Калигула. Гай Иудейский

— Я велю тебя мучить, Сулла! Такие мучения, какие я придумаю для тебя, еще неизвестны в Риме! Мучения самого последнего раба покажутся тебе радостью. И тогда я посмотрю, как ты любишь меня, с какой любовью и каким уважением ты будешь произносить, ты будешь лепетать мое имя. Ты сам говорил мне, что любовь должна пройти через страдания, и я предоставлю тебе такую возможность.

Не помню, как он ушел от меня и куда делся. Наверное, я потерял сознание. Во всяком случае, очнулся я в постели. Рядом был врач и блюдо, наполненное кровью, — я с отвращением отвернулся. Все они хотели моей крови! Я велел всем выйти. Врач задержался и просил меня успокоиться, но я так посмотрел на него, что лицо его стало белым и, сделав шаг назад, он покачнулся и едва не упал. О, как я ненавидел их всех! Хотелось отвернуться к стене, закрыть глаза и больше никогда их не открывать. Если это и есть смерть, то я желал смерти.

Я чувствовал себя слабым — проклятый врач со своим неизменным кровопусканием. Я всегда понимал так, что чем больше крови, тем больше жизни. Потеря крови в бою есть почти верная смерть. Но эти идиоты-врачи считали, то потеря крови облегчает жизнь. Как мне хотелось уничтожить их всех — надрезать им всем вены и посмотреть, как облегчается их жизнь, пока до конца не облегчится.

Превозмогая слабость и дурноту, я повернулся на бок, лицом к стене. И тут же услышал шорох у двери. «Вот и смерть пришла», — подумал я равнодушно и закрыл глаза. Но шорох повторился, на этот раз явственнее. К тому же мне почудилось чье-то слабое покашливание. Не смерть же это покашливала, не решаясь войти!

Я пошевелил ногой и сразу же услышал от двери голос слуги, слабо, едва слышно проговоривший:

— Туллий Сабон и командиры когорт спрашивают о здоровье императора.

Я не сразу понял, о ком он говорит и при чем здесь командиры каких-то когорт. Зачем они здесь? Что им надо от меня? С трудом я развернулся к двери. Слуга стоял у порога, и выражение его лица было жалким.

— Кто? — выдохнул я, и мне показалось, что часть жизни вылетела из меня с этим выдохом.

— Командир преторианцев, Туллий Сабон… — начал было слуга, но не договорил. А я вспомнил.

Ну да, Друзилла, Туллий, тысяча человек, кровные братья… Неужели прошло так много времени? Я хотел сказать, чтобы они уходили, но боялся, что опять выпущу из себя часть жизни, и вместо ответа слабо повел рукой.

Хотел выразить отказ — не знаю, почему слуга понял мой жест совсем по-другому. Он выскользнул в дверь, и уже через несколько секунд она распахнулась и с десяток человек в полном вооружении (почему с оружием, мне неизвестно; они бы еще прихватили с собой значки когорт) с тяжелым топотом вошли и встали у моего ложа полукругом. Впереди всех был Туллий Сабон. Они все разом вскинули руки в приветствии, а Туллий что-то громко провозгласил — я разобрал только «император».

Наступило молчание: они все смотрели на меня, а я обводил каждого глазами. Все они мне были знакомы, с каждым я хоть раз в жизни разговаривал. Но сейчас их лица казались мне совершенно чужими, будто я видел их впервые. Пространство комнаты заполнилось запахом острого мужского пота, смешанного с запахами ремней, духом их дыхания. Это были командиры элитных частей, дорого и богато одетые, но все равно от них пахло казармой. Неизвестно, как я мог только подумать, что отдам им Друзиллу. Мою Друзиллу этим…

Молчание длилось довольно долго. Первым прервал его Туллий. Я был слишком слаб и вздрогнул, когда он заговорил. К тому же говорил он очень громко, будто забыв, где находится и с кем говорит. Впрочем, в присутствии подчиненных ему было привычнее говорить именно так. Добавлю: как в казарме.

— Император, — глядя на меня каким-то особенно пристальным взглядом, как бы даже сквозь меня, заговорил он, — я рассказал им всем, — он обвел стоящих широким жестом, — что ты желаешь стать нашим братом. Мы понимаем тебя, преданы тебе, готовы служить… — тут он как бы запнулся и продолжал, уже глядя в пол: — Только мы думаем, что нехорошо, если ты породнишься с нами и с простыми солдатами одинаково. Солдаты должны видеть отличия, а то какие же мы тогда командиры! И мы, командиры, тоже отличаемся друг от друга: одни служат давно, другие недавно, у одних больше наград, у других меньше. Мы все с этим согласны и хотим, чтобы ты сам определил очередь.

— Какую очередь? — пролепетал я едва слышно и снова почувствовал, как часть жизни вышла из меня вместе с этой фразой.

— Как же, очередь породнения с тобой, — ответил Туллий, но, видя, что я не понимаю, пояснил: — Я, император, солдат и буду говорить прямо. Первый с твоей сестрой должен быть я как командир гвардии. С этим все согласны. Но очередность для остальных ты должен определить сам. Мы верны тебе и примем твое решение беспрекословно.

Теперь я понял, о чем он говорил. Нужно было вскинуть руку, крикнуть, выгнать всех вон. Но я не только не был способен кричать или резко шевелить рукой, но не мог даже тихо ответить. Тем более что не знал, что же нужно отвечать на такое. Мою Друзиллу в очередь к этим солдафонам! Да они все с ума сошли! Я вижу перед собой толпу сумасшедших с Туллием Сабоном во главе.

Если бы были силы для гнева, он бы проявился с невероятной силой — никто из них не ушел бы отсюда живым. Но сил не было, а был страх и ощущение собственной немощи — не физической только. Я вполне понимал, что ничего с ними поделать не смогу и Друзилла — моя сестра, жена, моя единственная — обречена на это мерзкое породнение. И если я скажу «нет» — я обречен. Наверное, я и без этого обречен, но если отвечу «нет», то все произойдет слишком скоро, и я не смогу…

Тут мне пришла в голову спасительная мысль: если я скажу «нет», то не смогу спасти Друзиллу. Ведь если убьют меня, то не пощадят и ее. А так, с «породнением»… Все равно это лучше, чем смерть. Значит, с «породнением» я придумал все правильно, мудро и дальновидно. Не в жертву я приношу Друзиллу, а спасаю ее.

Я снова обвел взглядом стоявших у моего ложа людей. Сейчас я смотрел на них без злобы и даже доброжелательно: хорошие солдатские лица, тренированные тела — Друзилле с ними будет не так уж плохо.

Посмотрев на них так, я почувствовал себя лучше. Уже не ощущалось той слабости в теле и того страха и, главное, той обреченности, что была только что. Я снова был император, передо мной стояли командиры моих гвардейцев, мужественные и преданные солдаты, опора государства и трона. И почему бы не дать им в награду за преданность частицу самого дорогого? Я говорю частицу, потому что не на весь же век отдаю им мою Друзиллу!

Я так окреп в эту последнюю минуту, что сумел приподняться на локтях. Туллий Сабон шагнул, чтобы помочь мне (остальные, как видно, не решились), но я улыбнулся ему и сделал отрицательный жест.

— Ты все правильно сказал, мой Туллий, — почти торжественно выговорил я, — солдаты и командиры не могут стоять на одной ступени. Спасибо, что ты подсказал мне это. Что же до очередности, то здесь все просто: все вы мужественные и преданные воины, я не выделяю никого из вас, потому что все вы мне дороги одинаково. Поэтому очередность «породнения» будет проста — сначала Туллий Сабон, потом командир первой когорты, потом второй, третьей и так далее. Все согласны с таким порядком?

— Все, — разом ответили они.

— Тогда ступайте, братья мои, — провозгласил я, — и помните, что император думает о вас!

Они отсалютовали мне особенно отчетливо, забряцали оружием, затопали и, сгрудясь у двери, толкая друг друга, покинули комнату. Последним шел Туллий Сабон. Я остановил его и велел вернуться. Он вернулся к моему ложу, выражение лица его, когда он подошел, было гадким: смесь услужливости и панибратства. По-видимому, он уже чувствовал себя моим братом.

— Ты, конечно же, хорошо знаешь женщин, мой Туллий, — сказал я, несколько игриво поведя бровями. (Этот болван гадко улыбнулся и утвердительно кивнул). — И потому тебе известно, что женщины значительно глупее мужчин. (Он кивнул еще раз). И потому тебе понятно, что женщина лучше всего подчиняется силе, а не уговорам и даже приказам. А знатная женщина тем более. (Туллий изобразил губами нечто такое, что должно было означать, что он-то уж хорошо знаком с нравами знатных женщин.) Моя сестра Друзилла предана мне, но она тоже женщина и избалована близостью к императору. Она, конечно, сделает то, что я хочу, но может не сразу понять нашу с тобой идею «породнения». Она, конечно, поймет, но позже, а сразу может не все понять, и даже ничего не понять. А у меня нет времени на уговоры. Поэтому нужно взять ее силой, а понимание придет потом, само собой. Так вот, завтра в полдень я буду разговаривать с ней. А ты возьми двух-трех человек из числа своих командиров, и будьте наготове. Если я крикну: «Тогда убирайся вон!» — ты со своими людьми войдешь ко мне и заберешь мою сестру с собой. Зажмите ей рот, если она станет кричать. Ну, знаешь, как это делается. Приготовьте какую-нибудь материю, чтобы завернуть ее, и носилки, чтобы быстро ее увезти. Понятно, что никто ничего не должен заметить: наше породнение только наше дело. Ты понимаешь меня, мой Туллий?

— Не беспокойся, император, все будет сделано, как надо, — отвечал он очень серьезно и уже не с таким отчетливо гадким выражением на лице.

— Только имей в виду, вы не должны причинить ей никакого вреда — не забывай, что это сестра твоего императора!

— Ни один волос не упадет с ее головы, ручаюсь честью солдата! — воскликнул этот болван. — Никто не посмеет… — начал было он, но я не дал ему говорить.

— Хорошо, хорошо, мой Туллий, я верю тебе и во всем на тебя полагаюсь. А теперь иди, мне надо отдохнуть.

И величественным жестом руки, который я мог теперь себе позволить, я отпустил его.

Всю ночь мне снились кошмары. Не помню, что именно, но что-то тяжелое, страшное наваливалось на меня и душило, душило, обдавая лицо нечистым дыханием.

Я почти совсем не спал, но, странно, наутро не чувствовал себя разбитым, а от вчерашней слабости не осталось и следа. Я подумал, что мне нужно выйти на воздух, в лес или к морю — освежиться, забыть обо всем. Но тут же, лишь только я об этом подумал, я вспомнил о Туллии и нашем с ним вчерашнем разговоре. Мне стало неприятно, но не настолько, чтобы настроение испортилось окончательно. Я подумал, что нужно поскорее ПОКОНЧИТЬ все это дело с Друзиллой, освободиться от него и потом уже отправиться на прогулку. Распорядился приготовить лодку и чтобы, кроме гребцов, там больше не было никого — так хотелось побыть одному. Потом еще бесцельно походил из угла в угол и наконец, вздохнув, велел послать за Друзиллой.

Она пришла так быстро, что, казалось, была где-то недалеко от дворца и только ждала моего приглашения. Когда она вошла, я приоткрыл дверь и приказал слугам и солдатам у двери уйти: свидетели, даже и самые молчаливые, были мне сейчас ни к чему.

Друзилла, как и обычно, бросилась мне на шею, но я холодно и решительно отстранил ее. Она обиженно на меня посмотрела, присела на край ложа и стала смотреть в угол. А я, стоя над ней, сказал:

— Послушай, настало время доказать твою любовь ко мне. Я хочу, чтобы ты выслушала меня спокойно и с пониманием.