Вода живая

Любопытное ощущение, когда меняешь краски на эту странную вещь — слово. Слова́ — я хожу между ними с опаской: они в любой миг могут превратиться в угрозу; возьму и напишу вот так: «пилигримы, купцы и пастухи вели свои караваны в Тибет, дороги были трудны и дики». Этой фразой я вызвала к жизни сцену, как бы осветила ее фотовспышкой.

О чем этот импровизированный джаз? О руках и ногах, сплетенных в клубок, и о взвивающемся ввысь пламени, и о том, что я безвольна, как кусок мяса, который терзает острым загнутым клювом орел, прервав свой слепой полет. Я открываю себе и тебе свои сокровенные желания и достигаю словом сумбурной оргиастической красоты. Меня бросает в дрожь от наслаждения новизной: я пишу словами, и они разрастаются в густую чащу! Я борюсь за то, чтобы всё глубже овладевать свободой чувств и мысли, безо всякого утилитарного смысла: мы одни, я и моя свобода. И эта свобода так велика, что человека примитивного может и шокировать, но я знаю, что тебя не шокирует моя нынешняя полная свобода без ощутимых границ. Эта моя способность переживать всё, что округло и широко, — я окружаю себя плотоядными растениями и легендарными животными, и всё это залито грубым и несуразным светом мифологического соития. Я двигаюсь вперед интуитивно и не ищу никакой идеи: я органична. И я не спрашиваю себя о собственных мотивах. Просто ныряю в острую до боли радость, и — чтобы украсить меня — меж моих волос вырастают листья и ветви.

Не знаю, что я пишу: я сама для себя темна. Только вначале всё было лунно и отчетливо, и тогда я схватила и остановила мгновение, прежде чем оно умрет, и оно теперь всё время умирает. Я не хочу поделиться с тобой идеями, я хочу передать инстинктивное наслаждение тем, что спрятано в природе и что я угадываю. Это я тебя так ласкаю словами. Я пишу знаками, которые больше жесты, чем голос. Именно это всё я и привыкла изображать на картинах, проникая в глубинную природу вещей. Но пора перестать рисовать, чтобы восстановить себя, я восстанавливаю себя этими строками. У меня есть голос. Так же, как я бросаюсь очертя голову в свой рисунок, я проживаю жизнь без плана. Мир не имеет видимого порядка, и во мне упорядочено только дыхание. Я позволяю себе случиться.

Я живу в сновидениях: ведь уже ночь. Воспеваю ход времени: я всё еще царица мидян и персов, но я и медленная эволюция, которая, как подъемный мост, тянется в будущее, чьим млечным туманом я дышу уже сегодня. Мое дыхание — таинство жизни. Я преодолеваю себя, отказываясь от себя, и в эти мгновения я это мир: я иду на зов мира, вдруг став собой, со своим неповторимым голосом.

Мир: путаница вздыбившихся проводов дальней связи. И свет — тем не менее полный тьмы — это я перед лицом мира.

Опасное равновесие: рискую смертью души. Нынче ночь оцепенело уставилась на меня своими алоэ и омелой. Я хочу этой ночью, которая дальше, чем сама жизнь, я хочу этой ночью жизни сырой, и кровавой, и слюнявой. Я хочу вот такого слова: великолепие, великолепие — это плод в самом соку, беспечальный плод. Хочу больших расстояний. Хочу чуять и предчувствовать себя, как дикарь. Но главное мое всегда скрыто. Я только подразумеваюсь. И когда начинаю объяснять себя, теряю влажную сокровенность.

Какого цвета пространственная бесконечность? цвета воздуха. Мы — в тот неловкий миг, когда перед нами смерть.

Слушай лишь вполуха то, что я говорю, и из бессмыслицы родится смысл, как из меня непостижимо рождается высокая и невесомая жизнь. Густой словесный лес плотно обступает то, что я чувствую и чем живу, и преобразует всё, что есть я, во что-то мое вне меня. Природа обволакивает: она укутывает меня всю и она сексуально живая, только и всего — живая. И я тоже зверски живая и облизываюсь, как тигр, сожравший оленя.

Я пишу тебе во времени, как оно есть само по себе. Я разворачиваюсь только в сейчас. Я говорю сегодня — не вчера и не завтра, но сегодня, в этот преходящий миг. Моя маленькая и ограниченная свобода роднит меня со свободой мира — но что такое окно, если не воздух в прямоугольной раме? Я шершаво жива. Ухожу, говорит смерть, забыв добавить, что берет меня с собой. И я вздрагиваю, тяжело дыша, потому что должна уйти с ней. Я смерть. И во мне, отдающейся смерти, — как тебе объяснить? во мне сидит чувственная смерть. Как мертвая бреду я среди высокой травы в зеленоватом свете стеблей: я золотая Диана Охотница, но на пути моем только кости. Я живу лишь глубинным слоем чувств: я еле жива.

Но эти дни, когда лето — будь оно трижды проклято — в разгаре, эти дни, говорю я, нашептывают мне, что я должна сдаться. Я сдаюсь, я признаю, что ничего не значу, — и тут же сладкая и болезненная слабость охватывает меня. Круги пересекаются в воздухе с кругами. Я плыву на своей галере, борясь с ветрами заколдованного лета. Мятые листы напоминают мне землю детства. Зеленая рука и золотые сосцы — так я изображаю печать Сатаны. Те, кого пугаем мы и наша алхимия, раздевали догола колдунов и магов, ища скрытый знак, и почти всегда находили его, хотя узнать его можно было, только увидев, ведь печать Нечистого неописуема и непроизносима даже во тьме Средневековья — Средневековье, ты мое черное подземелье, и в зареве костров те, кто отмечен печатью, носятся в танце кругами, оседлав ветки с листвой — фаллический символ плодородия: во время белой мессы и то принято пить кровь.

Слушай, я позволяю тебе быть, позволь и ты мне.

Но «всегда» — слишком жесткое слово: у него в середине гранитное «гд». Всегда — значит вечно: всё, что есть, никогда не начиналось. Моя маленькая, не слишком мудрая голова лопается, когда я думаю о том, что никогда не начинается и никогда не кончается — ведь это и есть вечность. К счастью, это чувство проходит быстро, потому что долго я его выдерживать не могу и, протянись оно дольше, сошла бы, наверное, с ума. Но голова лопается, и когда воображаешь себе противоположное: что-то, что как-то раз началось бы — где бы оно начиналось? А если бы заканчивалось, то что бы было после конца? Как видишь, я не в состоянии углубиться в жизнь и овладеть ею, она как воздух, она мое легкое дыхание. Но я точно знаю, чего я хочу здесь. Я хочу незавершенности. Мне нужен глубокий органический беспорядок, за которым тем не менее угадывается глубинный порядок. Великая мощь вероятности. Эти сбивчивые фразы возникают в тот самый момент, когда я их пишу, и хрустят от своей новизны и незрелости. Они — прямо сейчас. Мне нужен опыт неупорядоченности. Хотя весь этот текст пронизан из конца в конец слабой и непрочной направляющей нитью — какой? погружением в слово? страстью? нить чувственности вожделения, дуновение, согревающее бегущие слоги. Жизнь потихоньку покидает меня, хотя приходит уверенность, что жизнь — это другое, и у нее неведомые мне повадки.

На этот текст, который я тебе дарю, нельзя смотреть вблизи: он проявляет свою тайную завершенность, когда на него смотришь с летящего самолета. Тогда угадываешь, что за смысл в сочетании островов, видишь каналы и моря. Пойми: то, что я пишу тебе, — это всего лишь звукоподражание, конвульсии языка. Я не рассказываю историю, а просто пишу слова, вся жизнь которых — звук. Я говорю тебе так:

«Сластолюбивый ствол».

И я купаюсь в нем. Он связан с корнем, проникающим в нас под землей. Всё, что я пишу тебе, — такое тугое. Я пользуюсь бессвязными словами, каждое из которых — свободно летящий дротик: «дикие, злобные, благородные декаденты и маргиналы». Это тебе что-нибудь говорит? мне — да.

Но в самом важном слове языка всего четыре буквы: есть. Есть.

Я в его сердцевине.

Я всё еще там.

Я в его живом и мягком брюхе.

Всё еще.

Оно мерцает и упруго. Как походка блестящей черной пантеры, которую я видела. Она ходила мягко, медленно и угрожающе. Но не в клетке — я так не хочу. Что до непредсказуемого — то не могу предсказать, какой будет следующая фраза. В сердцевине, где я сейчас, в сердцевине слова ЕСТЬ, я не задаю вопросов. Потому что, если уж ЕСТЬ — то ЕСТЬ. Я ограничена лишь тем, что я это я. Я упругая сущность, отдельная от других тел.

На самом деле я не могу разглядеть как следует, где конец нити всего, что я пишу тебе. Думаю, мне его и не найти, — но я согласна и на тьму, где горят глаза шелковистой пантеры. Тьма — мой питательный бульон. Феерическая тьма. Я говорю с тобой, рискуя, что связь прервется: я подземно недосягаема для собственного знания.

Но я всё иду следом за собой. Мягкими, упругими шагами. Это какая-то тайна — этот лес, где я выживаю, чтобы быть. Но теперь мне представляется, что так и произойдет. То есть я непременно проникну. В тайну, разумеется. Я сама загадочна и пребываю в сердцевине, где передвигаюсь вплавь, как простейшие организмы. Когда-то я совсем по-детски заявила: я всё могу. Это было предвидением. Я почувствовала, что в один прекрасный день смогу сбежать и наплевать на все законы. Я упруга. Глубокая радость — тайный экстаз. Я знаю, как изобрести идею. Волнуюсь перед явлением нового. Но я знаю: то, что пишу, — всего лишь звук.

Когда я в этой сердцевине, у меня странное ощущение, будто я не принадлежу к человеческому роду. Многое надо сказать, а я не знаю как. Слов не хватает. Но я отказываюсь изобретать новые: тех, что существуют, должно хватать, чтобы сказать всё, что можно и чего нельзя. А чего нельзя, я и так догадываюсь. Если бы были силы. За пределами мысли нет слов: существуется. Мои картины бессловесны: они за пределами мысли. Здесь, на этой земле, где существуется, я чистый кристальный экстаз. Оно существуется, ты существуешься, я существуюсь. Я поражена своими химерами, всем мифическим, фантастическим и гигантским: жизнь сверхъестественна. Я иду с раскрытым зонтиком по натянутому канату. Иду до самой границы своего громадного сна. Чую ярость нутряных инстинктов: терзаемые внутренности ведут меня. Мне не нравится то, что я только что написала, — но я обязана принять этот фрагмент жизни целиком, ведь он со мной случился. Я чту всё, чем случаюсь. Моя суть не осознает себя, и потому я слепо подчиняюсь себе.

Я теряю мелодичность. Довольствуюсь трудной гармонией шершавых противоречий.

Куда я иду? ответ: иду.

Когда я умру, станет так, будто я никогда не рождалась и не жила: смерть стирает следы морской пены с пляжа.

Вот миг. А вот уже следующий.

И следующий. Силюсь перетащить будущее в настоящее. Шевелюсь внутри своих глубинных инстинктов, которые исполняются вслепую. И тогда чувствую, что я вблизи многоводных источников, лагун и водопадов. И я свободна.

Услышь меня, услышь мое молчание. То, что я говорю, это вовсе не то, что я говорю, а что-то другое. Когда я говорю «многоводные источники», я имею в виду силу тела в мировых водах. Улови это другое, о чем я говорю на самом деле, ведь я сама не смогу. Читай энергию моего молчания. Ах, я боюсь Бога и его молчания.

Я существуюсь.

Но есть еще тайна внеличностного, «ид»: внеличностное — внутри меня, и личность не может ни испортить, ни сломать его. Личное иногда пропитывает меня, но стоит просохнуть на солнце, как я опять внеличностна, я опять сухое зернышко, способное дать побег. Моя личность — гумус, она живет за счет гниения. Мое «ид» твердое, как галька.

Трансцендентность во мне — это живое и мягкое «ид», мыслящее, как устрица. А может, устрица, когда ее отрываешь от раковины, страдает и томится? Ее безглазая жизнь становится беспокойной. Я обычно капала лимонным соком на живую устрицу и смотрела испуганно и зачарованно, как она корчится. Я ела живое «ид». Живое «ид» — это Бог.