Молчание старца, или Как Александр I ушел с престола

Глава третья Елисейские Поля: пространство временится

А теперь, любезный читатель, я позволю себе еще одно рискованное признание, дающее повод усомниться в моем здравомыслии: я был на Елисейских Полях, когда в Париж вступали русские войска во главе с императором Александром. При этом я не буду с притворной невинностью опускать глаза, чтобы по моему лицу ты понял, что это розыгрыш, а, напротив, с убежденностью повторю: да, был, был. Ты вправе меня тактично поправить, напомнив о том, что между моим пребыванием на Елисейских Полях и вступлением русских в Париж промежуток почти в двести лет. Да, но ведь это лишь временной промежуток, читатель! И пусть я не попал в то время, но я совпадаю с тем пространством. У пространства же есть свойство – времениться (говорим же мы: долгая дорога, хотя она на самом деле длинная). И в этом смысле я действительно был на Елисейских Полях, когда… русские войска… во главе с Александром… под барабанную дробь, звуки музыки и грохот орудийных колес… Ведь я же столько просидел над книгами, читал, делал выписки, сличал, сопоставлял, и у меня возникла картина, настолько живая и выпуклая, что, кажется, протяни руку и – коснешься. Я не просто знаю, а вижу все вплоть до деталей: как был одет Александр, как развевался белый султан над его треуголкой, как он сидел верхом на лошади, когда-то подаренной ему Наполеоном, кто был рядом с ним по правую и левую руку. Я слышу грохот орудийных колес по мощеным мостовым, восторженные возгласы толпы и слова Александра, обращенные к французам: «Я пришел не как враг. Я несу мир и торговлю» (мир со всей Европой и торговлю – прежде всего с Англией, чьи товары не допускались на континент Наполеоном).

Поэтому пространство для меня именно временится, прошлое наплывает, заслоняя собой настоящее, и я вижу и слышу, слышу и вижу. Вижу и даже чувствую запахи весенних Елисейских Полей, поднятой колесами пыли, дегтя, конского пота… Русские вступают в Париж! «Мы чувствовали, что малейший наш жест войдет в историю. Всю нашу последующую жизнь мы будем слыть особыми людьми; на нас будут смотреть с удивлением, слушать с любопытством и восхищением. Нет большего счастья, как повторять до конца своих дней: «Я был с армией в Париже», – скажет один из русских генералов, вспоминая то время, те славные дни.

Для Александра вступление в Париж было не просто достижением заветной цели, не просто победой, триумфом русского оружия – нет, за этим угадывалось нечто большее: осознание своей провиденциальной миссии в противостоянии с Наполеоном. Недаром он сказал однажды: «Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать». В чем оно выразилось, это осознание, и как оно формировалось? В Тильзите и Эрфурте во время личных свиданий и долгих бесед наедине Александр глубоко изучил человеческие свойства Наполеона и разгадал, может быть, самое уязвимое в его характере – тщеславие. «Льстите его тщеславию», – советовал он прусскому королю Фридриху-Вильгельму III и королеве Луизе. А в конце 1809 года он так отозвался о нем в разговоре с Адамом Чарторыйским, который передал ему слух, будто Наполеон сошел с ума: «Никогда Наполеон не сойдет с ума. Среди самых сильных волнений у него голова всегда спокойна и холодна. Страстные выходки его большею частью обдуманны. Он ничего не делает, не рассчитывая заранее. Самые насильственные и отважные его действия хладнокровно рассчитаны. Его любимая поговорка, что во всяком деле надобно сначала найти методу; что всякая трудность преодолевается, если найдена настоящая метода, как поступать. У Наполеона все средства хороши, лишь бы вели к цели».

Александру самому пришлось быть свидетелем «страстных выходок»: в Эрфурте, охваченный приступом гнева, Наполеон швырнул на пол свою треуголку и стал яростно топтать ее, на что Александр спокойно заметил: «Вы вспыльчивы, а я упрям. Гневом вы ничего от меня не добьетесь. Давайте беседовать, рассуждать, иначе я ухожу». И направился к двери, после чего Наполеон был вынужден извиниться, вернуть его и продолжить беседу в ином тоне.

И как верно, с какой проницательностью Александр распознал природу этих «выходок»: они «большею частью обдуманны»! Вот он, психологический девятнадцатый век!

Но еще раньше, до этих свиданий, Александр постиг самую суть его личности в ее метафизической проекции, заглянул туда, где свершается выбор между добром и злом, Христом и антихристом, между светоносными высотами духа и безднами тьмы. Выбор между самопожертвованием во имя высшего долга и служением собственной гордыне, хотя и отождествляемой со славой Франции и взятой на себя миссией революционного освободителя народов от ига старых монархий.

Когда Наполеон, прикрывшись результатами всенародного голосования, объявил себя пожизненным консулом, Александр писал своему воспитателю Лагарпу: «Я совершенно переменил, так же как и Вы, мой дорогой, мнение о первом консуле. Начиная с момента установления его пожизненного консульства, пелена спала: с этих пор дела идут все хуже и хуже. Он начал с того, что сам лишил себя наибольшей славы, которая может выпасть на долю человеку. Единственно, что ему оставалось, доказать, что действовал он без всякой личной выгоды, только ради счастья и славы своей родины, и оставаться верным Конституции, которой он сам поклялся передать через десять лет свою власть. Вместо этого он предпочел по-обезьяньи скопировать у себя обычаи королевских дворов, нарушая тем самым Конституцию своей страны. Сейчас это один из самых великих тиранов, которых когда-либо производила история».

Письмо написано двадцатипятилетним Александром, и не удивительно, что он облекает свою мысль в словесные одежды той эпохи, дважды упоминает о Конституции и, казалось бы, все меряет этой меркой. Гораздо важнее другое: понимание свершившегося падения, измены своему изначальному призванию. Александр здесь что-то очень верно угадал, хотя и не все высказал. Смысл его догадки прояснится, если поставить принятие пожизненного консульства в ряд с другими событиями. До этого уже была расправа с якобинцами, казни и высылки, а вскоре совершится убийство невинного герцога Энгиенского: его расстреляют ночью во рву Венсеннского леса, и это, несмотря на все попытки самооправдания, будет мучить Наполеона до конца жизни. Вскоре папа помажет его на царство, он станет императором, сам возложит на себя корону, но при этом откажется от причастия. И если Александр отречется тайно, то Наполеон в Фонтенбло будет вынужден отречься явно…

Сам возложит и – будет вынужден, не причастившийся, безблагодатный, обожаемый всеми, но ложный, сотворенный кумир…

И как точна фраза: «… один из самых великих тиранов, которых когда-либо производила история»! За ней скрывается мысль о величии, но величии не светлом, а темном. К тому же, согласно Александру, тиранов производит история или, иными словами, те высшие силы, которые за ней стоят и определяют сам ее ход, вращение сцепленных колес и колебания маятника.

Характерно и то, что Наполеону Александр здесь косвенно противопоставляет себя, ведь это юношеская мечта Александра – дать народу Конституцию и удалиться от власти, как первый президент Америки Джордж Вашингтон, чей пример его так манил и притягивал. И это его идеал – действовать «только ради счастья и славы своей родины». И даже само слово – счастье, – любимое александровское словечко…

Дальнейшим шагом Александра в осознании его миссии был решительный отказ от каких-либо переговоров с захватчиком, вторгшимся в пределы России, и стремление бороться до конца, до последнего солдата. Об этом он еще накануне войны говорил графу Нарбонну, посланному к нему с письмом Наполеоном: «Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России». Об этом же возвещали рескрипты и манифесты, написанные после взятия Москвы и опустошившего ее пожара.

А ведь многие из ближайшего окружения императора, в том числе и преданный ему Аракчеев, призывали как можно скорее подписать унизительный мир с французами…

Но если пала «священная» Москва, то платой за это может быть только Париж, иначе провиденциальная миссия превращается в простое исполнение обязанностей, служебного долга, пусть и высшего порядка. Вот почему он так настойчиво возражает Кутузову и другим, считавшим, что, изгнав французов из России, следует остановиться, залечить кровавые раны, дать отдых армии и разоренной стране. Да и вообще Россия страна мужицкая – что нам Европа! Но Александр неким мистическим чувством угадывает: останавливаться нельзя, иначе весы мировой истории не придут в равновесие. Будет передышка, но не будет мира. Верная национальным интересам, Россия не выполнит своего континентального призвания. Поэтому своей непреклонной волей Александр и склоняет неуступчивого, по-мужицки хитрого и лукавого Кутузова к продолжению войны – там, за Неманом, за русскими границами, чего Кутузову так не хотелось.

Третий шаг – война на землях Франции, хотя даже англичане, ее заклятые враги, считали, что французские границы – последний рубеж сражений и следует оставить Францию Наполеону. Георгий Чулков пишет: «Это перенесение войны на территорию Франции было, как известно, следствием настойчивости Александра. Союзники не желали этого. Даже Англия предпочитала сохранить во Франции правительство Наполеона. Но Александр помнил те уроки, какие давал ему в Тильзите Бонапарт. Александр помнил, что корсиканец открыл ему свое заветное убеждение – для него, Наполеона, царствовать это значит воевать и завоевывать. Наполеон в качестве мирного монарха невозможен и немыслим. Но у русского императора была иная идея…» И далее Чулков цитирует самого Александра, излагающего суть своей идеи и своей программы: «Возвратить каждому народу полное и всецелое пользование его правами и его учреждениями, поставить как их всех, так и нас под охрану общего союза, охранить себя и защитить их от честолюбия завоевателей, – таковы суть основания, на которых мы надеемся с Божией помощью утвердить эту новую систему. Провидение поставило нас на дорогу, которая прямо ведет к цели. Часть ее мы уже прошли. Та, которая предстоит нам, усеяна большими трудностями. Надобно их устранить».

«Провидение поставило нас на дорогу…» – сказано ясно. Александр осмысливает войну как дорогу, как духовный, если угодно мистический путь, на который его поставило Провидение, – из сожженной Москвы в Париж, и каждое действие в этой войне – сверенный с волей Провидения шаг.

И вот, наконец, четвертый, последний шаг – наступление на Париж. Когда союзники оказались перед выбором: преследовать армию Наполеона или двинуть войска на Париж, именно Александр, вняв призывам Поццо ди Борго, корсиканца на службе в армии союзников, настоял на безотлагательном взятии Парижа. Это, собственно, и решило судьбу всей кампании, привело к отречению Наполеона. Он так рассказывает Голицыну о военном совете в Сомпью, где решался вопрос о наступлении: «В глубине моего сердца затаилось какое-то смутное чувство ожидания, непреодолимое желание положиться во всем на Божью волю. Заседание совета продолжалось, но я на время покинул его и поспешил в свою комнату. Там колена мои сами собой подогнулись, и я излил перед Господом мое сердце». После озарения свыше царь решает немедленно идти на Париж.