Оттепель. Действующие лица

Шауро Василий Филимонович (1912–2007)

Когда в 1965 году умер Д. Поликарпов, на протяжении многих лет присматривавший от ЦК за советскими литературой и искусством, П. Антокольский заметил в дневнике: «Он считался (и, очевидно, действительно был) главным, самым оголтелым тормозом во всей нашей культуре. Однако можно быть уверенным сегодня: на смену явится другой, еще хуже, тормоз. Так всегда случается»[3192].

Сменщиком Поликарпова в ключевой должности заведующего Отделом культуры, для всех неожиданно, как раз и стал Ш., выпускник-заочник Могилевского педагогического института (1936) и Высшей партийной школы (1942), всю свою карьеру проведший в Минске: секретарь (1948–1956), затем первый секретарь (1956–1960) обкома, секретарь ЦК КП Белоруссии (1960–1965) и одновременно председатель Верховного Совета БССР (1963–1965).

Почему именно он? Потому ли, что у него заведомо не было связей ни в аппарате «большого» ЦК, ни среди деятелей (отныне подведомственной ему) культуры? Потому ли, что не был ни «правым», ни «левым» и никого, кроме начальства, не поддерживал? Или потому, что этот, — процитируем А. Рыбакова, — «крупный партийный функционер, как говорят, хорошо играл на балалайке, потому его, наверное, и поставили руководить культурой во всесоюзном масштабе?»[3193]

Так все двадцать лет (1965–1986) и гадали: who is товарищ Ш., никакой заметной инициативой ни разу не засветившийся, никогда и нигде публично не выступавший — настолько никогда, что его прозвали Великим Немым[3194]. «Трудно было добиваться у него каких-то решений, — вспоминает А. Караганов. — Даже на прием к нему попасть было нелегко»[3195].

Да что на прием, если Ш. и анекдотов по себе не оставил: рассказывали лишь, что в минуты жизни трудные он в своем кабинете на Старой площади любил для расслабления поиграть то ли, действительно, на балалайке, то ли, — поправляет В. Модестов, — «на гармошке»[3196].

А между тем хозяйство Ш. досталось хлопотное: уже в первые же месяцы службы ему пришлось включиться в подготовку процесса над А. Синявским и Ю. Даниэлем. И дальше, дальше: приструнивать «Новый мир» и Театр на Таганке, пытаться нейтрализовать А. Солженицына и вообще диссидентов с подписантами, держать на привязи националистов и сталинистов, пополнять полку, на которую ложились рискованные фильмы, запрещать концерты и выставки нонконформистов, противодействовать самиздату и тамиздату… Да мало ли? Но для Ш., — размышляет в дневнике А. Кондратович, —

хозяйство со всеми заботами — одна тягость. И от хозяйства карьера может пострадать, переломиться и даже кончиться. Поэтому главная задача и заповедь — ничего не делать, по возможности ни во что ни вмешиваться, ни с кем не портить отношения. Ни о чем не беспокоиться, бездействовать и избегать самого опасного — решений[3197].

Вот и вышло, что на протяжении всего последнего советского двадцатилетия с любыми серьезными вопросами, жалобами, протестами как литераторов, так и иных мастеров советской культуры разбирались либо вышестоящие товарищи, либо нижестоящие: многочисленные замы Ш., завсекторами, консультанты, просто инструкторы ЦК, среди которых разные были очень люди и, разумеется, тоже осмотрительные, но хоть как-то окрашенные, хоть чего-то в этой жизни хотевшие.

Как же он продержался так долго? Вот так и продержался: балансируя. И обеспечивая баланс — главное и самое, быть может, последнее, в чем, умирая, нуждалась советская идеология.

Волшебное, действительно, слово: баланс.

Политика партии в том, чтобы в разумных пределах поддерживать все группировки писателей. Мы не можем выделять особо ни одну из них. Качели не могут качаться в одну сторону. Выдержать равновесие — вот наша задача с вами. За это и выпьем, товарищи.

Такой, по слухам, тост произнес неожиданно разоткровенничавшийся Ш. на банкете после одного из писательских съездов[3198].

И недаром ведь свой пост он среди партийных идеологов потерял первым — когда в 1986 году хранить баланс оказалось уже невозможно и молчание перестало быть золотом.