Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

только возникнет духовный вакуум, миру откроется новый животворящий источник.

Вот над созданием этого вакуума и трудятся не покладая рук порождения ехидны.

И надо отдать им должное, стараются на славу — одних только пророков целую армию расплодили! А с каким самоотверженным рвением подтачивают они устои старой Церкви, не подозревая, что готовят пришествие новой — думают изничтожить жизнь, а пожирают тлен, хотят истребить саму надежду на загробное существование, а сокрушают лишь ветхий скудоумный бред суеверия. Воистину, Церковь помрачилась настолько, что стала чернее сажи и уже не распространяет света, но тень, которую она отбрасывает в будущее, бела как горний снег. Забытое традиционное учение о «разрешении тела и меча» станет краеугольным камнем новой религии и сакральным оружием истинного духовного Папы.

И пусть у тебя не болит сердце за этого... — и белошвейка устремляет выразительный взор на тупо и безучастно глазеющего в потолок гробовщика, — да и за других, подобных ему, покорных орудий Медузы: тот, чьи намерения честны, не заигрывает с бездной...

Остаток ночи я провел на скамейке в саду, все мое существо было преисполнено каким-то неизъяснимо светлым, радостным и поразительно отчетливым сознанием того, что здесь, у моих ног, покоится лишь внешняя оболочка возлюбленной, сама же она, по-прежнему неразрывно со мной связанная, бодрствует, как бодрствует мое сердце, живет, как живет мое сердце, любит, как любит мое сердце...

Но вот на горизонте заалело, по предрассветным облакам, черными тяжелыми лоскутами свисающими с неба до самой земли, побежали желтые, фиолетовые и оранжевые блики, которые вдруг оформились в гигантский, словно вырубленный в скальном монолите лик Медузы... В ожидании восхода он неподвижно застыл в воздухе, явно намереваясь проглотить лучезарное светило. Вот уж поистине адская плащаница с личиной Сатаны!

Приветствуя появление солнца, я сломал ветку с бузинового куста и воткнул ее в землю — пусть растет маленьким самостоятельным деревцем; у меня было такое чувство, будто этим я преумножаю пространство жизни.

Еще не взошел великий свет, а первые предвестники грядущего сияния уже смыли с небесного плата нечестивый лик

Медузы; и сразу необозримыми стадами белых барашков потянулись в чистой, словно омытой лазури преображенные облака — те самые, что еще совсем недавно казались такими темными и страшными...

Ему должно расти, а мне умаляться

С этими словами Иоанна Крестителя[35] на губах проснулся я однажды утром; с того самого дня, когда маленький Христофер Таубеншлаг впервые выговорил их по складам, и до сих пор, до тридцати двух лет, меня не оставляет странное чувство, будто этот евангельский стих, подобно эпиграфу, предпослан всей моей жизни.

«Весь в деда, таким же затворником растет, — перешептывались за моей спиной городские старики и качали головами, — совсем ушел в себя, эдак от него скоро одна тень останется».

«Лодырь он отпетый — вот что, день-деньской слоняется вокруг дома да на лавочке сидит, на реку поглядывает, только небо зазря коптит, — ворчали прилежные и трудолюбивые обыватели, — кто-нибудь видел, чтобы он хотя бы раз пальцем о палец ударил?»

Шли годы, и моя скромная персона обрастала все большим количеством самых вздорных слухов, которых по мере моего взросления не становилось меньше — они носились в воздухе, сгущаясь и наливаясь каким-то зловещим смыслом, пока наконец черная грозовая туча не разразилась страшным приговором: «У этого молодого фон Иохера дурной глаз, так что лучше держаться от него подальше — береженого Бог бережет!» Стоило мне теперь только появиться на рыночной площади, как сидящие там старухи торговки, словно по команде, принимались мелко и суетливо креститься или же, дабы отвести сглаз, оттопыривали средний и указательный пальцы и наставляли эту «рогатку» в мою сторону...

И пошло — утверждали, что я только прикидываюсь живым, нормальным человеком, а на самом деле — вампир, хожу ночами по домам и сосу у спящих детей кровь; отныне если кто-нибудь обнаруживал на шее своего младенца пару красных точек, город немедленно облетала ужасная весть: еще одно

невинное дитя стало жертвой матерого хищника! Вурдалак оставил следы своих клыков на горле несчастного ребенка!!! Выяснилось, что каким-то не в меру впечатлительным людям — и ряды их множились день ото дня! — я являлся во сне в образе полуволка-получеловека; завидев меня на улице, эти «ясновидцы» обращались в бегство, оглашая округу истошными воплями. Уголок сада с заветной скамейкой, на которой я по-прежнему просиживал большую часть суток, с недавних пор стал считаться проклятым местом, а через наш проход, куда и раньше редкий прохожий забредал, теперь и вовсе никто не отваживался ходить.

Кто знает, может, со временем эти нелепые слухи и улеглись бы сами собой, если б не череда загадочных и весьма курьезных происшествий, случившихся, как нарочно, в ту пору и столь щедро подливших масла в огонь, что в глазах большинства обывателей возводимые на меня облыжные наветы стали быстро обретать видимость правды.

Однажды, поздно вечером, из дома горбатой белошвейки выскочил огромный, никому не известный пес, очень похожий на настоящего лесного волка; мальчишки, игравшие в переулке, бросились врассыпную с криком: «Оборотень, оборотень!»

Хорошо, что мимо проходил какой-то мастеровой — ударом своего острого плотницкого топора он раскроил бестии голову...

И надо же, какое совпадение: в тот же вечер мне сильно рассекло лоб упавшим с крыши камнем, и, когда я на следующий день вышел на улицу с забинтованной головой, никто в городе уже не сомневался, что молодой фон Йохер и есть тот самый вервольф, волчья ипостась которого была убита накануне.

Однако наиболее эффектным был, пожалуй, другой инцидент, происшедший несколько позже: случилось так, что я, выходя из-за угла на рыночную площадь, средь бела дня столкнулся с каким-то явно сумасшедшим бродягой — уставившись на меня с таким искаженным лицом, как будто увидел самого дьявола, проходимец вскинул в ужасе руки и рухнул замертво...

Чего только не ставилось мне в вину, даже такие очевидные недоразумения, как это: жандармы волоком тащили по улице какого-то подозрительного субъекта, который отбивался изо всех сил и непрерывно словно заведенный причитал: «Не убивал я его, не убивал. Чем угодно клянусь, не убивал! Бог свидетель, целый день проспал в амбаре, и ни сном ни духом не виновен в пролитой крови!»

И угораздило же меня попасться навстречу! Арестованный

остолбенел, потом повалился на землю и, тыча в мою сторону пальцем, принялся истошно вопить: «Да ведь это же он! Он! Живой и невредимый... Воскрес, как есть воскрес!!!»

«Все они, глядя на тебя, так или иначе встречаются глазами с ликом Медузы, который живет в тебе, — подсказывал мне мой внутренний голос всякий раз, когда случалось очередное "происшествие", — и либо умирают на месте, либо, если только ощутили близость горгоны, не выдерживают кошмара и впадают в безумие. Это гибельное, смертоносное начало, которое присутствует в каждом человеке — в тебе тоже, — ты и разглядел в мертвых бельмах фантома. Однако далеко не каждому дано увидеть смерть: слишком давно обжила она сердца людей, чтобы они могли ее заметить; человек — это носитель не Христа, но смерти, она как червь точит его изнутри... И лишь тот, кто вспугнул смерть в ее логове, может взглянуть на Горгону в упор, ибо становится для нее реальным противникам — она реально ему противостоит».

В самом деле: из года в год земля казалась мне все более темной, мрачной и скорбной юдолью смерти. Повсюду меня окружала она — Медуза: все вокруг — и образы, и слова, и звуки, и жесты, и краски — было инспирировано страшной повелительницей мира сего, непрерывно, с молниеносной быстротой меняющей свои маски, но, куда бы ни упал мой взор, я в любом, самом фантастическом обличье узнавал ее прекрасный и жестокий лик.

«Земная жизнь — это постоянные мучительные роды ежесекундно зачинающейся смерти, и только ради этого извечного откровения смерти существует жизнь» — таким был ход моих мыслей, не оставлявших меня ни днем, ни ночью и шедших вразрез с «нормальной» человеческой логикой.

«Воля к жизни» казалась мне чем-то преступным — желая жить, я как будто обкрадывал своих ближних, а необходимость «прожить свою жизнь всю до конца» довлела мной навязчивой, почти гипнотической инспирацией Медузы: «Я хочу, чтобы ты пребыл на земле вором, разбойником и убийцей».

И тогда в обступившей меня непроглядной тьме воссиял мне евангельский стих: «Любящий жизнь свою потеряет ее; а ненавидящий жизнь свою в мире сем сохранит ее...» — и понял я: тот, кому «должно расти», — это патриарх, мне же должно «умаляться»!

Когда бродяга на рыночной площади рухнул замертво, я, словно громом пораженный, стоял среди толпившихся вокруг

трупа любопытных, оторопело наблюдая, как коченеют черты его лица, и вдруг меня коснулось странное чувство, будто жизненная сила умершего подобно освежающей дождевой влаге впитывается в мою плоть...

«Выходит, я и в самом деле вампир, кровожадный вурдалак!» — Потрясенный этим открытием, ушел я тогда тайком, втянув голову в плечи, унося с собой отвратительное сознание: жизнь поддерживается во мне лишь тем, что мое тело крадет у других; я — труп, странствующий труп, обманувший могилу в ее законных правах, и если еще не гнию заживо, подобно какому-нибудь Лазарю, то лишь благодаря тому великому инородному холоду, который ледяным, непроницаемым панцирем сковал мое сердце и мои чувства...

Шли годы, вот только шли они, прямо скажем, мимо меня — о существовании времени мне напоминали лишь быстро седеющие волосы отца да его по-стариковски клонящаяся к земле фигура. Чтобы не давать пищу для досужих домыслов, все реже покидал я дом, сначала неделями, потом месяцами, а там и годами не выходя на улицу... Да и зачем?.. Заветный уголок сада я в духе перенес к себе в комнату и по-прежнему часами просиживал на нашей скамейке, глядя со своего потустороннего берега на плавное, сомнамбулическое течение времени, а сокровенная близость Офелии живительной росой пропитывала насквозь все мое существо. Воистину, тогда, и только тогда, царство смерти было не властно надо мной!

Отец стал необычайно молчалив; случалось так, что мы с ним по целым неделям не разговаривали — ну разве что здоровались по утрам и желали друг другу спокойной ночи.

Мы настолько отвыкли от человеческой речи, что наши редкие беседы то и дело прерывались мучительными паузами, когда кто-нибудь из нас внезапно замолкал, вспоминая выпавшее из памяти выражение, но странно: мы стали понимать друг друга без слов — мысль, словно наводя новые воздушные мосты, легко обходилась без этих косных неуклюжих посредников. Как это происходило, не знаю, но то я, повинуясь какому-то безотчетному чувству, приносил отцу тот или иной предмет, который он брал из моих рук, даже не поднимая на меня глаз, — для него это было нечто само собой разумеющееся! — то отец снимал вдруг с полки книгу и, открыв на нужной странице, протягивал мне, и всякий раз безошибочно — я читал, и все, над чем еще минуту назад безуспешно ломал голову, становилось ясным как день.