По морю прочь

— Мне трудно сказать, Хью, — хихикнула миссис Эллиот. — Но поскольку она носит кирпичный бархат даже в самый жаркий августовский день, это в глаза не бросается.

— Пеппер, ваша взяла, — сказал мистер Эллиот. — Я играю даже хуже, чем думал. — Он принял поражение с полной невозмутимостью, потому что на самом деле ему хотелось поговорить.

Он подвинул кресло к мистеру Уилфреду Флашингу — новому постояльцу.

— Интересуетесь? — спросил мистер Эллиот, указывая на шкаф, в котором для соблазнения гостей были разложены отполированные до блеска кресты, ювелирные украшения и вышивка — творения местных мастеров.

— Одни подделки, — коротко ответил мистер Флашинг. — Хотя этот коврик недурен. — Он наклонился и взял с нижней полки кусок ковровой материи. — Не старый, конечно, но рисунок выдержан в традиции. Элис, одолжи мне свою брошь. Сейчас вы увидите разницу между старинной работой и новой.

Сосредоточенно читавшая дама отстегнула брошь и передала ее мужу, не глядя на него и не обращая никакого внимания на мистера Эллиота, желавшего отвесить ей поклон. Если бы она прислушалась к разговору, то была бы весьма удивлена упоминанием леди Барборо, ее двоюродной бабки, но она продолжала читать, совершенно безразличная к тому, что ее окружает.

Часы, посипев пару минут, как старик, готовящийся раскашляться, пробили девять. Этот звук слегка потревожил нескольких сонных торговцев, правительственных чиновников и рантье, которые расслабленно, полуприкрыв глаза, сидели в креслах, курили и переговаривались, переминая свою деловую жвачку. Во время боя часов они лишь подняли веки, а потом опять опустили. Они походили на сытых крокодилов — наевшись за последней трапезой, они теперь нисколько не волновались за будущее мира. Единственным источником беспокойства в этой обители света и безмятежности была крупная ночная бабочка, которая перелетала от лампы к лампе, шелестя крыльями над замысловатыми прическами, и несколько молодых женщин уже поднимали руки с возгласом: «Кто-нибудь, ну убейте же ее!»

Погруженные в свои мысли, Хьюит и Хёрст долго молчали.

Когда часы пробили, Хёрст сказал:

— А, твари зашевелились… — Он увидел, что некоторые приподнялись, огляделись и опять успокоились. — К чему я испытываю особое омерзение, — заключил он, — так это к женской груди. Представь себя на месте Веннинга, которому надо ложиться в постель со Сьюзен! Но самое отвратительное, что они ничего не чувствуют, — почти как я, когда лежу в горячей ванне. Они грубы, нелепы, они совершенно невыносимы!

Сказав это и не дождавшись ответа от Хьюита, он опять стал размышлять о самом себе, о науке, о Кембридже, об адвокатуре, о Хелен и о том, что она думает о нем, пока наконец усталость не одолела его и он не начал клевать носом.

Внезапно его разбудил Хьюит.

— Как человеку понять, что он чувствует, Хёрст?

— Ты что, влюбился? — спросил Хёрст и надел очки.

— Не валяй дурака.

— Что ж, я посижу и подумаю над этим, — сказал Хёрст. — Дело очень полезное. Если бы эти люди хоть иногда думали, жить было бы намного приятнее. Ты пытаешься думать?

Именно этим Хьюит и занимался последние полчаса, но сейчас он не находил в Хёрсте сочувствия.

— Пойду прогуляюсь, — сказал он.

— Помни, что в прошлую ночь мы не спали, — проговорил Хёрст, зевая до ушей.

Хьюит встал и потянулся.

— Хочу подышать свежим воздухом.

Весь вечер его тревожило странное ощущение, которое не позволяло ему отдаться какому-то определенному ходу мыслей. Как будто он вел беседу и ему было очень интересно, и вдруг кто-то прервал ее посередине. Он не договорил, и чем дольше он сидел в холле, тем больше ему хотелось договорить. Поскольку это был разговор с Рэчел, он спрашивал себя, почему он так чувствует и отчего ему хочется снова ее видеть. Хёрст сказал бы, что он просто влюблен в нее. Но он не был в нее влюблен. Разве любовь начинается с желания говорить с человеком? Нет. У него она всегда начиналась с физических ощущений, которых сейчас не было, он даже не находил эту девушку физически привлекательной. Чем-то она, конечно, отличалась от всех остальных — молода, неопытна и любознательна, к тому же их беседы были гораздо откровеннее, чем это бывало у Хьюита с другими. Впрочем, ему всегда было интересно говорить с девушками, — наверное, поэтому он и хочет продолжить разговор с ней, а вчера, среди этой толпы и неразберихи, он мог только начать… Чем она теперь занята? Лежит на диване и смотрит в потолок, вероятно. Он легко представил ее в таком положении. А Хелен — рядом, в кресле, руки на подлокотниках, смотрит перед собой своими огромными глазами… Нет, они, конечно, обсуждают танцы. А если Рэчел уедет через день-другой, если ее пребывание здесь закончится, если отец ее уже прибыл на одном из пароходов, стоящих в бухте, — было бы невыносимо расстаться, узнав о ней так мало. Поэтому он и воскликнул: «Как человеку понять, что он чувствует, Хёрст?» — чтобы прервать собственные мысли.

Но Хёрст не помог ему, а другие люди, с их бесцельными движениями и неизвестными судьбами лишь раздражали его, поэтому он захотел оказаться в безлюдной темноте. Выйдя наружу, он сразу стал искать глазами виллу Эмброузов. Решив, что один из огоньков на холме, выше всех остальных, принадлежит именно ей, он успокоился. Хоть какое-то постоянство во всей этой путанице. Не обдумав заранее свой маршрут, он просто свернул направо, прошел через город и остановился у стены на скрещенье дорог. Отсюда было слышно шум моря. Иссиня-черные горы вздымались на фоне более светлой синевы неба. Луны не было, зато небо покрывал сплошной ковер звезд, и темные волны земли были усеяны огнями. Хьюит уже думал вернуться, но тут яркая точка виллы Эмброузов разделилась на три огонька, и он не устоял перед соблазном пойти дальше. Можно, например, убедиться, что Рэчел все еще там. Он шел быстрым шагом и очень скоро оказался у железной калитки их сада. Хьюит толкнул ее. Очертания дома внезапно четко прорисовались перед его глазами, тонкая колонна веранды выделялась на фоне бледно освещенного гравия. Хьюит заколебался. В глубине дома кто-то гремел кастрюлями. Он подошел к фасаду. По свету, падавшему на террасу, он понял, что гостиные с этой стороны. Он встал около угла дома, как можно ближе к свету. Листья ползучего растения щекотали ему лицо. Вскоре он расслышал голос. Голос звучал ровно, это был не разговор — по монотонности было понятно, что это чтение вслух. Хьюит подобрался чуть ближе. Он сгреб рукой несколько листьев, чтобы они не шуршали над ухом. Возможно, это читает Рэчел… Он вышел из тени в полосу света и отчетливо услышал целую фразу:

«И жили мы там с 1860 по 1895 год — самые счастливые годы моих родителей; а в 1862 году родился мой брат Морис — к радости отца и матери, поскольку ему было суждено доставлять радость всем, кто его знал».

Темп чтения ускорился, голос стал чуть выше — по интонации чувствовалось, что это конец главы. Хьюит опять отошел в тень. Последовала долгая пауза. Он только слышал, что в доме задвигали стульями. Он уже почти решил идти обратно, как вдруг в окне появились две фигуры — не более чем в шести футах от него.

— Это был Морис Филдинг, конечно, с которым твоя мама была помолвлена, — прозвучал голос Хелен. Она говорила задумчиво, глядя в темный сад, — ее внимание было явно занято не только предметом разговора, но и ночным видом.

— Мама? — переспросила Рэчел. У Хьюита заколотилось сердце, и он это отметил. Ее голос, хотя и тихий, был полон удивления.

— Ты об этом не знала?

— Я даже не предполагала, что существовал кто-то другой, — сказала Рэчел. Она была, несомненно, изумлена, но слова, произносимые обеими женщинами, звучали приглушенно и бесстрастно, потому что они говорили, стоя лицом к лицу с прохладной ночной тьмой.

— Я не знала женщины, в которую влюблялось больше мужчин, чем в нее, — призналась Хелен. — В ней была эта сила… Она умела радоваться. Она не была красавицей, но… Я думала о ней вчера во время танцев. Она умела расположить к себе любого человека, причем делала это как-то удивительно… весело.

Хелен погружалась в прошлое, тщательно подбирая слова, сравнивая Терезу с людьми, которых Хелен узнала после ее смерти.

— Не знаю, как это у нее получалось, — продолжила она, но умолкла. Во время долгой паузы было слышно, как ухнул сыч — сначала в одном месте, потом в другом, как будто он перелетал с дерева на дерево.

— Тетя Люси и тетя Кэти, как обычно, все исказили, — проговорила наконец Рэчел. — По их словам, она всегда была очень грустной и очень добродетельной.

— Тогда почему же, интересно, они только критиковали ее, когда она была жива? — сказала Хелен. Их голоса звучали очень тихо, как будто они качались на волнах в отдалении. — Если бы я завтра умерла… — начала Хелен.

Обрывки фраз казались Хьюиту необычайно красивыми, отвлеченными, даже таинственными, как то, что человек говорит во сне.

— Нет, Рэчел, — продолжил голос Хелен, — я не пойду гулять, в саду наверняка сыро, кроме того, я вижу не меньше дюжины жаб.

— Жаб? Это камни, Хелен. Пойдем. Там лучше. Цветы пахнут, — отозвалась Рэчел.

Хьюит отошел еще дальше. Его сердце билось очень часто. Судя по всему, Рэчел старалась вытянуть Хелен на террасу, а та сопротивлялась. Были слышны шарканье, уговоры, отказы и смех обеих женщин. Затем появился силуэт мужчины. Хьюит не мог разобрать, что они говорили. Через минуту все вошли в дом. Последовала мертвая тишина, и свет погас.

Он повернулся, все так же переминая в руке листья, сорванные со стены. Им овладело удивительное чувство радости и облегчения; после бала в гостинице все опять было надежно и спокойно, влюблен он в них или нет, а он в них не влюблен… Не влюблен, но как хорошо, что они есть на свете.

Постояв минуту-другую, он пошел к калитке. Во время движения чувства восторга, очарованности жизнью, ее полнотой теснились в его душе. Он начал громко читать стихи, но слова ускользали от него, и он запутался в строках и обрывках строк, в которых не было никакого смысла, кроме красоты слов. Он затворил калитку и побежал вниз по склону холма, петляя из стороны в сторону, выкрикивая всякую чепуху, которая приходила ему в голову. «Вот он я, — ритмично декламировал он, выбрасывая ноги то влево, то вправо, — несусь вперед, как в джунглях слон, срывая ветки по пути (он стал хватать побеги кустов, росших вдоль дороги), ревя бесчисленные слова, чудесные слова обо всем на свете, бегу под гору, плету всякий бред сам для себя о дорогах, и листьях, и огнях, и женщинах, выходящих в темноту… О женщинах! О Рэчел! О Рэчел!» — Он остановился и сделал глубокий вдох. Ночь казалась огромной и доброй, и, несмотря на тьму, внизу, в гавани и в море, как будто что-то двигалось и шевелилось. Он вглядывался, пока мрак не ввел его в оцепенение, и тогда он быстро пошел дальше, бормоча себе под нос: «А должен я быть в постели, сопеть и видеть сны, сны, сны… Сны и реальность, сны и реальность, сны и реальность», — повторял он на протяжении всей аллеи, едва ли осознавая, что говорит, и наконец очутился перед входной дверью. Здесь он на секунду задержался, чтобы прийти в себя перед тем, как войти.