Оттепель. Действующие лица

Шатров Николай Владимирович (1929–1977)

Жизнь Ш., родившегося в семье врача-гомеопата В. Михина и актрисы О. Шатровой, не заладилась с самого начала. Родители развелись еще до войны, и мать, записав сына на свою фамилию, все детство таскала его по гастрольным маршрутам: Омск, Нижний Тагил, Березники, Тюмень, Семипалатинск, Алма-Ата. И учиться он начинал то там, то сям: педагогический институт в Семипалатинске, журфак Казахского университета в Алма-Ате, пока, вернувшись в 1950-м в столицу, не попробовал себя в Литинституте — не срослось, затем в МГУ — не срослось тоже…

Ровно так же и с работой — нанимался смотрителем в Музей имени Скрябина, в Третьяковскую галерею, в Пушкинский музей на Волхонке, но надолго нигде не задерживался. Зато рассылал свои стихи И. Сельвинскому и П. Антокольскому, И. Эренбургу и Л. Мартынову, всем, словом, кто готов был его читать и слушать, писал А. Ахматовой и Г. Улановой, свел лестное знакомство с Б. Пастернаком и В. Софроницким, и они, — как гласит легенда, — даже «„покупали“ у него стихи, то есть просто давали деньги — оставляли их в гардеробе в кармане пальто читавшего в зале Шатрова в зависимости от количества написанного».

Почти все сведения о жизни Ш. у нас, впрочем, таковы: по легенде, по слухам. На редкость контактный, легко сходившийся с людьми, он с ними так же легко и расходился, не только стихами, но и поведением поддерживая впечатление о себе как о поэте мало того что принципиально, подчеркнуто одиноком, так еще и проклятом, чужом для всех и для каждого.

Да вот пример. В середине 1950-х его радушно приняли в свой круг поэты «мансарды окнами на запад», однако и там, — вспоминает А. Сергеев, — он вел себя как

не собрат, скорее конкурирующая инстанция. Наши стихи он неизменно ругал — искренне. Мы его — в отбрех, по обязанности: не могли не признать одаренность… Сам Шатров обожал туманы, охи и ахи, Фофанова и Блока. Мы называли Колю Кикой, а проявления его — кикушеством[3189].

По-иному эти отношения, вероятно, и сложиться не могли. Мансардовцы были убежденными западниками, а Ш. столь же убежденным почвенником, может быть, даже русофилом. Они тяготели к авангарду, а Ш. любые проявления модернизма на дух не принимал, считая их таким же помрачением универсальных, надличных ценностей, как и советчина.

Мои стихотворные опыты — беззаконная попытка авантюриста, нарушающая естественный ход вещей, — писал он Г. Андреевой. — Разорившуюся принцессу я пытаюсь нарядить в платья прабабушек, перешитые в теперешнем вкусе. Вряд ли у меня будут последователи-ученики. Но мне всегда нравилось идти против течения. Талант оправдывает все, а я продолжаю верить, что он у меня есть[3190].

Удивительно ли, что с годами Ш. все больше замыкался в горделивой самоизоляции, в своей непринятости и непонятости? «Я так одинок в этом мелочном мире / За то, что умом и талантом богат», — сказано 13-летним поэтом в стихотворении, датированном 29 июня 1942 года. И то же многократно повторено в стихах уже зрелых: «Я одинок. До самого конца / Дано твердить мне в жизни это слово / Не искажу страданием лица / И не пошлю Творцу укора злого».

Из попыток печататься, а они были, не вышло ничего, кроме четырех коротких стихотворений, появившихся в «Литературной России» (23 августа 1963 года) после обращения Ш. к давней семипалатинской знакомой Г. Серебряковой[3191]. Из попыток зарабатывать, как многие, переводами не вышло ничего тоже, как и из попыток трудоустроиться и хоть как-то социализироваться.

Так что в последние годы он был занят только тем, что писал стихи, и случалось по десятку за день. А жил попечением жены Маргариты Димзе и немногих верных друзей по преимуществу на даче в Пушкине, где стал прихожанином отца Александра Меня, не оставляя, впрочем, до самого конца увлечения мистикой и эзотерикой, теософией, учением Блаватской, йогой, да мало ли чем еще столь же соблазнительным.

Там, в Сретенской церкви Новой Деревни, отец Александр его и отпевал. И там же, в церковной ограде, Ш. должен был быть захоронен. Однако… Судьба, не заладившаяся с детства, не заладилась и тут: церковная староста хоронить Ш. в ограде запретила, купить могилу на другом кладбище денег не было, и через два дня тело новопреставленного раба Божия все-таки кремировали, а урну с прахом М. Димзе тайно, без регистрации подзахоронила на Новодевичьем кладбище в могилу своего отца — командарма Р. Берзина.

На памятнике внизу еле заметно нацарапано — Н. Шатров.

Соч.: Неведомая лира: Избранные стихотворения и поэмы. Томск; М.: Водолей Publishers, 2003; Стихи 1957–1958 годов // Знамя. 2018. № 8; Стихи из собрания Алексея Кириллова // Волга. 2020. № 1.

Лит.: Пархоменко Г. Рыцарь в неснимающихся латах, или Миф о неведомом поэте. М.: Новалис, 2004.