Мэр Кестербриджа

Глава XXVI

Случилось так, что в одно ясное весеннее утро Хенчард и Фарфрэ встретились в каштановой аллее на южном городском валу. Оба они только что вышли из дому после раннего завтрака, и поблизости не было ни души. Хенчард читал полученное в ответ на его записку письмо Люсетты, в котором она под каким-то предлогом отказывала ему в просьбе о новом свидании.

У Доналда не было ни малейшего желания заговаривать со своим бывшим другом, раз они теперь были в натянутых отношениях, но ему не хотелось и пройти мимо в хмуром молчаний. Он кивнул, и Хенчард тоже кивнул. Они уже отошли друг от друга на несколько шагов, но вот молодой человек услышал: «Фарфрэ». Это сказал Хенчард; он стоял и смотрел на Доналда.

— Помните, — начал Хенчард с таким видом, словно его собственные мысли, а вовсе не встреча с Фарфрэ, побудили его начать разговор, — помните, я вам рассказывал о той второй женщине… той, что пострадала за свою безрассудную близость со мной?

— Помню, — ответил Фарфрэ.

— Помните, я вам рассказал, как все это началось и чем кончилось?

— Да.

— Так вот теперь, когда я свободен, я предложил ей выйти за меня замуж; но она не хочет выходить за меня. Ну, что вы о ней думаете?.. Хочу знать ваше мнение.

— Если так, теперь вы у нее больше не в долгу, — горячо проговорил Фарфрэ.

— Это верно, — согласился Хенчард и ушел.

Фарфрэ видел, что, прежде чем заговорить с ним, Хенчард читал какое-то письмо, и потому никак не мог заподозрить, что речь идет о Люсетте. Впрочем, ее общественное положение теперь так сильно отличалось от положения девушки в рассказе Хенчарда, что уже одно это должно было ввести его в заблуждение. Что касается Хенчарда, то его успокоили слова и тон Фарфрэ, рассеяв мелькнувшее было подозрение. Соперник не мог бы так говорить.

Тем не менее Хенчард был твердо убежден, что какой-то соперник у него есть. Он чуял это в воздухе вокруг Люсетты, видел в росчерке ее пера. С ним боролись какие-то силы, и когда он пытался приблизиться к Люсетте, казалось, будто он плывет против течения. Он все больше убеждался в том, что дело тут не в простом капризе. Свет в ее окнах, казалось, отталкивал его; шторы на них висели с каким-то вороватым видом, словно хотели скрыть чье-то присутствие, вытесняющее его, Хенчарда. Желая узнать, чье же это присутствие — Фарфрэ или кого-то другого, — Хенчард всячески старался снова увидеть Люсетту, и наконец это ему удалось.

Во время этого визита, когда Люсетта угощала его чаем, он сделал попытку осторожно осведомиться, знакома ли она с мистером Фарфрэ.

Да, знакома, призналась она; она не может не знать всех и каждого в Кестербридже, ведь она живет на виду, в самом центре города.

— Приятный молодой человек, — заметил Хенчард.

— Да, — отозвалась Люсетта.

— Мы оба знакомы с ним, — промолвила добрая Элизабет-Джейн, угадав смущение приятельницы и приходя ей на помощь.

Послышался стук в дверь, точнее, три громких стука и под конец один тихий.

«Кто так стучится, тот — ни в тех, ни в сех: от простых отбился, к знати не пристал, — сказал себе Хенчард. — Не удивлюсь, если это он».

И действительно, спустя несколько секунд вошел Доналд.

Люсетта очень волновалась и суетилась, тем самым подтверждая подозрения Хенчарда, но не давая ему веского доказательства их справедливости. Хенчард выходил из себя при мысли о том, в какое дурацкое положение он попал по милости этой женщины. Она упрекала его в том, что он покинул её, когда ее оклеветали; на этом основании она требовала его внимания; жила в ожидании его; при первой возможности явилась с просьбой назвать ее своей и этим исправить ложное положение, в котором она очутилась из-за него, — вот как она себя вела! А теперь он сидит за ее чайным столом, жадно стараясь привлечь ее внимание, и в любовном пылу считает другого пришедшего сюда человека злодеем, — точь-в-точь, как влюбленный дурак мальчишка.

В сгущающихся сумерках оба поклонника Люсетты сидели друг подле друга за столом в напряженных позах, словно на какой-нибудь картине Тосканской школы, изображающей двух учеников Христа за ужином в Эммаусе. Люсетта — третья и главная фигура на этой картине — сидела против них; Элизабет-Джейн, которая не участвовала в игре и не входила в состав этой троицы, издали наблюдала за нею, отмечая долгие паузы в разговоре, когда слышались только позвякивание чайных ложек о чашки, стук каблуков на мостовой под окном, грохот проезжающей тачки или повозки, свист возчика, плеск воды, лившейся в ведра хозяек у городского колодца напротив, голоса окликающих друг друга соседок да скрип коромысел, на которых они уносили вечерний запас воды.

— Скушайте еще хлеба с маслом, — предложила Люсетта, обращаясь к Хенчарду и Фарфрэ одновременно и протягивая им тарелку с длинными ломтиками хлеба, намазанного маслом.

Хенчард взял ломтик за один конец, а Доналд за другой, ибо каждый был уверен, что хозяйка обратилась именно к нему; оба не захотели выпустить ломтика из рук, и он разломился пополам.

— Ах… простите! — воскликнула Люсетта, нервно хихикнув.

Фарфрэ попытался рассмеяться, но он был так влюблен, что это происшествие не могло не показаться ему трагическим.

«Какие они нелепые все трое!» — подумала Элизабет.

Хенчард ушел из этого дома, унося с собой тонну дога док, но ни зерна доказательств того, что его соперник — Фарфрэ, и потому не мог прийти ни к какому выводу. Но для Элизабет-Джейн было ясно как день, что Доналд и Люсетта полюбили друг друга. Не раз Люсетта, как она ни остерегалась, не могла удержаться, и взгляд ее летел в глаза Фарфрэ, словно птичка в свое гнездо. Но Хенчард был не таков, чтобы при вечернем свете заметить подобные мелочи, которые были для него так же неуловимы, как жужжание насекомого для человеческого слуха.

Однако он встревожился. И теперь к явному соперничеству с Доналдом в делах примешалась мысль об их тайном соперничестве в любви. В грубую материю конкуренции вселился воспламеняющий дух.

Распаленный таким образом антагонизм претворился в действие: Хенчард послал за Джаппом, которого отказался нанять в управляющие из-за приезда Фарфрэ Хенчард часто встречал этого человека в городе, видел по его одежде, что он нуждается, слышал, что он живет на Навозной улице — глухой улице на окраине города, где стояли дома-трущобы, хуже которых не было в Кестербридже; и уже по одному этому можно было заключить, что он дошел до такого положения, когда не торгуются.

Джапп явился, когда уже стемнело, прошел через ворота склада во двор и, ощупью пробираясь между соломой и сеном, добрался до конторы, в которой Хенчард сидел один, поджидая его.

— У меня нет десятника, — сказал Хенчард. — Вы теперь на месте?

— Место хуже чем нищенское, сэр.

— Сколько просите?

Джапп назвал сумму, очень умеренную.

— Когда можете приступить к работе?

— Сей же час и сию минуту, сэр, — ответил Джапп.

Он много дней простоял на углах улиц, засунув руки в карманы, — даже плечи его куртки выцвели на солнце и позеленели, как лохмотья огородного пугала, — и, постоянно наблюдая за Хенчардом на рынке, взвесил и досконально изучил его, потому что праздный человек, в силу своей праздности, может узнать занятого человека лучше, чем тот знает самого себя. Было у Джаппа еще одно выгодное преимущество: в Кестербридже он один, кроме самого Хенчарда и неболтливой Элизабет-Джейн, знал, что Люсетта — уроженка Джерси и только временно жила в Бате.

— А я ведь тоже бывал на Джерси, — сказал Джапп. — Жил там, когда вы туда ездили по делам. Да, да… я вас там частенько встречал.

— Вот как? Прекрасно. Значит, решено. С меня достаточно тех рекомендаций, которые вы показали мне, когда приходили наниматься в первый раз.

Хенчарду, вероятно, не пришло в голову, что в нужде характер портится. Джапп сказал: «Благодарю вас» и тверже стал на ногах при мысли о том, что теперь он наконец официально связан с этим домом.

— Вот что, — сказал Хенчард, впиваясь властными глазами в лицо Джаппа, — мне, как крупнейшему в этой округе торговцу зерном и сеном, нужно одно. Необходимо вытеснить с рынка шотландца, который так дерзко забирает в свои руки городскую торговлю. Слышите? Мы с ним не можем ужиться… это ясно и понятно.

— Я все это уже понял, — сказал Джапп.

— Само собой, я имею в виду честную конкуренцию, — продолжал Хенчард. — Но она должна быть такой же беспощадной, изобретательной и непреклонной, как и честной, если не более. Надо бороться с ним за фермерскую клиентуру самыми крайними ценами — так, чтобы стереть его с лица земли… уморить с голоду. Не забудьте, у меня есть капитал, и это в моих силах.

— Я с вами вполне согласен, — заявил новый десятник.

Неприязнь Джаппа к Фарфрэ, некогда отнявшему у него место, помогла ему стать послушным орудием хозяина, но в деловом отношении сделала его самым ненадежным сотрудником, какого только мог себе выбрать Хенчард.

— Я иной раз думаю, — продолжал Джапп, — уж нет ли у него волшебного зеркала — поглядит туда и увидит, как сложится будущий год. До чего ловко это у него выходит — все на свете приносит ему счастье.

— Он до того хитер, что честному человеку его не раскусить; но мы его перехитрим. Будем продавать дешевле, чем он, а покупать дороже и таким манером выкурим его из норы.

Они перешли к обсуждению подробностей будущей кампании против Фарфрэ и расстались поздно.

Элизабет-Джейн случайно услышала, что Джапп нанялся к ее отчиму. Она была так твердо уверена в непригодности Джаппа, что, рискуя рассердить Хенчарда, высказала ему при встрече свои опасения. Но никакого толку из этого не вышло. Хенчард опроверг ее доводы резкой отповедью.

Погода как будто благоприятствовала их кампании против Фарфрэ. В те годы, то есть до того, как конкуренция с другими странами произвела революцию в хлебной торговле, — так же, как и в древнейшие времена, — колебания цен на пшеницу из месяца в месяц зависели исключительно от урожая в самой Англии. Плохой урожай или хотя бы только его перспектива удваивали цены на пшеницу в течение нескольких недель, а надежда на хороший урожай столь же быстро понижала их. Подобно дорогам той эпохи, цены круто поднимались и опускались, и их колебания подчинялись влиянию местных условий без всякой искусственной обработки, выравнивания или нормирования.

Доходы фермера зависели от урожая пшеницы в пределах его фермерского горизонта, а урожай пшеницы зависел от погоды. Так фермер сделался чем-то вроде барометра из плоти и крови с органами чувств, вечно обращенными к небу и ветру. Атмосфера его окрути поглощала все его внимание; к атмосфере в чужих странах он был равнодушен. И для других людей — не фермеров, а просто деревенских жителей — в те времена бог погоды был более важной персоной, чем теперь. Сказать правду, погода так сильно волновала обитателей деревни, что их переживания почти невозможно понять в наши уравновешенные дни. Они готовы были, плача, падать ниц перед несвоевременными дождями и бурями, которые, подобно божеству мщения Аластору, угрожали хозяйствам тех, чьим преступлением была бедность.

Во второй половине лета люди следили за флюгерами, как просители, ожидающие в передних, следят за лакеем. Солнце приводило их в восторг; несильный дождь отрезвлял; несколько недель бурной и дождливой погоды ошеломляли. Если теперь, взглянув на небо, они только хмурятся, в ту эпоху такое небо привело бы их в ужас.