Боярыня

А хотя…

— И что, что у меня дочь родилась, ничего не меняет?

— Так как, матушка? Вот ежели бы сын, тогда уж никто у тебя власти не забрал. При боярине бы ты была головой, пока он в возраст толковый не вышел.

Не все так плохо. Даже лучше, и, кажется, складывается проклятый пазл.

И Пелагея, и Анна, если они и не причастны к убийству отца, могли знать то, что сказал Пимен: навряд ли это секретная информация. Рождение у меня сына лишало бы их многих внезапно открывшихся привилегий. Например, выйти замуж и через мужа получить все богатство Головиных. Не приданое, которое от щедрот отстегнут отец или мачеха, сколько заблагорассудится, а все. И немало. Рождение дочери оставляло все как есть… Наталья знала об этом. Все знали, возможно, кроме меня — меня новой, не прежней.

— Добро, — сказала я словно сама себе. — Добро, Пимен. — Кажется, улыбка вышла у меня кровожадной. — Посмотрим, кто умнее да хитрее. Завтра же пошли дьяку сказать, что я на брак его с Анной согласна.

А может, хитрее и умнее всех оказался Пимен? Он пару секунд вникал, затем взгляд его просветлел, и посмотрел на меня он с нескрываемым обожанием.

— Ах, матушка!.. — протянул он внезапным фальцетом. — Ах, умна!.. — И следом он сполз с лавки, бухнулся на колени, благо что никого в трапезной не было, а двери были плотно закрыты. Пимен низко наклонился, цапнул левой рукой подол моего платья, правой совершил ритуальный жест и прошептал уже привычным трубным голосом: — До живота да смерти своей молодому боярину присягаю, как Пятерым. Нет у него отныне холопа вернее.

Пимен поцеловал край моей одежды, выпрямился, поклонился. Он сиял — затмил бы в своей грубой робе сверкающего как поп-певец дьяка.

Он немного помялся.

— Вон оно, — выдавил он с некоторым смущением, — как боярин-то покойный говорил? Прости, матушка, меня за речи-то такие… Мол, пусть бедна да неказиста, зато умна да родовита, работяща да набожна. Как ведал батюшка наш, что в надежных руках оставит и богатства, и имение. Ох, радость какая! Ох, радость! Отпустишь завтра в церкви постоять? Пятерым дары принесу, как знал, припас к Пробуждению, так к Пробуждению еще припасу. Ох, радость!

Да, милый друг, радость. Из-за того, что местные законы не ставят женщину ни во что и дозволяют все, что ей принадлежит, отдать в чужие руки. Но ты в этом точно не виноват.

— Сама откажу дары, — улыбнулась я, — только язык за зубами держи. А что у тебя за бумаги? — указала я на стопку на столе.

— Да то, матушка, счета да рекрутские списки, — махнул рукой поскучневший Пимен. — Я тебя в покоях боярина-батюшки обожду…

Я помнила, что я обещала. И, в конце концов, не в моих правилах оставлять важные дела на потом, поэтому я велела Пимену подождать, быстро запихала в себя десерт — дав слово, что это последний, — и кивнула: мол, за работу.

Мне было любопытно — что там, в покоях боярина. Заходила ли я туда, пока была замужней? Пимен был не дурак продираться по потайной лестнице, впрочем, он бы там намертво застрял, поэтому мы шли по общей. Чуть пошире, чуть повыше, ступени удобнее, но в целом пора бы тебе, дружище, худеть. Пока Пимен доковылял до верха, уже запыхался, замедлился, чтобы прийти в чувство, так что я пошла… туда, где еще не бывала, но помнила по плану, что где-то здесь.

И странное чувство: мне вдруг показалось, что я точно знаю, куда иду. Вот эта дверь — верхний, личный кабинет боярина, а здесь его личная трапезная, а здесь молельня…

— Пимен?

— Ась, матушка?

— Мне в молельню ходить дозволено?

Пимен подсеменил ко мне, почесал бороду, открыл зачем-то дверь, заглянул в молельню, внимательно рассмотрел мою кику, затем прогудел:

— А разве нет, матушка?

Да, я тебя как пыльным мешком по голове каждый раз шибаю — не обессудь. Но лучше спрошу заранее, чем ты меня из молельни за ноги выволочешь. Пимен снова понял все по-своему, и ответ я все-таки получила.

— От бабы дурные! — проворчал он. — Высечь, матушка, прикажи тех, кто сказал, будто срок тебе после разрешения от бремени выйти должен. А все почему? А в церковь не ходят, сказки не слушают!

Сказки?.. Так, наверное, здесь назывались истории из тех самых книг, которые я видела в кабинете. Жития Пятерых. Мне стоит их прочитать хотя бы для того, чтобы не задавать настолько очевидные вопросы. Спроси я в своем времени на полном серьезе, плоская ли Земля — никто бы на заблуждения других людей кивать не стал, меня бы в идиотки записали.

Возмущенный Пимен, пока мы шли, успел мне в назидание рассказать «сказку» — о женщине, которая вместе с ребенком заблудилась в зимнем лесу, пришла в «схрон» и стала кормить младенца. История умалчивала, какого черта молодая мать забыла зимой в лесу, а может, Пимен выкинул самое интересное, но, видимо, для сути это было неважно. Для меня открытием стало то, что можно кормить грудью младенца в церкви… в любом «схроне», как я поняла, на «территории» Милостивой.

Я бы еще послушала сказки, но Пимен принял важный вид, не дав мне толком осмотреться, и вывалил на меня кипу бумаг из роскошного бюро вдобавок к своим. Смеркалось, загудела печная труба, мы зажгли побольше свечей. «Слизерин», — думала я, слушая, как Пимен перечисляет мне поставки и продажи, и смотря, как бегают по серебристой росписи серо-зеленых стен отблески желтого пламени. Небольшой кабинет, теплый, уютный. Интерьер не вызывает желания кого-нибудь убить. Можно мне сюда перебраться, а, Пимен? Раз уж я совсем в доме хозяйка?

Но я не спрашивала, я вникала. Несмотря на громкое имя и близость ко двору, боярин Головин не чурался вести торговлю с купцами. Мы поставляли мясо, птицу, перо, древесину — у меня, как оказалось, были огромные угодья недалеко от города… Куча записей, множество договоров, расписки, счета, спецификации… когда я начала чувствовать голод, мы не осилили даже половину текущих задач, и это еще Пимен прекрасно помнил все, что мы должны и что должны нам, и считал, пожалуй, не хуже Фоки Фокича.

Пимен зычно гаркнул, что боярыня-матушка трапезничать желает. Это было правдой — уже свечи сгорели наполовину, на дворе стояла ночь. После ужина я стиснула зубы и разобралась с делами, и пока я подписывала последние договоры, Пимен все рылся в остальных бумагах и недовольно гудел.

Я отмахнулась от него — у меня голова гудела не хуже, а оставались еще какие-то рекрутские документы…

— Что ты ищешь? — раздраженно спросила я. — Смотри, попутаешь мне тут все.

— Никоим образом, матушка, у меня завсегда порядок, — оскорбился Пимен. — А вот списков-то не найду. Где списки-то?

— Так ты с ними пришел? — я оторвалась от счетов и договоров.

— Так то… то я писал, матушка, — покачал головой Пимен. — А боярин-батюшка переделать велел. Кабы и не сам переписывал, но где оно?

— Рекрутские списки переписывал? — переспросила я. — Почему?

Пимен замялся. Точно такой же вид у него был, когда он мне намекал про баньку. И что ты в списки вписал, дай-ка сюда?..

— Не серчай, кормилица-матушка, — повинился Пимен. Я уставилась на его записи — ну и почерк у тебя, брат, каллиграфия, не иначе. — Я же того, Акашку своего вписал… Сама знаешь, как государыня ум да грамоту в рекрутах привечает, а коли на службе рекрутской отличишься — и вольную купит, и дворянство даст…

Первый раз об этом слышу, но ты продолжай.

— И ты, значит, Акашку в рекруты, — кивнула я. — А что Фадей Никитич?..

— Против был, — вздохнул Пимен. — Мол, грамотные холопы самому нужны.

— А Акашка? Хочет в рекруты?

— А то? Вон дьяк, — напомнил Пимен о наболевшем. — Дурень дурнем. — Ну, это ты, допустим, зря. — А Акашка-то мой поумнее будет. До охфицера мог бы дойти. А Фадей Никитич…

— Полно, — сказала я, поставив последнюю подпись и отодвинув бумаги. — Мне Акашка нужен, но если так… Найди бумагу, что боярин писал, решим. А пока спать хочу, прочее завтра.

В эту ночь налетели моры. Их было столько, что Наталья читала сказки-молитвы, не переставая, и вспышки шли одна за другой, и скрежет, и гремел запоздавший набат, и отчаянные крики раздавались за толстыми стенами. Я лежала, прижимая к себе Кондрата и Тимофея, и думала о сильной и отчаянной коронованной девочке, в одиночку противостоящей этому злу со своей невероятной, непознанной магией. И мне она казалась уже не надменной и безразличной, а уставшей и одинокой. Может, даже отчаявшейся.

Моры сгинули только под утро с последним ударом церковного колокола. Я засыпала, пока Наталья кормила детей, и практически сквозь сон, не сильно понимая, явь то или мутная дрема, различила, как она тихо плачет рядом со мной…