Счастливцы с острова отчаяния

НОВЫЙ ТРИСТАН

Отъезд последней группы изгнанников прошел так незаметно, что теплоход вышел уже в открытое море за мысом Финистерре, скрытым грязным туманом, но угадываемым по кружению чаек и реву выходящих из Ля Коронь грузовых судов, когда Поль, читавший газету в салоне туристского класса, почувствовал, как на его плечо опустился украшенный галунами рукав:

— Мистер Беретти, разрешите представить вам мистера Хью Фокса, который, как и вы, плывет на Тристан.

Отложив газету, Поль поднял глаза на моряка. Рядом стоял незнакомец в галстуке в горошек, повидимому чиновник, едущий проработать года два на Тристане и старательно улыбающийся своему первому подопечному.

— Как поживает Ти? Наверное, возится с сосками, — начал Хью, бесцеремонно усаживаясь в соседнее кресло.

— У нее своего молока хватает! — ответил Поль. — Но откуда вы ее знаете?

— Я присутствовал на двойной свадьбе в Фоули. И даже написал об этом две колонки.

— Черт возьми! — воскликнул Поль. — Глаза у меня совсем испортились. На Тристане ведь обычно видишь мало людей, а если кого встретишь, то уж никогда не забываешь его лица. Но что вы собираетесь у нас делать? Теперь Тристаном изредка интересуются только ученые.

— Вот именно, — подхватил Хью. — Они и заронили в нас тревогу. Уже давно меня удивляет ваша чехарда с приездами и отъездами… Прощай, Берта! Вы возвращаетесь в свой рай. Решение это окончательное, и вас мы больше не должны увидеть. Но спустя два года шестьдесят шесть человек появляются на улицах Саутхемптона, ворча, что настоящий рай — в Англии. Успокоились ли они? Нисколько. Те же самые люди через три месяца начинают зеленеть от скуки. В конце года двадцать человек вновь уезжают на Тристан; затем, в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году, — еще одиннадцать, потом, в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом, — еще шестеро. Сегодня наряду с другими пришла ваша очередь, а я ведь слышал, что вы оставляете в Тоттоне семью и месячный заработок в сто двадцать фунтов.

— Сто сорок, — возразил Поль. — А в остальном вы прекрасно информированы.

— Время от времени я посещал собрания церковной общины. А вы, видимо, нет: я вас там ни разу не встречал.

— Постоянно ходят те, кто принял решение остаться в Англии, — продолжал Поль. — Я ведь был там временно.

— Все-таки вы прожили в Англии четыре года. Поль посмотрел прямо в глаза Хью.

— Отец, мать, две сестры, пятеро племянников и племянниц, не считая английских родственников, которые всех удерживают, это ведь не шутка. Все они висели на мне. И к тому же, не буду от вас ничего скрывать, я очень хотел вернуться с аттестатом корабельного механика в кармане.

Костюм из темно-серого шевиота, светло-серая рубашка, галстук и ботинки из серой замши — неужели все это изящество из магазина «Пламмерс» на углу Уэст Парка снова будет сменено на овчину и мокасины из бычьей кожи? На первый взгляд это выглядело забавным. Но при внимательном рассмотрении несколько мясистые губы, цвет кожи и, главное, мощные плечи, которые стеснял пиджак, взгляд черных, в упор смотрящих на собеседника глаз выдавали в нем тристанца. Как и сильные ладони с щербатыми, более светлыми, чем пальцы, ногтями.

— Я же вам сказал, — снова заговорил Хью, — что я был удивлен. Патрон, который ворчал: «Вечно эти твои тристанцы», — удивлялся гораздо меньше. Но бунт молодежи, которая почти повсюду протестовала против нашего обожествленного изобилия или проповедовала вслед за хиппи возвращение на лоно природы, вновь заставила его подумать о вас. Если вы представляете собой девятнадцатый век, заблудившийся в двадцатом веке, то выходит, что дедушка сказал «нет» раньше внука.

— Хе-хе, — усмехнулся Поль. — Мне двадцать шесть лет. Разве я могу быть сразу и дедом, и внуком?

На его физиономию с прищуренными глазами и широкой улыбкой было приятно смотреть.

— Честное слово, — возразил Хью, — это бы объяснило все последствия.

— Пес с бараном ходят на луг, хотя один другому не друг!

— Прелестная поговорка, я ее запишу! — подхватил Хью, без стеснения строча в маленьком блокноте, мгновенно извлеченном из кармана. — Короче говоря, два или три раза вставал вопрос о репортаже, в котором сравнивались бы разные группы людей, не приемлющих прогресс. А потом рутина, забывчивость, текущие события… В конце концов, он так и не был сделан. Прошли месяцы, пока мне случайно не попался на глаза доклад последнего социолога, некоего Кларка, который описывал стремительное вторжение техники на остров. Потрясающе, не правда ли? Я уж не знал, что и думать.

— Техника одинакова в Лондоне и Москве, — ответил Поль. — Но вам, как и мне, известно, что всюду ее используют по-разному.

— И теперь тристанцы отрицают то, каким образом мы используем технику в Англии. Вот почему я и еду взглянуть, как вы там с ней обращаетесь.

— Я бы очень огорчился, если бы наши не оправдали мои надежды, — пробормотал Поль.

Прямо перед ним за стеклом иллюминатора парила на легком ветру чайка. К чему притворяться серьезным, искать какие-то причины? Ведь в громадных странах севера труду, чувствам, радости жизни тоже не хватает размаха, как и птицам, которые суть уменьшенные копии тристанских птиц. Однажды с островка Неприступный, взобравшись на скалу — сорвешься оттуда, костей не соберешь, — Поль сумел притащить домой для кольцевания сони;[7] громадный, орущий альбатрос, распластанный по полу и стучавший по нему клювом, кончиками крыльев задевал стены комнаты, а смертельно усталого, исцарапанного Поля прямо-таки распирало от удовольствия. Это было лишь одно из ярких, продутых свежим ветром воспоминаний, которые сухой анализ журналистов никогда не считал решающим аргументом среди других веских причин бегства тристанцев в Антарктику. Этот альбатрос, живущий тридцать лет, к тому же взлетел еще на пик Мэри, сделав всего десять взмахов крыльями. Восхитительная механика! В конце концов она близка механике трактора, хотя последний сделан для того, чтобы побеждать землю, а альбатрос создан одолевать ветер. Но Хью продолжал:

— Значит, я вместе с вами заберу в Кейптауне, смею сказать, почту для Тристана. Я должен также вас поблагодарить. Меня долго останавливали расходы и трудности согласовать приезд на Тристан и отъезд с него. Запрещено пользоваться военными кораблями, иногда заходящими к вам. Невозможно сесть на траулер для ловли лангуст. Исключаются также и китобойные суда: если даже они согласны взять на борт и проходят близко, им нет никакого резона возвращаться. Единственное решение — изменить курс одного из лайнеров, что курсируют между Африкой и Латинской Америкой, — повергло патрона в уныние. И речи не могло быть, чтобы выкладывать две тысячи фунтов за этот крюк! Но поскольку этот крюк делается ради вашей группы, а ближайший корабль должен забрать половину персонала, срок пребывания которого на острове истек, я и решил воспользоваться случаем.

— И правильно сделали, — одобрил Поль. — Следующего случая вам пришлось бы ждать больше года.

Он поднялся, но Хью удержал его за рукав.

— Ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос. Я знаю, что островитяне не слишком-то любят откровенность с чужаками. Похоже, это их смущает…

— Верно. Они боятся показаться наивными. В сущности, они не знают, предполагает ли их образ жизни какой-то особый талант или обнаруживает их слабость. Но задавайте ваш вопрос.

Хью, внезапно замешкавшись, старается не смотреть Полю в глаза. Он с паузами, отчеканивая фразы, продолжает:

— Бегство ваших стариков вызвало сенсацию. Но более странным я нахожу поведение молодых людей вроде вас, что годами жили среди англичан, добились определенного положения и все-таки возвращаются на остров… У меня есть сын, который, как и многие другие, протестует против этого общества, но живет в нем, пользуясь его благами. Бежав безо всякого шума, вы гораздо решительнее осудили это общество.

— Я сделал свой выбор, — ответил Поль.

Он наморщил лоб, выдавая затруднение человека, более уверенного в своих поступках, чем в словах.

— Мне повезло, — тем не менее прибавил он, — что я мог это сделать. А у вашего сына нет выбора. Говоря начистоту, бывают моменты, когда я чувствую себя немного трусом. Все, что требуется от нас на Тристане, — это физическая храбрость. Нам не нужно сдвигать горы эгоизма, честолюбия, власти… Простите меня: ваша жизнь не заполняет сердца, она наполняет помойные ведра.

Хью смотрел, как он уходит немного скованной, слегка танцующей походкой — вылитый племянник своего дяди. Но может быть, Поль, не сознавая того, возвращается в единственное место, где, не имея слишком много конкурентов, будет числиться среди лучших? * * *

Двери зала Совета, расположенного в еще пахнущем сырой штукатуркой домике, где размещаются конторы, помещения администрации и почта, закрыты. Заканчивается заседание.

В глубине зала, под геральдической эмблемой, между портретами королевы и герцога Эдинбургского, в излишне высоком, украшенном резьбой и обитом кожей кресле, прямо от которого по натертому до зеркального блеска полу тянется к парадному входу красная ковровая дорожка, восседает администратор. За стоящим в центре зала полированным, на пяти изогнутых ножках столом, на котором лежит Библия, сидит секретарша и стенографирует. У обшитых полированными панелями стен на бог весть знает из какого императорского мебелехранилища попавших сюда стульях с высокими, увенчанными колоннами спинками расположились члены Совета: мужчины с неизменным пробором, в пиджаках и при галстуках, в начищенных ботинках фирмы «Ришелье»; женщины в жакетках и коротких юбках; все они вертят в руках бумаги, не отрывая глаз от итоговых цифр года, которые и объясняют царящий на их лицах оптимизм. Совсем облысевший Уолтер сидит на краю, рядом с Симоном, своим всегдашним поседевшим другом; исчерпав повестку дня, администратор оборачивается к нему, чтобы произнести свою пышную речь:

— А теперь, друзья, в момент, когда я тоже вас покидаю, мне хотелось бы воздать должное тому, кто много лет был вдохновителем, покровителем этой общины и кто, окруженный общей признательностью, живя среди вас, будет пользоваться вполне заслуженным отдыхом…

Все члены Совета встают, только Уолтер сидит, и листки дрожат в его морщинистых руках. Пирс Николл, который смотрит прямо перед собой, как и подобает сидящему на председательском месте представителю королевы, слегка поворачивает голову; подмигнув, он бросает взгляд на Джосса Твена, зажатого между Сесилом Гроуером и Ральфом Глэдом, молодыми членами избранного на последнем заседании Совета холма, который скоро перестанет существовать. Ожидавший этого знака Джосс делает шаг вперед, откашливается, прочищая голос, и начинает более громко:

— Ты, Уолтер, с гордостью можешь уходить на покой. Вот нас опять так же много, как и в 1960 году. Только средств у нас втрое больше. Правда, ты не стоял у руля ни в штиль, ни на прогулке. Но ты всех нас снова привел сюда, и — слава тебе! И если все, как и должно быть, с тех пор меняется, то лишь в манере использовать ветер. Потому что ветер дует тот же самый. Что может быть более тристанским, Уолтер, чем принцип «все — всем», чем забота о долге каждого? Что более соответствует нашему старому духу, нежели наша реформа, ставящая на первое место общину, дающая каждому право голоса в восемнадцать лет и право участия в управлении в двадцать один год, образующая уникальную, доступную мужчинам и женщинам коллегию. Мы становимся самой свободной в мире домократией…