По морю прочь

Глава 23

Но никаким причесыванием нельзя было убрать выражение счастья с их лиц, поэтому, когда они спустились, миссис Эмброуз не могла говорить с ними так, будто они провели все утро за невинными занятиями, которые можно обсуждать непринужденно. Она присоединилась к всеобщему заговору по исключению их из обыденной жизни, более того, сила их чувств вызвала у нее враждебность к жизни вообще, и у нее почти получилось выбросить их из головы.

Хелен рассудила, что все необходимое в практическом отношении она сделала. Она написала множество писем и получила согласие Уиллоуби. Она так часто рассказывала о перспективах мистера Хьюита, его профессии, происхождении, внешности и характере, что почти забыла, какой он на самом деле. Бывало, взглянув на него в который раз, она гадала, что же он за человек, но, заключив, что они с Рэчел, по крайней мере, счастливы, переставала об этом думать.

Она преуспела бы больше, если бы стала размышлять, что будет через три года или что было бы, если бы Рэчел, как и планировалось, продолжила путешествовать под присмотром отца. Хелен хватало честности признать, что результат мог бы быть и лучше — кто знает? Она не скрывала от себя недостатки Теренса. Он казался ей слишком снисходительным и терпимым, так же как он считал ее, быть может, самую малость жестковатой — нет, скорее, она была бескомпромиссна. В каком-то смысле ей больше нравился Сент-Джон; но, с другой стороны, он, конечно, ни в коем случае не подошел бы Рэчел. Дружба с Сент-Джоном вполне установилась, и — хотя Хелен колебалась между раздражением и интересом, делая это так, что ее нельзя было обвинить в неискренности, — его общество было ей в целом по душе. Он уводил ее из этого утлого мирка любви и чувств. Он владел фактами. Например, когда Англия предприняла внезапные действия в отношении какого-то малоизвестного порта на марокканском побережье, Сент-Джон знал, что за этим стояло, да и его беседы с ее мужем — о финансах, о балансе сил, — как ни странно, создавали у нее ощущение надежности и постоянства. Она уважала их споры, хотя не всегда вникала в них, — так же, как она уважала твердую кирпичную стену или те внушительные общественные здания, которые, хотя и составляют основную часть наших городов, строятся день за днем и год за годом руками неизвестных людей. Она любила сидеть и слушать и чувствовала даже некоторую радость, когда помолвленная пара, выказав полное отсутствие интереса, выскальзывала из комнаты и принималась терзать цветы в саду. Не то чтобы она испытывала к ним черную зависть, но она, несомненно, завидовала огромному неведомому будущему, которое лежало перед ними. Перебирая в голове такие мысли, она бродила из гостиной в столовую и обратно, держа в руке какой-то фрукт. Порой она останавливалась, чтобы выпрямить свечу, согнувшуюся от жары, или нарушить слишком строгую линию стульев. У нее были основания полагать, что в их отсутствие Чейли балансировала на лестнице с мокрой тряпкой, отчего комната потеряла присущий ей облик. В третий раз возвращаясь из столовой, Хелен заметила, что в одном из кресел сидит Сент-Джон. Точнее, он полулежал, откинувшись на спинку и полуприкрыв глаза, как всегда, застегнутый в аккуратный серый костюм, защищенный от буйства чуждого климата, который мог в любую минуту позволить себе вольности в отношении него. Взгляд Хелен остановился на нем, а потом поднялся над его головой. Затем она села на стул напротив.

— Я не хотел приходить сюда, — наконец сказал Сент-Джон. — Но меня прямо-таки вынудили. Эвелин М., — простонал он.

Он сел прямо и с иронической торжественностью начал рассказывать, что эта несносная женщина вознамерилась выйти за него замуж.

— Она преследует меня по всей гостинице. Сегодня утром появилась в курительной. Мне оставалось только схватить шляпу и бежать. Я не хотел приходить, но не мог остаться и терпеть еще одну трапезу с ней.

— Что ж, нет худа без добра, — философски заметила Хелен. Было очень жарко, поэтому паузы любой длины были приемлемы, и они разлеглись в креслах, ожидая каких-нибудь событий. Колокольчик позвал на обед, но во всем доме ничто не шевельнулось. Хелен спросила, каковы новости и есть ли что-нибудь в газетах. Сент-Джон отрицательно покачал головой. Ах да, он получил письмо из дома, от матери, с описанием самоубийства горничной. Ее звали Сьюзен-Джейн, как-то после обеда она зашла в кухню и попросила повариху подержать у себя ее деньги — у нее было двадцать фунтов золотом. Потом она вышла купить себе шляпку. Полшестого вернулась и сказала, что приняла яд. Успели только уложить ее в постель и вызвать доктора, и она умерла.

— Ну и? — спросила Хелен.

— Будет дознание, — сказал Сент-Джон.

Почему она это сделала? Он пожал плечами. Почему люди убивают себя? Почему низшие сословия делают то, что они делают? Никто не знает. Они посидели молча.

— Колокольчик звонил пятнадцать минут назад, а они еще не спустились, — наконец произнесла Хелен.

Когда они появились, Сент-Джон объяснил, почему ему пришлось прийти обедать. Он изобразил воодушевленную речь Эвелин, когда та предстала перед ним в курительной.

— Она считает, что нет ничего настолько захватывающего, как математика, так что я дал ей объемистый двухтомник. Интересно, что она из него вынесет.

Рэчел теперь могла позволить себе посмеяться над ним. Она напомнила ему о Гиббоне, первый том до сих пор где-то у нее; если он взялся за образование Эвелин, то Гиббон — лучшая проверка; или еще она слышала об этом Бёрке, насчет американского мятежа — Эвелин должна прочесть обоих одновременно. Когда Сент-Джон опроверг ее доводы и утолил голод, он рассказал, что гостиница бурлит скандалами, произошедшими в их отсутствие, причем самого отталкивающего свойства. Он во многом обогатил свои знания о себе подобных.

— Эвелин М., например… Впрочем, мне это сообщили конфиденциально.

— Чепуха! — вставил Теренс.

— Ты слышал и о бедняге Синклере?

— О да, я слышал о Синклере. Он удалился на свой рудник с револьвером. Каждый день пишет Эвелин, что думает о самоубийстве. Я уверил ее, что он счастлив как никогда, и она в целом склонна со мной согласиться.

— Но ко всему прочему она запуталась в отношениях с Перроттом, — продолжал Сент-Джон. — А еще у меня есть основания полагать, судя по виденному мною в коридоре, что между Артуром и Сьюзен не все в порядке. Недавно приехала очень молодая особа из Манчестера. Я считаю, что для них лучше всего был бы разрыв. Их семейную жизнь жутко даже представить. Да, и, проходя мимо спальни миссис Пейли, я отчетливо слышал, как она извергала самые кошмарные ругательства. Предполагают, что она издевается над горничной, когда они наедине, — практически наверняка это так и есть. Видно по ее глазам.

— Когда тебе стукнет восемьдесят и тебя скрутит подагра, ты тоже будешь ругаться, как извозчик, — заметил Теренс. — Станешь очень толстым, очень капризным и сварливым. Представьте его — лысый, как коленка, в клетчатых брюках, с маленьким галстуком в крапинку и огромным брюхом.

Выдержав паузу, Хёрст сказал, что самую позорную новость он еще не сообщил. Говорил он, обращаясь к Хелен.

— Они выпихнули проститутку. В один из вечеров, когда нас не было, этот старый болван Торнбери бродил по коридорам, причем час был весьма поздний. (Его почему-то никто не спросил, что ему там было надо.) Он увидел, что сеньора Лола Мендоса, как она себя называет, пересекла коридор в халате. Наутро он сообщил о своих подозрениях Эллиоту, в результате чего Родригес пошел к этой женщине и дал ей двадцать четыре часа на то, чтобы убраться. Никто, судя по всему, не позаботился выяснить правду или спросить у Торнбери и Эллиота, какое их дело; они сами все решили. Я предлагаю составить коллективное письмо, всем вместе пойти к Родригесу и настоять на полном расследовании. Какие-то действия необходимы, вы согласны?

Хьюит заметил, что насчет профессии этой дамы сомнений быть не может.

— И все равно, — добавил он, — очень жаль, бедная женщина. Только я не представляю, что можно сделать…

— Я полностью согласна с вами, Сент-Джон, — взорвалась Хелен. — Это чудовищно. От лицемерной самоуверенности англичан у меня внутри все закипает. Мистер Торнбери, сделавший состояние на торговле, в два раза хуже, чем любая проститутка.

Хелен уважала моральные принципы Сент-Джона и относилась к ним намного серьезнее, чем кто-либо, поэтому она принялась обсуждать с ним, какие следует принять меры, чтобы провести в жизнь их своеобразные представления о добре и зле. Спор привел к самым мрачным высказываниям общего характера. Кто они такие, в конце концов, чтобы противостоять предрассудкам и невежеству толпы, разве есть у них на это право и силы? Все дело, конечно, в том, что речь идет об англичанах; английская кровь заключает в себе какой-то порок. Как только видишь англичанина-буржуа, неизбежно чувствуешь смутное отвращение, как только видишь полукруг коричневых зданий над Дувром — то же самое чувство. Но к сожалению, добавил Сент-Джон, этим иностранцам нельзя доверять…

Их беседу прервали отголоски борьбы с другого конца стола. Рэчел прибегла к помощи своей тети:

— Теренс говорит, что мы должны пойти на чаепитие с миссис Торнбери, потому что она была так добра, но я этого не понимаю. Да я предпочту, чтобы мне отпилили правую руку, — только представьте глаза всех этих женщин!

— Глупости, Рэчел, — возразил Теренс. — Кому надо на тебя смотреть? Ты жертва тщеславия! Твое самомнение чудовищно! Честное слово, Хелен, вы давно должны были втолковать ей, что в ней нет совершенно ничего примечательного, — она не отличается ни красотой, ни изысканной одеждой, ни каким-нибудь особенным изяществом, умом или умением держать себя. Более обыкновенного зрелища, чем представляешь собой ты — если не считать порванного платья, — свет еще не видывал. Впрочем, если хочешь — сиди дома. А я пойду.

Рэчел опять воззвала к тете. Дело не в том, объяснила она, что на нее будут смотреть, а в том, что обязательно будут говорить. Особенно женщины. Она симпатизировала женщинам, но чужие чувства для них, что мед для мух. Они, безусловно, начнут ее расспрашивать. Эвелин М. спросит: «Вы любите? Хорошо быть влюбленной?» А миссис Торнбери — эта станет оглядывать ее сверху донизу, сверху донизу — она вздрагивает от одной мысли об этом. В самом деле, их уединение после помолвки так усилило ее чувствительность, что она вовсе не преувеличивала.

Она нашла союзницу в лице Хелен, которая стала излагать свои взгляды на человечество, с удовлетворением созерцая пирамиду разнообразных фруктов в центре стола. Люди не то чтобы жестоки или желают ранить ближнего, дело даже не в их глупости, но, по ее наблюдениям, в жизни обычного человека так мало сильных чувств, что, заподозрив их в чужой жизни, они ведут себя, как ищейки, почуявшие запах крови. Увлекшись этой темой, она продолжила:

— Стоит чему-то случиться — это может быть брак, или рождение, или смерть — как правило, они предпочитают смерть, — все хотят тебя видеть. Они настаивают на встрече. Сказать им нечего, им нет до тебя никакого дела, но ты должен идти на обед, на чаепитие или на ужин, а если не идешь — ты проклят. Их влечет запах крови. Я не виню их, но моей крови им не отведать!