Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Отец производил впечатление совершенно счастливого человека; временами его кроткий взгляд подолгу останавливался на мне, излучая такое нерушимое спокойствие и удовлетворенность, что, казалось, для барона фон Иохера больше не существовало никаких желаний. Иногда наши думы сливались и часами текли в одном и том же русле, мы, так сказать, странствовали в духе, рядом, не опережая и не отставая друг от друга, а если эти потоки выходили вдруг на поверхность и облекались в слова, то диалог, возникавший между нами, ничем не походил на человеческие речи, которые «произносятся обычно либо слишком рано, либо слишком поздно, во всяком случае, не тогда, когда душа бодрствует и может их воспринять», мы просто продолжали свое совместное «странствование», и нам не надо было робко нащупывать в темноте дорогу, судорожно пытаясь найти общий язык, — наши души звучали в унисон.

Такие разговоры столь живо запечатлелись в моей памяти, что, вспоминая их, я словно переношусь в те далекие времена, и перед моим внутренним взором возникает сидящий в кресле отец, его заставленная книгами комната и все-все, вплоть до мельчайших деталей...

И прежде всего голос!.. Вновь слышу я голос отца, вновь стройной чередой плывут звуки, слагаются в слова, как тогда, когда индуцированные моими мыслями, — а мне в тот период не давал покоя вопрос: какова конечная цель того таинственного процесса, одной из фаз которого, судя по всему, является это мое странное окоченение, столь схожее с трупным? — они сходили с отцовских губ:

— Все мы должны пройти через «окоченение», и если человек при жизни не сумел обрести хлад — а именно таков удел большинства людей, — то в дело включается смерть... Так-то, мой сын, умирание умиранию рознь...

У одних людей вместе с плотью умирает все, даже память о них улетучивается на следующий день после похорон, на такой могиле можно с полным на то основанием сказать: пусто место сие; от других хотя бы память остается — бренная земная слава пусть ненадолго, но все же переживает своего «почившего в Бозе» господина, иногда и его давно канувший в Лету образ, запечатленный в камне или бронзе, продолжает «жить в веках». Ну а чью память увековечивать — гения или злодея — восхищенным потомкам совершенно не важно: свидетельством тому величественные мемориалы, посвященные таким кровавым тиранам, как Нерон и Наполеон. Главное — масштаб личности!..

Но чьи неприкаянные души «материализуются» на спиритических сеансах?.. Кто они — призрачные обитатели пресловутых «домов с привидениями»?.. Спириты утверждают, что это прежде всего самоубийцы и люди, погибшие какой-нибудь страшной насильственной смертью, ибо их души, на определенный срок накрепко привязанные к земле, первыми откликаются на призыв медиума; я же склоняюсь к иному мнению: на мой взгляд, эти потусторонние приживалы, слетающиеся по первому зову, вовсе не души умерших без покаяния грешников, а скорее их двойники, зловещие дублеры, живописно декорированные жуткими атрибутами трагической смерти своих прообразов, — похоже, такая насильно отторгнутая от тела душа проецируется во внешний мир, что назьгоается, «с мясом», вместе с прикипевшим к ней, словно запекшаяся кровь, каким-нибудь наиболее впечатляющим фрагментом злодеяния — так замшелый, вросший в землю валун, если его поднять, потянет за собой целый пласт.

Еще древние греки отмечали всевозможные сопутствующие феномены, которыми, как правило, сопровождается заклинание мертвых — взять хотя бы магические церемонии Ти-ресия...

Смерть — это стихийное бедствие, катастрофа, когда то бренное в человеке, что должно было истлевать на протяжении всей его жизни, но почему-то не истлело до конца, срывается сразу, мгновенно, словно ураганным шквалом... В общем, до тех пор, пока червь разрушения подтачивает внешние, не столь важные органы, человек только стареет; здание рушится, когда червоточина проникает вглубь, поражая фундаментальные основы жизни. Таков нормальный жизненный процесс.

Финал предрешен, и мне его не избежать, ибо плоть моя еще содержит слишком много элементов, подвергнуть которые алхимической трансформации я не в силах. Не будь тебя, мой сын, мне пришлось бы вернуться, чтобы в новом земном воплощении закончить прерванную работу.

В восточных книгах мудрости сказано: к Великому Деянию можно приступать только после того, как произведешь на свет сына, посадишь дерево к напишешь книгу...

Отходя в мир иной, египетские жрецы и фараоны, дабы избегнуть возврата, наказывали с предельным тщанием бальзамировать свои тела — мумифицированная плоть как бы продолжает жить, и до тех пор, пока не истлеет, никто не может унаследовать ее телесных клеток, в том числе и обитавшая в ней прежде душа, которой совсем не хочется становиться своей

собственной наследницей, ибо тогда ей пришлось бы возвращаться обратно на землю для новой работы.

Земные таланты и способности, недостатки и недуги, знания и интеллект — все это акциденции плоти, jho не души... Я, мой сын, на правах последней ветви рода фон Йохеров унаследовал клетки наших предков — эти тончайшие субстанциональные «корпускулы», переходя из поколения в поколение, воплотились во мне. Ты, Христофер, сейчас, наверное, думаешь: выходит, клетки отца переходят к сыну еще при жизни родителя, но разве можно наследовать живую плоть?.. Дело в том, что наследование клеток — это сложный, многолетний процесс, сравнивать который с переливанием содержимого одного сосуда в другой было бы весьма наивно: зачатие и рождение — только его начало! Прежде всего наследуется определенная индивидуальная особенность, своего рода шифр, позволяющий «корггускулам» слагаться вокруг ядра в ту единственную и неповторимую кристаллическую структуру, которая является отличительной чертой данной личности, но даже этот таинственный шифр не передается сразу, в одночасье, а постепенно, с течением времени. Тебе, конечно, не раз бросалось в глаза то поразительное сходство, которое с годами возникает между старыми закоренелыми холостяками и их четвероногими друзьями. Эти неразлучные парочки — понуро ковыляющий хозяин и верный пес, бредущий рядом поджав хвост, — обычно вызывают много смеха, но как нельзя лучше иллюстрируют то, что я пытаюсь тебе объяснить: между существами, связанными взаимной симпатией, устанавливается особый астральный ток, благодаря которому клетки получают возможность мигрировать от тела к телу, — вот почему наши любимцы всегда так похожи на нас, словно проштемпелеваны нами. Удивительно, до чего иногда смышлены и по-обывательски благопристойны бывают домашние животные! И все оттого, что они настолько хорошо притерлись к своим хозяевам, что позаимствовали у них большую чем обычно толику клеток. Чем глубже и сильнее любовь, тем интенсивнее обмен клеток, тем плотнее и неразрывнее прикипают люди друг к другу, пока наконец по истечении миллиардов лет не будет достигнуто идеальное состояние, когда все человечество сплавится воедино, в одно гигантское космическое существо. После смерти твоего деда я, как его единственный сын, стал последним наследником нашего рода.

Тогда я и представить себе не мог, что такое возможно: ведь сама сущность моего отца впиталась в меня, обретая во мне свою вторую жизнь! То, что мне придется сейчас сказать, многим,

наверное, покажется чудовищным и циничным, но ты, мой сын, должен это понять: изо дня в день я всеми фибрами своей души переживал, как его плоть разлагалась в могиле, и не испытывал ни ужаса, ни отвращения — распад отчего тела означал для меня разрешение связанных сил, которые вязались теперь с моей кровью, изменяя ее состав своей животворящей эманацией.

Не будь, Христофер, тебя, мне бы пришлось возвращаться до тех пор, пока не исполнилось бы «провидение» и твое сокровенное качество не стало бы моим — когда я с полным на то правом мог бы сказать: «Аз есмь лоза, вы же рождие»[36].

Недолго уж мне осталось, скоро ты, мой сьш, унаследуешь последние клетки телесной формы своего отца, которые он не смог довести до совершенства, — отныне тебе одному придется алхимизировать их и одухотворять, а от того, справишься ты с этим или нет, будет зависеть судьба всего нашего рода.

Никому из нас — ни мне, ни нашим предкам — не дано было «разрешить» свое тело, ибо повелительница распада и тлена никогда не испытывала к нам той ненависти, которую испытывает к тебе. Лишь тот, кого Медуза ненавидит и одновременно боится, — как тебя! — может рассчитывать на благополучный исход — она сама произведет с ним то, чему хотела бы помешать. Пробьет час, и ослепленная яростью горгона с таким сатанинским неистовством бросится на тебя, мой сын, стремясь испепелить твое существо все без остатка, что, как ядовитый скорпион, жалящий самого себя, свершит не подвластное смертному деяние — вытравит свое собственное отражение, изначально запечатленное в душе падшего человека, и, лишившись своего жала, с позором падет к ногам победителя. Вот тогда ты, мой сын, «смертию смерть поправ», воскреснешь для жизни вечной, ибо Иордан воистину «обратится вспять»: не жизнь породит смерть, но смерть разрешится от бремени жизнью!..

Радостно и ликующе бьется сердце мое при мысли, что ты, Христофер, призван быть вершиной нашего рода! Уже в юные годы преисполнился ты сокровенным хладом, мы же все, твои предки, несмотря на свой преклонный возраст, остались теплыми. Половой инстинкт — будь он по-юношески явен или по-стариковски приглушен — вот корень смерти, выкорчевать который тщетно пытались аскеты всех времен и народов. Уподобясь Сизифу, они вновь и вновь с превеликим терпением тащили

камень на вершину горы, чтобы в очередной раз с отчаяньем воззриться на то, как быстро и неудержимо скатывается он вниз; в слепой надежде обрести магический хлад, эти фанатики как чумы избегают женщин, не понимая, что бегут-то, по сути, от самих себя, ибо только когда женский и мужской аспекты здесь, на земле, отделенные друг от друга бездонной трещиной, сольются воедино, утихнет страсть, пылающая в их крови. И лишь после того, как эти два полюса, преодолев бездну, сопрягутся, можно считать, что герметическое супружество состоялось — кольцо замкнулось, — тогда, и только тогда, обрящет человек тот самый сокровенный хлад, который воистину не от мира сего, и земные законы к нему неприменимы: он не является антиподом жара, ибо природа его — по ту сторону холода и тепла, но из него, из этого метафизического ничто, изливается все — все, что способна сотворить сила духа, подкрепленная нерушимой верой.

Половой инстинкт — это иго, которым мы, фон Иохеры, впряжены в триумфальную колесницу Медузы, и возить нам ее не перевозить, если ты, Христофер, не «разрешишь» нас от проклятого ярма.

Ибо мы, «рождие», только женаты, но не «сопряжены», ты же, единственный, хоть и холост, а в «супружестве» состоишь; потому-то и «окоченел», сподобившись великого герметического хлада, ну а нам уж, видно, на роду написано остаться теплыми...

Понял ли ты меня, Христофер?

Я вскочил и обеими руками крепко сжал отцовскую руку; его просиявшие глаза сказали мне: понял!..