Мэр Кестербриджа

Глава XXXVI

Вернувшись со свидания, Люсетта увидела, что у ее подъезда под фонарем стоит человек. Когда она остановилась перед тем как войти, человек подошел и заговорил с нею. Это был Джапп.

Он просит прощения за то, что осмелился обратиться к ней. Дело в том, что он слышал, как один сосед, торговец зерном, просил мистера Фарфрэ рекомендовать ему компаньона; если так, он предлагает себя на эту роль. Он может представить солидные гарантии, о чем пишет в своем письме к мистеру Фарфрэ, но будет очень благодарен Люсетте, если она замолвит за него словечко мужу.

— Я об этом ничего не знаю, — холодно отозвалась Люсетта.

— Но вы лучше других, сударыня, можете подтвердить, что я заслуживаю доверия, — сказал Джапп. — Несколько лет назад я был на Джерси и знал вас, правда, только в лицо.

— Возможно, — промолвила она. — Но я вас не знала.

— Я уверен, сударыня, что, если вы за меня попросите, я получу то, к чему так стремлюсь, — настаивал Джапп.

Она решительно отказалась вмешиваться в это дело и, резко оборвав разговор, ушла: ей хотелось попасть домой, прежде чем муж хватится ее. Джапп остался стоять на тротуаре.

Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью, потом отправился к себе. Дома он сел у нетопленного камина и устремил глаза на чугунный таган и дрова, сложенные к завтрашнему утру, чтобы вскипятить воду в чайнике. Наверху кто-то двигался, и это привлекло его внимание; вскоре со второго этажа спустился Хенчард, который, видимо, что-то искал в сундуках у себя в спальне.

— Хочу попросить вас, Джапп, — начал Хенчард, — оказать мне одну услугу сейчас же… то есть сегодня вечером, если можно. Отнесите это к миссис Фарфрэ и попросите передать ей. Я бы сам отнес, да не хочу, чтобы меня там видели.

Он подал Джаппу запечатанный пакет в оберточной бумаге. Хенчард сдержал слово. Вернувшись домой, он, не медля ни минуты, перерыл свои немногочисленные вещи, и в пакете теперь лежало все, что ему когда-либо писала Люсетта, — до последнего клочка бумаги. Джапп равнодушно согласился отнести пакет.

— Ну, как у вас нынче дела? — спросил его Хенчард. — Есть надежда устроиться?

— К сожалению, нет, — ответил Джапп, но ни словом не обмолвился Хенчарду о своем письме к Фарфрэ.

— В Кестербридже ничего не выйдет, — категорическим тоном проговорил Хенчард. — Надо вам попытать счастья где-нибудь подальше.

Он пожелал Джаппу спокойной ночи и вернулся на свою половину.

Джапп сидел, не меняя позы, пока внимание его не привлекла тень свечного нагара на стене; он перевел глаза на свечу и увидел, что на конце фитиля образовалась головка, похожая на горящий кочан цветной капусты. Потом взгляд его остановился на пакете Хенчарда. Он знал, что Хенчард, кажется, когда-то ухаживал за теперешней миссис Фарфрэ, и его смутные представления об этом привели его к следующему выводу: у Хенчарда хранился пакет, принадлежащий миссис Фарфрэ, и у него есть причины не возвращать пакета лично. Что в нем может быть, в этом пакете? Джапп все думал и думал об этом и наконец, обиженный высокомерным, по его мнению, обращением Люсетты и желая узнать, нет ли какого уязвимого места в ее отношениях с Хенчардом, взял пакет и принялся его рассматривать. Хенчард был очень неискусен в обращении с пером и прочими письменными принадлежностями; он скрепил пакет сургучом, но не наложил на сургуч печати, так как ему и в голову не пришло, что от одного сургуча без печати пользы мало. Джапп был не так наивен: он приподнял перочинным ножом сургучную нашлепку, заглянул в щелку и увидел, что под оберточной бумагой лежат письма; убедившись в этом, он снова соединил края обертки, размягчив сургуч на пламени свечи, и пошел вручать пакет Люсетте.

Путь его пролегал по берегу реки на окраине города. Подойдя к освещенному мосту, в конце Главной улицы, он увидел на нем тетку Каксом и Нэнс Мокридж.

— А мы собираемся на Навозную улицу: хотим заглянуть в «Питеров палец», прежде чем залезть в постель, — сказала миссис Каксом. — Там сейчас на скрипке играют и на тамбурине. О господи, что нам до людских пересудов?! Пойдем с нами, Джапп, — потеряешь всего минут пять.

Джапп почти всегда старался держаться подальше от этой компании, но сегодняшние впечатления настроили его на несколько более легкомысленный лад, и, не тратя лишних слов, он решил зайти на Навозную улицу.

Возвышенная часть Дарновера представляла собой своеобразное скопление сараев и ферм, но в этом, приходе были и менее живописные уголки. К их числу относилась Навозная улица, которая теперь почти целиком снесена.

Навозная улица была своего рода Адолламом[28] для окрестных деревень. Здесь находили убежище все те, кто разорился, залез в долги или вообще попал в беду. Батраки и другие деревенские жители, которые не чуждались браконьерства, совмещая его с земледельческим трудом, и не чуждались разгула и пьянства, совмещая их с браконьерством, рано или поздно попадали на Навозную улицу. Деревенские механики, слишком ленивые, чтобы возиться с машинами, деревенские слуги, слишком бунтарски настроенные, чтобы служить, стекались на Навозную улицу добровольно или поневоле.

Улица с ее скученными, крытыми соломой домишками тянулась, прямая, как вертел, по сырой и туманной низине. Много горя, много подлости и немало страшного можно было увидеть здесь. Порок свободно входил в иные двери этого околотка, беспечность обитала здесь под крышей с покривившейся трубой; стыд — в некоторых окнах-фонарях; воровство (когда наступала нужда) — в крытых соломой глинобитных лачужках под ивами. Случались здесь даже убийства. В конце одного переулка стояли дома, перед которыми в старину можно было бы воздвигнуть алтарь всяким болезням. Вот как жилось на Навозной улице в те времена, когда Хенчард и Фарфрэ были мэрами.

А ведь этот пораженный плесенью лист на крепком, цветущем древе Кестербриджа рос среди деревенских просторов, всего в ста ярдах от ряда благородных вязов, и отсюда открывался вид на вздымавшиеся за болотом, овеянные ветром возвышенности, на пшеничные нивы и чертоги великих мира сего. Ручей отделял болото от жилых домов, и, на первый взгляд, перейти через него было невозможно: казалось, будто к домам нет другого пути, кроме кружного, — по большой дороге. Но под крыльцом у каждого домохозяина хранилась таинственная доска в девять дюймов шириной, и эта доска служила потайным мостиком.

Если вы были одним из таких укрывшихся здесь домохозяев и возвращались с работы ночью (тут рабочим временем была ночь), вы украдкой перебирались через болото, подходили к берегу ручья против того дома, куда направлялись, и начинали свистеть. Тогда на другом берегу появлялась чья-то тень с выделявшимся на фоне неба мостиком на плече; мостик опускали; вы переходили по нему, и чья-то рука помогала вам выбраться на берег вместе с фазанами и зайцами, добытыми в соседних поместьях. На следующее утро вы продавали добычу из-под полы, а еще через день вы стояли перед судьями, и взоры всех ваших соседей были сочувственно устремлены на вашу спину. Вы ненадолго исчезали; потом обнаруживалось, что вы опять тихо и мирно проживаете на Навозной улице.

Приезжего, решившего прогуляться по этой улице в сумерках, поражали две-три ее особенности. Во-первых, прерывистый грохот, раздававшийся на задворках харчевни, которая стояла на полпути к городу, в верхнем конце улицы: там был кегельбан. Второй особенностью был громкий свист, то и дело доносившийся из домов, — пронзительные звуки эти исходили почти из каждой открытой двери. Третьей особенностью были белые передники на грязных платьях женщин, стоящих у дверей. Белый передник — одеяние подозрительное в такой обстановке, где трудно поддерживать безукоризненную чистоту; к тому же с трудолюбием и чистоплотностью, олицетворением которых является белый передник, никак не вязались позы и походка носивших его женщин: эти особы обычно стояли, уперев руки в бока (что придавало им вид кувшина с двумя ручками), прислонившись плечом к дверному косяку, и голова каждой честной женщины удивительно быстро поворачивалась, а ее честные глаза столь же быстро скашивались в ту сторону, откуда слышался хоть малейший шум, похожий на мужские шаги.

Однако среди такого обилия зла изредка встречалась и неимущая добродетель, тоже нашедшая здесь приют. Под кровом некоторых домов обитали чистые и непорочные души, чье присутствие тут было делом железных рук нужды, и только нужды. Семьи из разоренных деревень, представители некогда большой, а теперь почти исчезнувшей прослойки деревенского общества, так называемые «пожизненники», то есть пожизненные арендаторы земли, а также другие лица, чьи опорные столбы подломились по той или иной причине, вынудив их покинуть место, где они жили на протяжении многих поколений, — все эти люди стекались сюда, если только они не предпочитали валяться где-нибудь под живой изгородью у дороги.

На Навозной улице харчевня «Питеров палец» заменяла церковь.

Как и подобает подобным заведениям, она стояла в центре квартала и примерно в такой же мере отличалась от «Трех моряков», как «Три моряка» от «Королевского герба». На первый взгляд харчевня казалась удивительно приличной. Вход в нее был всегда заперт, а крыльцо так чисто, как если бы почти никто не поднимался по его посыпанным песком ступеням. Но за углом тут была уличка, попросту говоря, щель, отделявшая «Питеров палец» от соседнего дома. И здесь в середине боковой стены была узкая дверь, засаленная и потерявшая всякие следы краски от трения бесчисленных рук и плеч. Она-то и служила настоящим входом в харчевню.

Нередко можно было наблюдать, как прохожий, только что шагавший с рассеянным видом по Навозной улице, внезапно исчезал, так что наблюдателю оставалось только моргать глазами, подобно Эштону при исчезновении Ревенсвуда[29]. Оказывалось, что этот рассеянный прохожий, ловко повернувшись, боком шмыгнул в щель, а из щели так же ловко проник в харчевню.

Посетители «Трех моряков» были важными персонами в сравнении с той компанией, которая собиралась здесь, хотя надо признать, что низший слой завсегдатаев «Моряков» кое-где соприкасался с верхушкой завсегдатаев «Питера». Сюда стекались всякие бездомные бедняки. Хозяйка харчевни была добродетельная женщина, которую однажды несправедливо посадили в тюрьму за укрывательство. Она отбыла годичный срок и с тех пор всегда ходила с лицом мученицы, кроме тех случаев, когда встречала арестовавшего ее квартального — ему она неизменно подмигивала.

В это-то заведение и пришел Джапп со своими знакомыми. Скамьи, на которые они уселись, были узкие и высокие, а спинки их привязаны шпагатом к крюкам на потолке, потому что здешние посетители иной раз вели себя буйно и без такой предосторожности скамьи легко могли бы опрокинуться. С заднего двора сюда доносился грохот шаров, сбивающих кегли; за поддувалом камина висели трепалы для льна; а на скамьях сидели бок о бок бывшие браконьеры и бывшие лесники, иными словами, люди, к которым некогда беспричинно придирались помещики и которые тогда дрались друг с другом при лунном свете, а теперь сошлись здесь, потому что одни были свободны в промежутке между двумя сроками заключения, а другие, потеряв расположение хозяев, уволены со службы и, очутившись тут на одной ступени, сидели, спокойно беседуя о минувших днях.