Боярыня

— Тимофей со мной будет, — твердо сказала я и обернулась на баб. Гашка вынула грудь, сосредоточенно кормила Тимофея. Фроська укачивала в колыбельке Кондрата, поймала мой кривой взгляд, охнула, зарделась. — Свято место пусто не бывает, Гашка и Фроська в моих покоях с детьми останутся. Гашка, отдай Тимофея Марье, одеться мне помоги.

Не удар в спину. Не мерзость. Обычное дело, но когда Наталья задумала бегство? Что стало причиной, что подтолкнуло — может быть, то, что Тимофей был устроен считай с рождения? Вчера ничего не предвещало, или я была глуха и незряча?

— Марья, — я остановила ее, уже принявшую ребенка и собиравшуюся отойти. — Мне сказать всем надо… — Я помолчала. Точно ли я не спешу? — Пусть на верность боярину молодому присягнут.

Гашка ахнула, Марья зыркнула на нее и повернулась ко мне, вся сморщившись. На тонких, бесцветных старческих губах играла довольная ухмылка.

— Ты знала?.. — криво слепив непонятную улыбку, спросила я. Я идиотка. Кто еще знал, кроме нее?

— Верно, матушка, прежде времени я-то не одряхлела, — проворчала Марья, но обида была наигранной. — Я же рядышком с тобой и была. Али я робетенков не повидала? Не слепа же я совсем. А что молчала, так не мое то дело, сказано — боярышня, значит, боярышня. Что, Тимошка, народился в рубашке, холопий сын… Идем-ка, я тебе исподню сменю…

После завтрака я хотела собрать всю дворню, но передумала. Как-то иначе можно всем объявить, что в доме Головиных новый хозяин, и никто лучше Пимена не подскажет, как все устроить. Пимен уже отирался возле дверей гостиной, я расслышала гудение, плюнула на возможное недовольство и приказала ему войти.

Бедняга Пимен отводил взгляд: я в своем новом, непотребном платье, с непокрытой головой, вызывала у него массу противоречивых чувств в довершение к тому, что он находился на запретной половине дома. Но он с собой справился, поклонился.

— Боярину молодому пусть присягнут, — приказала я, не прожевав как следует. Пимен кивнул. Он был притихший, но я списывала это на то, что ему поспать из-за бегства Натальи не дали, и на то, что он рассчитывал от меня получить по первое число. — Устрой все… и, может, после Пробуждения праздник какой?.. Что ты как неродной-то стоишь?

Пимен почесал бороду — дурная привычка, вечно выждет, пока я сяду есть, чтобы дергать свою мочалку! — и с тяжким вздохом протянул мне исчерканный лист бумаги.

— Вот, матушка, а срок-то вышел почти, — виновато прогудел он. — Вчера с рекрутского приказу дьяк приходил. Подали бы в начале зимы, а теперь в приказ доплатить… дьяк, матушка, по пять полтин за рекрута насчитал, подлый.

В одной руке у меня был нож, в другой бумага. Пимен предусмотрительно отступил — осторожности ему было не занимать.

— Холопов в рекрутских годах у тебя тысяча двести, матушка, вот и двенадцать душ, — пояснял он. — А что боярин-то порешал, и не нашлось, ты теперь всему голова, я тебе как есть все по каждому рекруту скажу. Пронька, хороший плотник, да кабы не пил. Семен, двух баб своих загубил, боярин против него и не возражал….

— Акашку ты вычеркнул, — перебила я. Вот уж кому досталось — вероятно, Пимен долго кроил этот список, не зная, как и себе угодить, и с боярином отношений не портить. — А…

Я еще раз вчиталась в строчку. Пимен и это имя перемарал с десяток раз, и я вспомнила вдруг, с чего все началось. Беременная, потерянная я, мой мертвый муж, полутемная комната, нож и Пимен. Вестник лихой.

— Слушай, Пимен, — пробормотала я, — а какого же чер… каких мор ты тогда пришел в кабинет?

Какого дьявола тебе там так внезапно стало что-то нужно?

— Так рекрутские списки, матушка, — развел он руками. — Акашка… я-то все еще чаял боярина-батюшку уговорить.

— А Афонька? — прямо спросила я, ткнув пальцем в строчку. — Афоньку почему включили в рекрутские списки? Он дельный холоп… был, — я хмыкнула, — зачем его вписали? Неужто такого мужика не жаль?

Пимен задумчиво дернул бороду. Пятеро, это вынужденная диета, аппетит у меня напрочь пропал. Я тебе обещала бороду выдернуть — как минимум ты ее сбреешь, надоел.

— Неужто запамятовала, матушка? — удивился он, причем с полной искренностью. Я сидела с каменным лицом. К Пимену претензий быть не может — ему и в голову не пришло, что я не я. — Боярин-батюшка сам вольную не давал, не за то, говорил, предки мои верной службой добро наживали, чтобы я его по миру пускал. А в рекрутах выслужить — то иное. Он и Прова вписать наказал, так тот мне всю плешь проел, когда в рекруты да не передумала ли боярыня.

Пимен наугад ткнул в список, и я, прищурившись, вычленила упомянутого Прова. В речи Пимена все-таки проскочила старая обида: Афоньке и Прову, мне неизвестному, перспективы, а Акашке, родному сыну, пожизненно боярский двор.

Черт с ним, с Провом. Афонька вольную не хотел… или — стоп, это лишь со слов его жены? Все дело в рекрутских списках?

— Фадей Никитич рекрутской службой дельных холопов поощрить хотел, — кивнула я, — ну, а тебе сына пристроить не удавалось. Сейчас-то доволен?

— А то!

Хвала Пятерым. Я потерла лоб. Передо мной был не тот вариант рекрутских списков, который Пимен показывал в первый раз — тот был почище. Я перебрала листы — их было три, скорее всего, каждый вариант Пимен наивно считал окончательным, — последний лист и был тот самый изначальный список. Имени Афоньки в нем не было, как и в следующем.

А не рекрутский ли список писал мой муж?

— А список Фадея Никитича ты не нашел, — уточнила я. Пимен только вздохнул.

Что было с печью в кабинете? В трапезной было сильно натоплено — и мешался Епифанька. Но эти печи не единственные в доме, вынести под одеждой бумаги и сжечь где угодно — раз плюнуть.

— А в печах смотрели?

Пимен взглянул на меня удивленно, дернул бороду.

— Не прогневайся, матушка, — повинился он. Да что уж теперь? Что было в списках, которые написал мой муж, мне не узнать, но полагаю — боярин смог настоять на своем, была я с ним согласна насчет Афоньки или же возражала. Но если я и могла хладнокровно убить, то не из-за рекрутских же списков? И непременно с сообщником.

Или сообщницей. У меня на такой удар не хватило бы сил.

Был человек, который кое-что смог узнать. Он молчал, потому что никто у него не допытывался. И думал, что молчать сможет и дальше.

— Возок мой подать прикажи, — бросила я и встала. — Анну и мужа ее проведать хочу.