меня ты можешь…

Я не позволил ему договорить.

— Я все могу! — крикнул я так резко, что он вздрогнул, а я как будто на мгновение оглох от собственного крика.

— Да, император, — выговорил он после короткой паузы, почтительно склонившись передо мной.

Я отпустил его величественным движением руки, хотя мне было трудно справиться с дрожью пальцев.

Если бы не одиночество, от которого я так страдал, я бы вообще никогда не отдавался бы привязанностям. Сулла был такой привязанностью (я уже не говорю о Друзилле). Отказаться от него ничего не стоило, если бы не одиночество. Проклятое одиночество — обратная сторона счастья. А счастье — это когда тебе ничто не угрожает и ты имеешь друзей, которых не боишься потерять.

Порой я думал, почему Сулла терпит все это от меня? Неужели только потому, что зависим и ему некуда деться? Или те блага, которыми он пользуется… Впрочем, он не пользовался благами, которые я ему предоставлял или мог предоставить. Нет, тут было что-то другое. Может быть, близость к императору? Не знаю, ничего не знаю и вряд ли смогу узнать когда-либо. Если бы мог, то жил бы по-другому и, наверное, был бы другим.

Мне тяжело было думать обо всем этом, и, если бы я мог, не думал бы. Но я не мог — одиночество и страх томили меня.

Я позвал Друзиллу. Она, как и обычно, прижалась ко мне и обвила мою шею руками. Я мягко, но решительно отстранил ее и чуть тряхнул за плечи, чтобы она лучше внимала мне.