О водоплавающих

– Спасибо, отказываюсь от первого и от второго, – произнес Треллис.

– Очень жаль, – посетовал Пука, с хрустом перемалывая поджаристую корочку своими выступающими челюстями. Похожий на башмак подбородок его был чисто выбрит. – Голодать – величайшее заблуждение.

Прошло добрых два часа, пока остатки каши не исчезли в Пукином чреве. К концу этого времени остатки сознания покинули сидящего на дереве бедолагу, и он без чувств рухнул вниз, обдираясь о колючие, немилосердно хлеставшие его ветви, и упал на землю с глухим стуком, еще глубже погрузившись в мрак своего бесчувствия. По результатам самых точных подсчетов в его тело вонзилось никак не менее девятисот сорока четырех шипов и колючек.

После того как Пука, с присущей ему деликатностью, привел Треллиса в себя, влив ему в глотку пинту кабаньей мочи, наши путники тронулись дальше, ковыляя на трех ногах.

Не успели они пройти по ковру из опавших листьев и гниющих желудей и двадцати шести перчей, как увидели (и к немалому, надо сказать, удивлению), что навстречу им из-за тесной стеной стоящих старых дубов вышла человеческая фигура. Вглядевшись, Пука с удовольствием убедился, что перед ними не кто иной, как мистер Пол Шанахэн, выдающийся философ, остроумный собеседник и знатный рассказчик, словом, жовиальнейший бонвиван.

Тут Шанахэн ткнул бурым от табака пальцем в рукопись, образовав таким образом прореху в сложной вязи повествования.

– Погодите минутку, – сказал он. – Всего минутку. Можно чуток помедленнее? Что это вы там такое сказали, сэр?

Орлик улыбнулся.

Характер улыбки: младенчески невинная, заинтересованная.

– Мистер Пол Шанахэн, – медленно и раздельно повторил он, – выдающийся философ, остроумный собеседник и знатный рассказчик, словом, жовиальнейший бонвиван.

Ферриски изогнул шею, так что лицо его вплотную приблизилось к лицу Шанахэна.

– Что ты так взъерепенился, приятель? – спросил он. – Что случилось, в чем дело? Разве это не высокая похвала? Ты хоть знаешь, что оно значит, последнее слово?

– Небось французское словечко, – сказал Шанахэн.

– Тогда я тебе скажу, что оно значит. Оно значит, что ты парень хоть куда. Понял? То есть: Я встречал этого парня. Я его знаю. Он парень хоть куда. Теперь сообразил?

– Попусту волнуешься, приятель, – сказал Ламонт.

– Ну ладно, ладно, – произнес Шанахэн, пожимая плечами. – Видит Бог, не хотелось бы мне в эту историю мешаться. Но раз уж так случилось, ничего не попишешь. Я доверяю вам, мистер Орлик.

Орлик улыбнулся.

Характер улыбки: удовлетворенная, самодовольная.

Такого симпатягу, как мистер Пол Шанахэн, не каждый день встретишь. Он находился в самом расцвете своей зрелой мужественности, что отпечатлелось во всех линиях его пропорционально и безупречно сложенной фигуры, а походка его отличалась поистине юношеской гибкостью в сочетании с атлетической твердостью. По широкому развороту его плеч и по мощной груди даже случайный, сторонний наблюдатель, даже простой прохожий мог бы понять, что перед ним – крепость, неиссякаемый источник силы, не той кичливой силы, что тратится по пустякам, – нет, силы, встающей на защиту слабого, силы, противящейся угнетению, силы, направленной на достижение самых чистых, возвышенных и благородных целей. Его безукоризненная комплекция, светлый, ясный взор – все это свидетельствовало о том, какую беспорочную жизнь он ведет. Однако, какими бы физическими совершенствами он ни отличался, было бы ошибкой предположить, что обаяние его носило исключительно физический (то есть телесный) характер. К разрешению сложных и запутанных жизненных проблем он подходил во всеоружии своего острого ума и чувства юмора – поистине неистощимой способности видеть светлые стороны, даже когда небо затянуто тучами и ни один луч солнечного света не пробивается сквозь сумрачную облачную завесу. Его образованность и эрудиция вкупе с блестящим владением практически всеми ныне известными европейскими языками, равно как и бессмертными сокровищами древних языков Греции и Рима, а также знание произведений классической литературы – все эти таланты и дарования неизменно превращали его в центр притяжения, в какой бы компании он ни оказывался и какие бы темы ни служили предметом спора. Добросердечие и всегдашняя озабоченность чувствами окружающих – вот причины (если их уже не было названо достаточно), по которым мистер Шанахэн становился близок и дорог каждому, с кем ему случалось сводить знакомство. Человек безгранично терпеливый, он был, говоря вкратце, представителем того замечательного, честного и открытого типа людей, которых, увы, с каждым днем становилось все меньше.

Едва мистер Шанахэн попал в поле зрения двух наших путников, как к нему присоединился еще один человек, во многих отношениях поразительно его напоминавший. Его звали Джон Ферриски – имя, наверняка близкое каждому, кто считает, что святость домашнего очага и уз семейной жизни еще не утратили окончательно своего значения в этом старом мире. Беспристрастный наблюдатель наверняка сказал бы, что по внешности и физическим данным он ни в чем не уступает мистеру Шанахэну, великолепному образцу зрелой мужественности. Тем не менее довольно любопытно, что человека, который сталкивался с ним впервые, поражали прежде всего не столько его телесные совершенства, сколько удивительная одухотворенность его лица. Когда он обращал на вас свой глубокий, проницательный взор, то порою казалось, что он не видит вас вовсе, хотя нет нужды говорить о том, что ничто не было столь чуждо его натуре, как сознательно грубое отношение к ближнему. Все в нем выдавало человека глубокого и прекрасного образа мыслей, о чем недвусмысленно свидетельствовало невозмутимо глубокомысленное выражение его лица. Мудрое речение гласит, что подлинная сила и величие могут проистекать только из изучения и оценки всего незаметного, слабого и хрупкого – скромной маргаритки, робко приподнимающей свою головку среди луговой травы, красногрудой зарянки на морозе, нежно веющих зефиров, умеряющих пышное великолепие Царственного Светила в летний день. Перед вами стоял человек, в чертах которого отразилось умиротворенное величие самой матери-природы; человек, о котором поистине можно было сказать, что он прощал каждому, потому что понимал каждого. Безграничная, всеохватная ученость и эрудиция, феноменальная в своей прочувствованности привязанность ко всему живому вкупе со снисходительным отношением к бесчисленным маленьким слабостям, свойственным человеческой природе, – таковы были неподдельные основополагающие качества, которые превратили мистера Джона Ферриски в самого человечного человека, сделали его дорогим и близким не только сердцу его супруги, но и каждому независимо от классовой принадлежности и вероисповедания, безотносительно к религиозным и политическим связям и приверженностям любого рода и вида.

Исключительно по чистой случайности к двум вышеупомянутым джентльменам, которых мы уже успели вкратце охарактеризовать, присоединился третий, направлявшийся к ним с восточной стороны. На первый взгляд, с точки зрения непосвященного или illiterati, могло показаться, что личность, лишенная добродетелей и достоинств, присущих двум другим джентльменам, мало чем может себя зарекомендовать. Однако подобное предположение было бы в корне ложным, поскольку Энтони Ламонт, если можно так выразиться, был живым его опровержением. Члены его отличались изяществом линий и соразмерностью, но, кроме того, им были присущи некая гибкая грация и деликатность, которые можно было бы назвать женственными, если бы не обидный побочный смысл, который иногда придают этому слову. Лицо его было бледным, тонко вылепленным и аскетичным – лицо поэта, постоянно преданного мыслям о благоухающих красотах природы. Тонко очерченные ноздри, чувственный рот, спутанные в буйном беспорядке волосы – все это безошибочно указывало на своеобразное очаровательное эстетство, поэтическую чуткость, далеко превосходящую обычные мерки. Пальцы его были длинными и гибкими, как у подлинного артиста, и вряд ли хоть кто-нибудь удивился бы, узнав, что мистер Ламонт – искусный исполнитель, владеющий несколькими музыкальными инструментами (как оно и было на самом деле). Голос его отличался благозвучием, что неоднократно отмечали даже люди, вовсе не имевшие причин хвалить его или даже настроенные враждебно.

– Премного благодарен, – сказал Ламонт.

– Не стоит благодарности, – ответил Орлик.

– Нехорошо над всем насмехаться, мистер Ламонт, – сказал Ферриски насупленно.

– О Господи, да я вовсе не шучу, – ответил Ламонт.

– Вот и ладно, – сказал Ферриски, свирепо взглядывая на Ламонта и тем самым кладя конец дискуссии. – Поговорили и будет. Продолжайте, пожалуйста, мистер Орлик.

Итак, три джентльмена, каждый из них великолепен и неподражаем в своем роде, сойдясь, остановились и завели между собою тихую вежливую беседу. Пука, никогда не относившийся к противникам самоусовершенствования и жадный до любого нового знания, зачарованно слушал, молча притаившись в пышной тени индийского кешью и рассеянно поедая орешки, росшие на низко свисавших ветвях; что до злополучного калеки, то он повис между небом и землей на крепкой ветви хинного дерева, обладающего сильными целебными свойствами; и оба они – Пука и Треллис – упивались звуками трех мелодичных голосов, сливающихся в ласкающий слух контрапункт, причем каждый из них был слаще нежных переборов окарины (глиняного музыкального инструмента яйцевидной формы) и мягче звуков офиклеида, малоизвестного, а ныне и совсем позабытого духового инструмента.

– И все же ничего нет лучше скрипки, – сказал Шанахэн.

– Ах, успокойтесь, пожалуйста, – попросил его Орлик.

Далее следует резюме, или краткое содержание того, что можно было бы назвать общим направлением высокоученой беседы, которую три наших джентльмена поддерживали без всяких видимых усилий.

– Не является общеизвестным,– заметил мистер Ферриски, – что коэффициент расширения всех газов одинаков. Газ расширяется на одну сто семьдесят третью часть своего изначального объема при соответствующем повышении температуры на одну сотую градуса. Плотность льда равна 0,92, мрамора – 2,70, стали литой – 7,20, стали ковкой – 7,79. Одна миля равна 1,6093 километра с точностью до одной десятитысячной.

– Истинная правда, мистер Ферриски, – заметил мистер Пол Шанахэн, обнажая в снисходительной улыбке свои белоснежные зубы. – Однако человек, который ограничивает знание формулами, необходимыми для разрешения алгебраической или какой-либо иной трудности, заслуживает быть расстрелянным, будь то из современной винтовки или устаревшего легкого мушкета.

Истинное знание неприменимо на практике, полезность его лежит в сфере чистой абстракции. Так, соляной раствор, который является превосходным рвотным средством, можно с полной уверенностью прописывать людям, злоупотребляющих поеданием ядовитых ягод или же какодила – зловонной смеси ртути и метила. Охлажденный часовой ключ, приложенный к шее, может остановить кровотечение из носа. Банановые шкурки незаменимы, если вы хотите навести глянец на ваши новые коричневые штиблеты.