Счастливцы с острова отчаяния

СТАРЫЙ ТРИСТАН

Нед Глэд и его сыновья — старший, Ральф, и младший, Билл, — устав от беготни и крика, как по команде остановились перевести дух. Они никак не могли понять, что происходит. На два часа раньше обычного стадо вдруг стало спускаться с пастбища, сперва шагом, потом трусцой. Осел и бараны смело сталкивали с дороги странно обмякших собак. Бараны ушли уже далеко, когда испуганные овцы, подталкивая головами ягнят, бросились следом, не задерживаясь даже, чтобы щипнуть на ходу какой-нибудь крохотный пучок травы.

Погода для августовского дня стояла прекрасная, хотя и было довольно прохладно. Небо было чистое, только пик Мэри, как всегда зимой, охватывало кольцо облаков; вокруг острова, насколько хватает глаз, простирался океан, волн почти не было, и потому так легко скользили, возвращаясь домой, два баркаса, один задержался за Готтентотской косой, а другой находился уже совсем близко от причала Малого пляжа. Берега, усеянные черной галькой, которую без устали перетасовывали шторма, слегка обрамляла кружевная каемка белой пены, точно соответствующая коричневой кайме прибрежных водорослей. А из труб сорока домов деревни, рассеянных среди зарослей папоротника, тянулись прямые струйки дыма, словно длинные фиолетовые нити от сгорающего хвороста, смешивающиеся с черными от керосина, который жгли в упаковочном цеху.

— Смотрите-ка, — закричал Ральф, который отдыхал, опершись на палку, — они бегут со всех сторон!

Нед взглянул на сына, но ничего не сказал: его самого крайне удивляло это бегство животных. В долину действительно со всех склонов валом валили стада, глухие к окрикам пастухов. С полсотни животных, которых, преграждая им дорогу, сдерживал старый Стивен Гроуер, в ужасе метались на небольшом выступе. Повсюду в других местах они неслись вниз по оврагам, сбившись в такие плотные, тесные кучки, что передние животные несли бегущих сзади, чьи головы лежали у них на крупах.

— И что это на них нашло? — пробормотал Билл, задирая голову, чтобы получше разглядеть гору.

«Королева Мэри» выглядела так, как он привык ее видеть в это время года: обложенная снегом, словно ватой, у вершины, где склоны теряются в облаках; украшенная посередине, как эмалью, пятнами мха, пучками зеленоватой травы вперемежку с серыми плешинами камней; сплошь заросшая папоротником внизу, на отрогах плато, — этого восьмисотметрового скалистого цоколя, изрезанного горными потоками, который служил ей фундаментом на береговой полосе земли. Гора от моря до облаков, от подводных прибрежных скал до самых уступов кратера, где в базальтовом чане лежало незамерзающее озеро с иссиня-черной водой, — мало кто из островитян мог похвастать, что любовался им в погожие январские или мартовские деньки, — никогда не казалась столь крепкой, неколебимо спокойной.

— Отец, ты что-нибудь чувствуешь? — спросил Ральф. — Чувствуешь дрожь в ногах?

— Да, — ответил Нед, — похоже, лавина идет.

В топоте бегущих животных и грохоте камней, выбитых из горных троп тысячами копыт, все ощутимее различался какой-то смутный гул. В свой черед и птицы — не только альбатросы и крачки, но и зяблики с дроздами, — громко хлопая крыльями и крича, пулей взмывали с горы; одни парили высоко в небе, другие исполняли какой-то стремительный, ослепительный танец белых крыльев, метаясь среди прибрежных камней. И вдруг произошло неожиданное.

— Ложитесь! — крикнул Нед, толкнув сыновей на землю.

Но сам остался стоять как завороженный. Громовой удар, потрясший холм, сменился чем-то вроде стука молота о наковальню, треска раздробляемого камня, перешел в неясный гул, который менее чем через минуту угас, подобно тому как затихает перестук колес удаляющейся двуколки.

— Так вот оно что! — прошептал Нед, не смея себе поверить.

Поползли осыпи; там и сям срывались обломки скалы. Нед, верный своей догадке, обманутый сорока годами отношений со строптивым морем и смирной землей, принял следствие за причину. Разве в обвалах после ураганов и ливней одной давней зимы — его бабка, старая Дороти, уверяла, что не припомнит второй, такой же суровой, — было что-нибудь необычное? Эти обвалы никогда не спускались далеко вниз.

Кусок пемзы, отскочивший от острого камня в ореоле осколков, даже не заставил его пригнуть голову. Потоки лавы, как обычно, уже текли медленнее, угасая в пыли. Только один из них, более проворный, сумел пересечь пастбище, правда, оставив три четверти своих камней на болотистом выгоне, прежде чем перепрыгнул через скалу и рухнул в пустоту, рассеявшись внизу на рассыпанной веером куче обломков — обычное следствие подобного рода происшествий. Затем все смолкло. Но что-то тягостное упорно висело в воздухе; какая-то угроза таилась в отлете птиц. Нед недоуменно пожал плечами.

— Вставайте, пошли, все кончилось! — сказал он.

Но от второго удара грома вдребезги раскололось эхо, ходуном заходило все вокруг. Нед почувствовал, как у него подкашиваются ноги, и, по-прежнему не понимая, что же происходит, рухнул на землю. * * *

Напротив — а для расположившихся у подножия горы островитян «напротив» всегда означает океан — Абель Беретти с сыном Полем, Бэтист Твен с сыном Мэтью, Элия Гроуер с братом Бобом под командованием их дяди и «двоюродного дедушки» всей общины Симона Лазаретто, учителя (а если нужно, то и матроса, как все), также проявили не больше проницательности.

Обрадованные тем, что наконец-то, воспользовавшись первым за месяц затишьем, наполнили свои корзины лангустами — не забыв при этом наловить для себя корзину рыб со странными прозвищами вроде «пятипалая», «дешевка», «безносая», «скорлупка», — рыбаки возвращались с шумом и криками. Время от времени они потехи ради прибавляли скорость, чтобы быстрее скользить по волне; чтобы прославить свою «Мэри-Энн», баркас, обитый белым брезентом с красной полосой; чтобы доказать самим себе, что у них после шести часов лова еще остались силенки и при желании они смогли бы «достать» идущий на три кабельтовых впереди баркас-«побратим», которым управляли здоровяки Раганы, лихо орудовавшие веслами. И все-таки какая-то толстая плавучая ветка проткнула брезентовое днище. Но это был всего лишь «блошиный укус», и Мэтью, как обычно в таких случаях, спокойно заткнул дыру большим пальцем ноги, даже не выпуская из-за такой мелочи весла. Они подходили к острову. С берега, откуда их разглядывали в бинокли дети, а быть может, и Ти, невеста Поля, должны были наверняка опознать их по вязаным шапочкам (ярким шедеврам материнского производства), надвинутым по самые воротники желтых дождевиков (новый товар в ассортименте местного магазина). И семеро гребцов, вооружившись биноклями и отвлекаясь лишь на секунду, чтобы не сесть на мель, не теряли из виду ни одной детали родного пейзажа.

— Видите? Их восемь на крыше дома Тони, — сказал Поль.

— Хе-хе, — проворчал в ответ Бэтист Твен, — он спешит, видно, скоро женится.

— Да, — подхватил Симон, — лучше сперва завести крышу над головой, а потом уж ребенка… Но что это, слышите? Что такое? Будто мина взорвалась.

Затем он выругался. «Мэри-Энн», которую развернули резкие, расходящиеся от острова в открытое море волны, зачерпнула бортом. * * *

Только администратор[1] безошибочно понял, что произошло. Сменивший несколько месяцев назад своего изнуренного одиночеством предшественника, он и в глаза не видел карты морского дна, усеянного впадинами и выступами. Однако ему было известно, что остров, дитя потухшего вулкана, нельзя считать одним из безопаснейших мест в мире вопреки сейсмографам, никогда не отмечавшим здесь никакой вулканической активности, вопреки пингвинам, которые, кажется, с незапамятных времен обосновались на нем в тиши своих лежбищ. Он писал письмо на казенной бумаге с гербом Соединенного Королевства Великобритании, на котором лев противостоял единорогу и «рычал» пофранцузски «Бог и мое право»… При этом он даже думал, что надпись на местном бланке «Резидентство Тристан-да-Кунья», вызывающая в памяти изящно разбросанные по всем странам Британского содружества наций особняки викторианского стиля, а в действительности обозначающая домишко с минимальными удобствами, не была лишена юмора, так же как дата 6 августа 1961 года — фантазии! Ведь эта дата явно не совпадает с почтовым штемпелем, будучи в полной зависимости от ближайшего парохода и, если даже тот придет, от шторма, который помешает баркасу пришвартоваться к борту, забрать почту, расцвеченную марками, специально выгравированными для двухсот семидесяти четырех подданных Ее Величества Королевы Великобритании и для гораздо большего числа филателистов, не подозревающих, что на острове еще совсем недавно редкие, неуверенно владеющие пером любители писать письма расплачивались за эти марки тремя картофелинами…

— Хелло, Дон! — донесся из-за перегородки нежный голос.

Но в то же мгновение Дон понял, что его уже не ждут за перегородкой ни чай, ни чайник. Дом встряхнулся, словно вылезший из воды пес. Письменный стол Дона отлетел в сторону на добрый фут по взбесившимся, дрожащим половицам, под которыми, казалось, вовсю грохотало какое-то морское орудие. Затем этот грохот сменился звоном осколков стекла и фарфора. Дон в клубах пыли, сыплющейся из щелей в потолке, быстро поправил на стене покосившийся портрет королевы и распахнул дверь в жилую комнату, успев заметить Кэт, выскользнувшую в переднюю с дочкой на руках и тащившую, как на буксире, сыновей, ухватившихся за ее юбку. Он мигом схватил плед и, подбежав к жене, которая уже сидела перед домом на траве среди своего потомства, накинул его ей на плечи. Затем, стараясь унять тревогу четырех пар обращенных к нему, полных нежности глаз, отряхнул пиджак и вполголоса сказал:

— Теперь, дорогая, мы сможем говорить, что пережили землетрясение. Небольшое, правда. Но вы правильно сделали, что вышли из дома: оно еще может повториться…

Дон окинул взглядом деревню, которая выглядела не слишком пострадавшей. По крайней мере внешне. Школа, церковь, Зал принца Филиппа, пасторский дом, дома врача, радиста, «старейшины» общины Уолтера стояли в целости и сохранности, и как будто остались нетронутыми все другие, построенные прямо на пустоши и почти неотличимые из-за своей серой бедности, рыжих черепичных крыш и выкрашенных в зеленый цвет фундаментов. Из всех труб — по-настоящему прочных, сделанных из глыб лавы, вырубленных резцом благодаря невероятному терпению предков — рухнула лишь труба Стивена Гроуера, халупа которого, как говорили, была построена еще при жизни основателя общины. Кое-где развалились сложенные из камней изгороди.

— Много шума из ничего! Но все-таки я должен пойти взглянуть, — продолжал Дон, вынужденный оставить родных ради своих подопечных.

Сделав три шага, он обернулся и дал четкое указание:

— Не подходите к стенам.

— Да иди же! — воскликнула Кэт. — Не заставляй людей волноваться.

Люди действительно выходили отовсюду, но сохраняли спокойствие, с любопытством окликая друг друга через изгороди. Как-никак что-то стряслось! Дон уже знал характер тристанцев: то, что сам он (а когда-то, до него, все эти преподобные отцы, изредка приезжавшие сюда венчать старые супружеские пары и заодно крестить их детей) сперва принимал за безразличие, даже за глуповатость, в действительности было абсолютным хладнокровием — не лишенным, правда, определенной робости перед епитрахилью или галстуком, — тристанцев, этих метисов, в чьей крови смешалось десятка два различных кровей спасшихся на острове от кораблекрушений моряков, этих англодатчано-американо-итало-готтентотов, каждый из которых был и моряком, и пастухом, и крестьянином, и горцем, привыкшим к суровому климату, лишениям, несчастьям, считающим обычным делом добывать свой бифштекс охотой на одичавших быков на южном склоне или посылать сыновей в шторм, когда волны достигают трехметровой высоты, на соседние островки за птичьими яйцами для семейного омлета. В данный момент важнее всего для них, очевидно, было сдержать вихрем мечущийся скот и вернуть домой детей, болтающихся где-то на морских пляжах и берегах реки Уотрон. Второй толчок, который остановил Дона, идущего спокойным шагом к дому старейшины общины, также произвел на тристанцев не больше впечатления. На ближайшем дворе Сэмуэль Твен, невозмутимо продолжавший шить мокасины, на секунду отложил шило и, сложив рупором ладони, крикнул Дону: