Поэтика Достоевского

Примечания

Основной труд о Достоевском М. Бахтина существует в двух редакциях. Первая создавалась в середине 20-х годов и была опубликована в 1929 году под названием «Проблемы творчества Достоевского» (Л.: Прибой). В начале 60-х годов у Бахтина появилась возможность переиздать книгу (об обстоятельствах этого см. в нашей статье «Жизнь и философская идея Михаила Бахтина»). Переработанный вариант ее вышел с заголовком «Проблемы поэтики Достоевского» (М., 1963), который без изменений был выпущен в свет еще раз (М., 1972).

Для того чтобы в общих чертах можно было оценить разницу между двумя редакциями книги (о чем будет говориться ниже), достаточно сравнить их оглавления (см. с. 499–500).

Первая редакция бахтинской книги стала объектом нападок марксистской критики; подход Бахтина был заклеймен именем «многоголосый идеализм» (обзор соответствующей литературы см. в книге: Осовский О. Е. Человек. Слово. Роман. Саранск, 1993. С. 56–62). Особняком среди рецензий отечественных авторов стоял отзыв А. В. Луначарского (О «многоголосности» Достоевского. По поводу книги М. М. Бахтина// Новый мир. 1929. № 10. С. 195–209) – в целом положительный, хотя автор его и спорил с Бахтиным по отдельным моментам концепции. Показательным было молчание как формалистов, так и друзей Бахтина (П. Медведева, В. Волошинова, Л. Пумпянского), свидетельствовавшее, быть может, о резкой специфичности бахтинских идей, затрудняющей их оценку. Стоит заметить, что и в советском академическом литературоведении 50–70-х годов (Г. Фридлендер, А. Чичерин и др.) бахтинская концепция полифонического романа Достоевского встречала по преимуществу отрицательное отношение.

Отчасти это связано с непониманием сути замысла Бахтина – масштаба его концепции, обоснованной в книге о Достоевском; такое непонимание в значительной степени обусловлено тем, что обе ее редакции вышли в свет несравненно раньше, чем бахтинские трактаты начала 20-х годов (АГ был опубликован в 1979-м, а ФП – лишь в 1986 году). Между тем труд о Достоевском является их естественным продолжением. Если в ФП и АГ Бахтиным была поставлена задача создания «первой философии» – учения о «бытии-событии» – и сделаны начальные шаги в ее разработке, то в книге о Достоевском представлен ее центральный раздел – учение о диалоге как бытии духа. Критики Бахтина считали книгу о Достоевском чисто литературоведческим исследованием и, как правило, выражали сомнение в том, что концепция полифонического романа адекватно отражает художественные замыслы Достоевского. И до последнего времени отнюдь не каждому филологу ясно, что за бахтинским трудом стоит сверхзадача, состоящая в обосновании диалогической философии – русского варианта диалогизма, параллельного концепциям М. Бубера, Ф. Розенцвейга, Ф. Эбнера, О. Розенштока-Хюсси.

В самом деле в ФП Бахтин развивает мысль о нравственном бытии как поступке личности; здесь же им постулируется социальная природа нравственного бытия и намечается переход к социальной онтологии. В АГ, в неразрывном единстве с проблемами эстетики «завершения», Бахтин, в сущности, ищет такую форму – форму художественную и одновременно форму общения – которая обладала бы этической безупречностью, позволяя личности, в атмосфере утверждающей ее любви, свободно реализовать свое глубочайшее существо. Эти искания вплотную подводят Бахтина к представлению о диалоге, которое, однако, остается за пределами АГ. Диалог – как совершеннейшая форма художественного слова и при этом идеальный этический принцип – проблематизируется уже в книге о Достоевском, которая поэтому является непосредственным итогом философского «сюжета» АГ.

Мир Достоевского под пером Бахтина предстает «диалогизированным» вплоть до мельчайших своих атомов. На первом плане здесь стоит «диалогическое» отношение автора к герою, состоящее в том, что герой в художественном замысле Достоевского имеет возможность до конца выявить ведомую ему одному, с его уникального бытийственного места, правду о мире; реализовавшаяся полностью, «идея» героя предстает в некотором роде правомерной безотносительно к своему содержанию. Герой, показанный таким образом, выступает как личность, в модусе «я» («ты» для «автора»); мир Достоевского, по Бахтину – это мир полноправных личностей, но не мир объектов, каким является в значительной степени всякий «эстетический» мир. Герой Достоевского, лишенный «объективных» черт, предстает не как «образ», но в качестве «слова»; открыв диалогический способ показа «слова» героя, «слова» «другого», Достоевский, по мысли Бахтина, сумел увидеть «дух» человека так, как до него умели видеть только человеческие «тело» и «душу».

«Полифоническая» вселенная Достоевского является, по замыслу Бахтина, живой моделью идеального социума – идеального в том смысле, что каждый его член имеет возможность полностью развернуть в нем свой духовный потенциал. Социальное целое при этом не подавляет личности, не превращает ее в средство для собственных интересов. Но в 30-е годы Бахтин выдвигает новую модель социального бытия: в центре его социальной онтологии теперь оказывается парадигма «карнавала». «Карнавал» – это, в частности, «хор», в котором, как Бахтин показывает в своем исследовании романа Рабле, все личностные голоса подчинены единому целому – карнавальному смеховому «действу». В площадном «смехе» (именно таков дух карнавала), расковывающем бессознательное начало человека, отдельные «идеи», «правды», очевидно, обессмысливаются и нивелируются; личность растворяется в карнавальной толпе. Культурно-историческое значение карнавала, по Бахтину, состоит в развенчании и идейном ниспровержении господствующих ценностей и святынь; вокруг карнавала сложилось множество устных словесных, позже вошедших в литературу «профанирующих» жанров. И из этой стихии карнавальной словесности, утверждает Бахтин, родился роман Нового времени, вобравший в себя с самого начала вольный карнавальный дух. В данной интуиции – сама суть бахтинской теории романа 30-х годов; здесь же нам особенно важно то, что подобное представление о карнавале в 60-е годы вошло в бахтинскую концепцию творчества Достоевского: в Д появляется категория «карнавализованного диалога», отсутствующая в редакции 1929 года.

Считать ли введение «карнавальных» представлений в старый текст книги о Достоевском удачей Бахтина, обогащающей прежнюю концепцию? Органично ли вписывалась заново разработанная четвертая глава в композицию бахтинского труда? На наш взгляд, в редакции 1963 года присутствуют не одна, а две модели диалога: «высокий» диалог учения Бахтина о бытии 20-х годов и «карнавализованный» диалог – «вольный», «фамильярный» контакт «всего со всем» площадных празднеств, открытый и исследованный Бахтиным уже в 30-е годы. Здесь две принципиально разных этики, два разных «духа», два где-то противоположных образа «событийного бытия». Если в 20-е годы философской заботой Бахтина была свобода «чужого Я», то в 30-е – эпоху утверждения монолитной советской государственности – Бахтин очень опосредованно, в форме культурологического исследования (скорее всего, без сознательного на то умысла), показал ночную, подспудную сторону сталинского тоталитаризма (блестяще об этом написано в статье Б. Гройса «Ницшеанские темы и мотивы в русской культуре 30-х годов». – См.: Бахтинский сборник. Вып. П. М., 1991. С. 104–126).

«Карнавализованный» диалог – в каком-то смысле антипод диалога «высокого». Если в «высоком» диалоге раскрывается высшее начало человека – его «дух», а в терминах Бахтина – его «правда» о мире, «последняя смысловая позиция», «идея», то атмосфера «карнавала», напротив, раскрепощает человеческие страсти и вожделения, «дионисический», бессознательный аспект души. Не трезвый разум, но слепая, хаотическая воля бушует в стихии безумия, истерики и припадков, – именно на подобных сценах романов Достоевского делает акцент Бахтин во втором издании своей книги. И хотя бахтинский анализ и здесь вполне адекватен, – он направлен на то, что раньше было принято называть «достоевщиной», – два диалогических принципа в издании 1963 года не приходят, на наш взгляд, к единому знаменателю. Это не уменьшает значения Д: по нашему мнению, второе издание книги представляет для читателя и исследователя больший интерес по сравнению с редакцией 1929 года. Именно по Д можно судить об эволюции и внутренних противоречиях философской «идеи» самого Бахтина.

Прочие расхождения двух редакций имеют второстепенное значение. Надо здесь указать на то, что «социологичность» языка второй редакции в сравнении с первой не столь акцентирована; также особо следует подчеркнуть, что именно в «Проблемах поэтики Достоевского» дополнительно разработана проблема авторской позиции в полифоническом романе; приходит к полному самосознанию бахтинская «металингвистика» как дисциплина, предмет которой – «диалогические отношения». Именно, благодаря труду о Достоевском – книге со своей интереснейшей судьбой – Бахтин вправе называться «русским диалогистом», создателем собственного варианта диалогической онтологии, и занимать достойное место в данном влиятельном европейском философском направлении.