Боярыня

Глава четвертая

Что-то происходило, и нехорошее. Но я была обречена сидеть и жаждать самого прозаического — облегчения.

Если бы мне дали шанс вернуться в прежний мир, я озвучила бы родившуюся в моей голове идею: героиня перед родами, кругом дикость полнейшая, нет ни лекарств, ни расторопных знающих докторов, и на непобедимую Мэри-Сью бедняжка не похожа. Зомби-апокалипсис, супергероика, городские легенды — что угодно, и посмотрела бы, как сценаристы с этим справятся. Подозревала, что никак. Они привыкли работать с проверенными паттернами, приводящими проекты к успеху.

Не всякий врач обойдется в поле без инструментов, не всякий метеоролог предскажет катастрофу, глядя на мечущихся в небе птиц. Прогресс сделал людей и всесильными, и слабыми одновременно.

Наталья тем временем встала посреди комнаты, приложила руку к груди. Несмотря на некоторое волнение поначалу, сейчас она успокоилась, успев, видимо, сделать все, что считала нужным, и я, закусив губу, потому что позывы становились чрезмерно настойчивыми, прислушалась к ее словам.

— Из тьмы вечной, из земель дальних летят птицы черные, до крови жадные. Кто не скрылся, того погубят, и следов не найдешь, не сыщешь. Смотрят Пятеро на зло великое, на муки людские. Встала Милостивая, дала кров всем людям. Встал Хитрый, послал силу в руки владычицы. Встала Мудрая, направила силу на птиц смертоносных. Встал Справедливый, обратил силу против черных птиц. Встал Сильный, развеял птиц по ветру, прахом стало зло. Пятеро хранят земли наши, хранят матушку-владычицу нашу, силу ее хранят и престол ее. Под защитой земли, под покровом благим люди, не настигнет зло темное нас, не достанет из крова нашего…

Это была не молитва — легенда. Колокольный звон утих, и я слышала отчетливые, уверенные, пусть и тихие, слова, а потом прямо над моей головой что-то ударило сильно и заскрежетало огромными когтями по крыше. Все мое тело сковало вязким ужасом, будто я провалилась в ледяное болото по шею.

— Ничего, ничего, матушка, — не меняя молитвенной позы, успокоила меня Наталья. — Как села тварь темная, так и улетит. Здесь она нас не достанет. Вон, не было такого на людской памяти, чтобы кров Милостивой от мор не укрыл.

Я проследила за ее взглядом: надо же, фигурки Пятерых? Я ни за что бы не догадалась, что выточенные из дерева зверюшки — боги. Лиса, медведь, кажется, росомаха, волк, сова, — качая головой, Наталья подошла к полочке, взяла одну из фигурок и вручила мне.

Медведь. И кто это?

— Вот она, матушка-Милостивая, пусть у тебя и будет, пока от бремени не разрешишься, — посоветовала Наталья. — Спрячь. А в окно не смотри, нечего там.

Медведица. Я с изумлением разглядывала фигурку, понимая, что выглядит это несколько странно, потому что боярыне Екатерине Кириловне Пятеро в диковинку быть никак не могли. Медведица была толста, возможно, тоже беременна, лапы ее были сложены на выступающем животе, она чуть набок склонила голову, прикрыла глаза-бусинки, и я поражалась, как безукоризненно неизвестный мастер передал полное спокойного достоинства и доброты выражение медвежьей морды, выточил каждую шерстинку и коготок, раскрасил и глаза, и украшения, и головной убор богини — точь-в-точь такой же, как мой, который я не пожелала надевать. Фигурка была не больше половины моей ладони — восхитительно тонкая работа, настоящее произведение искусства.

За окном сверкнула бело-голубая вспышка, и с крыши с мерзким скрежетом-криком сорвалось притихшее было нечто. Вспышки пошли одна за одной, улица за окном наполнилась верещанием и треском, длилось это недолго, но я не могла не заерзать на скамье, пытаясь повернуться к окну, и даже мои потребности отступили от любопытства. Матовое темное стекло не давало ничего рассмотреть, по не слишком довольному моими кривляниями лицу Натальи я рассудила, что все в порядке и беспокоиться уже не о чем.

— Там были люди, — вспомнила я.

— Ай, матушка, — поморщилась Наталья. — А и были, а как услышали звон, так их и не стало. Кто под морами-то ходить будет, кто себе враг?

— И этого ты ждала?

Ну допустим, возле дома нет теперь никого.

— Соберу тебя, матушка, — Наталья наклонилась ко мне и быстро зашептала: — Соберу, будто в приказ, а ты в возок сядешь, там тебя Афонька мой быстро довезет куда надо. У сватьи моей, Фроськи-Хромой, будешь, она и примет у тебя, и выкормит, а там, глядишь, уладится все. Давай только, матушка, скоренько, час ночной, темный, до утра успеть надо. Пятеро да помилуют. А возок твой, — продолжала она, видя, что я очень хочу задать ей вопрос — какая наивность, меня же найдут в два счета! — Возок твой, матушка, не обессудь, Афонька порубит да одежу твою раскидает. Мол, тьма за боярыней лихой и явилась. Никто и искать не будет, не впервой так.

— Мне бы… облегчиться, — сказала я, прикусив губу. — Раз уж пить не несешь.

— Ай, что молчишь, матушка! — возмутилась Наталья, метнулась в угол комнаты и извлекла из-под скамьи крепкий деревянный ночной горшок с расписной крышкой. — А ну-ка, подсоблю тебе.

Следующие несколько минут я могла бы назвать величайшим унижением, не цени я качество жизни выше условностей. Наталья водрузила горшок, к слову, очень чистый, на скамью рядом со мной, резко выдохнув, одним махом поставила меня на ноги, тренированно задрала мои тяжелые юбки и безошибочно усадила меня куда следовало. Я могла лишь поразиться ее навыкам и огорчиться полному отсутствию у меня нижнего белья.

Ребенок затолкался, когда Наталья пересаживала меня с горшка обратно на скамью, и я впервые подумала — кто это? Мальчик, девочка? И есть ли связь между убийством боярина и тем, что я вот-вот должна родить?

Наталья деловито накрыла горшок крышкой и куда-то ушла. Я задумалась — неужели отправилась на улицу? С тем, что творилось в Европе в средние века, я была неплохо знакома, потеки на стенах старинных домов и замков благополучно дожили до моих — прежних — дней и остались запечатлены на фотоснимках, но как справлялись здесь, я не представляла. Откуда-то снизу донеслось тихое, умиротворенное женское пение, а потом я услышала, что по лестнице кто-то идет.

Уверенно, не скрываясь, тяжело, и металлический лязг не оставил сомнений: идут за мной.

Это Командор пришел за своей убийцей. Мертвый боярин грузно ступает по лестнице, ведь только он мог подниматься в мои покои. Вот-вот он призовет меня к ответу за то, что я не совершала — или совершала, будучи в своем прежнем разуме. От большой, возможно, любви немощная боярыня овдовела. Ревность, деньги, да мало ли причин, о которых не знает челядь и тем более не знаю нынешняя я. Что в понятии этого времени — любовь? Покорно подставлять спину побоям?

Все были убеждены в моей невиновности, и что с того, если они сочувственно лезли ко мне с ненужными объятиями, лишь Наталья проявила активное участие в моей судьбе. Скройся, мол, матушка, с глаз долой, повезет, так умрешь родами, а не от голода и холода и не на плахе.

На проем, ведущий в соседнюю комнату, я смотрела не со страхом, а с нездоровым нетерпением, готовая увидеть и бороду, и лысину, и торчащий из шеи нож, но реальность порой превосходит ожидания. В моем представлении приказной дьяк был солиден, долгопол и бородат, а человек, вошедший ко мне без всякого стеснения, был молод, не сказать чтобы юн, в камзоле, узком в талии кафтане, на плечах слепило глаза белоснежное кружевное жабо. Я скользнула по дьяку взглядом — обтягивающие штаны до колен, гетры и башмаки с роскошными пряжками. Бедняга шел по сугробам пешком, и с него натекала на пол лужица.

— Здрава будь, боярыня Головина, — дьяк поклонился, я с интересом вслушивалась в его интонации. Голос выдает чаще, чем прочее, так с чем же ты ко мне пришел, мил человек? — Дьяк сыскного приказа Воронин Роман Яковлевич.

Где-то за моей спиной испуганно вскрикнули Наталья и кто-то еще. Я нащупала в своем платье карман и сунула туда наконец фигурку медведицы-Милостивой. Поможешь мне или нет, местное божество, ведь то, что ты можешь в этом мире, я уже видела?

— Зачем пришел, дьяк? — спросила я так ровно и величественно, что сама удивилась. — Как осмелился в покои мои войти?

— Указ матушки-императрицы, боярыня, тебе ли не знать? — дьяк выпрямился и смотрел мне в лицо, что мне показалось верхом неприличия. — Чай, сам боярин Фадей Никитич указ сей писал: «Поелику дело того требует или на то иная необходимость будет, условностями любыми пренебречь во исполнение долга своего».

Муж мой был законотворцем? Красиво сказано. Толковый был мужик, не отнять.

— Что от меня хочешь, дьяк сыскного приказа? — я слегка наклонила голову и зачем-то вытянула ноги. Из-под платья выглянули не то сапожки, не то обмотки из — кто бы усомнился! — дорогой красной ткани, расшитой золотом, и я сразу пожалела, что проклятый цвет и тут мозолит мне глаза, но убрать ноги обратно под юбку со своим торчащим животом уже не могла. Позволено ли так сидеть женщине моего статуса?

— Что знаешь, что видела, что делала, боярыня Головина? — голос у дьяка был отлично поставленный, зычный, осанка царская, меня же больше интересовал его жизненный опыт. Горланить он тут может, опираясь на царский указ, до утра, но какой меня ждет результат его стараний? — Зачем спустилась в кабинет мужний?

Задал ты, дьяк, отличный вопрос, кто бы мне самой на него ответил.

— Не знаю, — я выпрямилась. — Не помню.

— Ай, матушку супостат-то по голове ударил! — очнулась Наталья, и я порадовалась, что внимание Воронина оказалось приковано к ней, потому что я вздрогнула слишком отчетливо. Откуда она знает об этом? — Что же ты, человече государев, не видишь? В тяжести матушка, да в такой, что того и гляди разродится!

Наталья загораживала меня от взгляда дьяка, и это ему не нравилось. Он перестал топтаться на одном месте, сделал в сторону пару шагов, Наталья обошла меня и встала стеной, как стояла.

— Не гневил бы Пятерых, — проворчала она. — Завтра придешь. А и матушка-боярыня, может, чего и вспомнит.

— Откуда знаешь, что боярыню ударили? — быстро спросил дьяк.

— Да что ты, сам не видишь? — Ах вот оно что, дошло до меня, вот в чем причина, что она меня закрывает от его взгляда. — Матушка-то простоволоса, сама не дает ни волосник надеть, ни кику! Ай, человече государев, позору не оберешься. Не помнит ничего матушка, да и… Аниська? Здесь, дурная? Вели повитуху звать. Чую, начнется скоро.

— Там моры, кормилица, — пискнула Аниська тоненько, что никак не вязалось с ее крепким обликом.

— Нет мор! — обозлилась Наталья. — Вон и дьяк с мороза пришел. Есть там моры, дьяк? Нет мор, а ну пошла! Придет пора матушке разрешаться, а ты все телиться будешь?

— А ну встань, боярыня Головина, — велел вдруг дьяк негромко, и Наталья оборвала ругань на полуслове. — Встань, встань, пройдись.

— Сдурел, истинно сдурел, — проворчала Наталья, поворачиваясь ко мне. — Что, матушка, изволишь исполнить или почивать пойдешь?

Последние два слова она выделила, я догадывалась, что неспроста. Она все еще загораживала меня, с непокрытой головой, от взгляда Воронина, и, сдвинув брови, корчила смурные рожи, мол, спать иди, боярыня глупая, но мне показалось, что и дьяк не просто так велел мне встать.