Трусливая Я и решительный Боха

Пролог

ГЛАВА 1

Интерлюдия Первая

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

Интерлюдия Вторая

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

Интерлюдия Третья

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

Интерлюдия Четвертая

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28

ГЛАВА 29

ГЛАВА 30

ГЛАВА 31

ГЛАВА 32

Интерлюдия Пятая

ЭПИЛОГ

РАССКАЗ-БОНУС

Трусливая Я и решительный Боха

Пролог

«Трусливая» – та, что слабо проявляет себя в реалиях.

«Решительный» – тот, кто определяет действие

и исход, независимо от их здравости.

«и» - в грядущем между ними всё что угодно.

(из «Родного словаря» Чирика Мудрого)

Оказывается, у меня был друг. Очень давно и продолжительное время… Нет, не так. Я и не догадывалась, что у меня был очень странный друг. А о его существовании узнала двадцать лет назад, внезапно выйдя из лунатического бодрячка. Как же я вышла из него? Шагнула босой ногой в трухлявую ложбинку, заполненную ночным дождем. Сначала шла и шла босиком в ночнушке с закрытыми глазами через предутренний туман. Из тёткиного дома за огородом спустилась к речке и там уже на стареньком мостке шагнула в дождевую воду. А, может, и не лунатизм причиной следовал? Кто ж скажет? Только я тогда его увидела впервые. Стояла и смотрела, поджав босую ногу. А он стоял напротив. И не на мостке, нет. Прямо на воде. Густой туман, ленивые бултыханья волн об опоры старого мостка. И тишина вокруг.

- Здравствуй, Дарёна.

И вот тут я вздрогнула. Наверное, от голоса его. Приветливого и спокойного. А, возможно, и оттого, что после обращения ко мне «Дарёна», вместо «Дарья», вдруг стала резко вспоминать. Все наши встречи с ним. Ненормальные! С его вопросами, в которых искреннего и заботливого интереса было много. С ответами ему моими вполне себе живыми:

- Нет, я ту двойку исправила давно!

- Дарёна, а как твой кот Мурло? Вы ведь с ним лапу заднюю лечили. Он травкой, а ты примочками.

Примочками… И я всё вспомнила – он был мне настоящим другом. И звали его «Боха». А лет ему при нашей встрече у мостка было примерно восемнадцать – двадцать. Чуть больше, чем мне самой в то памятное лето. Боха. Высокий, стройный, со взлохмаченными будто ветром волосами такого цвета, как пшеница в поле. В рубахе серой, расстегнутой наполовину, штанах широких. А на открытой шее – свежий длинный шрам. Вот именно это более остального и не вязалось в голове моей тогда: его улыбка почти мальчишеская, беззаботная и шрам.

И почему я вспомнила о нем сейчас?! Невыносимо ярко светит солнце. Слезы из зажмурившихся глаз стекают на подушку вниз. В ушах нудный писк опостылевшей аппаратуры. И дышать совершенно нечем. Ох, как же вырвать из собственного горла эту трубку?! Вдохнуть! Открыть глаза и вдохнуть! Сквозь муть от слез – склоненный над моей постелью силуэт и тихое: «Дарёна? Дарёна?». А потом рывок и трубки в горле больше нет…

Так почему я вспомнила его? А кто же скажет? Я не знаю. Я ведь умерла тогда. С его губами на своих сухих губах и с жаром, обжигающим внутри. Вот это странно. Смерть ведь – холод…

ГЛАВА 1

Окружающий мир возвращался постепенно. Нет, не так! Я возвращалась в него. А он как будто затаенно ждал. Мягким, обволакивающим теплом и непривычной после затяжной болезни легкостью. И дышать было легко и думать и… слышать. И я расслышала, не открывая глаз. Но, вот что именно? Рычание животного? Гром в небе? «Х-хххх! Пф-ффф». Храп. Полноценный храп с левого бока от себя! Не рядом, но и недалеко. И… Наконец, глаза открыла.

Аттракцион небывалой храбрости тут же втянул в свою шальную карусель, заряженную ароматом мёда, трав и дерева в горящем очаге. Вдохнула всё это богатство глубоко и жадно. И голова немилосердно закружилась. Пришлось снова зажмуриться, однако ненадолго…

- Х-х-ххх! Пф-фффу-у, - вот до этого момента.

А-а-а… За что??? Нет, не так! Где я? Ну, и потом уже: за что??? «Я – в одиночестве и узкой темной нише» - было первым осознанием бесспорным. Вторым: «Нет, я – под плотным темным балдахином, распахнутом лишь у изножья». А там, где балдахинный «тоннель» заканчивается «светом», увиделось такое… такое… Яркое всё! Кусок стены в фиолетовых панелях, камин высокий под расписными весёленькими изразцами, огонь в очаге его и солнечные лучики, играющие на глянце изразцовых плиток. Я, приподнявшись на локтях, даже залюбовалась…

- Х-х-ххх! Пф-фффу, - вплоть до этого момента.

И аккуратно опустила взгляд. Пе-рина. Настоящая перина, какая помнилась еще из детства и в единичном экземпляре жила на «показательной» кровати моей тетки. А на перине роскошной здешней – я. Под теплым мягким одеялом, упрятанным в расшитый крестиком чехол. Вот этим тетушка моя не славилась как раз. Такими цветами, размером с целую ладонь, и птицами. Странными четырёхкрылыми. Это - «удачливые штворки»… Что?! Откуда в моей голове?! Не знаю…

Я осторожно, чрезвычайно осторожно вылезла из постельных закромов. Уже знакомая стена в фиолетовых панелях встретила новыми завлекательными деталями дизайна – овалами зеркал по обе стороны камина и деревянным, окрашенным под сочную морковь, диваном справа от окна. Вот именно последнее моё внимание и притянуло. Высокое и узкое, наполовину скрытое под грузной изумрудной шторой и в раме из квадратов. Тоже деревянных! Нет, я – не «божий одуванчик». Мне всего-то тридцать семь, но о здоровье и комфорте представление имею. И рама деревянная в нём – синоним слова «дует». Но, все же, подошла. Вот как этот поступок объяснить? К тому же босиком? Не отрывая взгляда от… Чего???

Вид из окна – залитый солнцем, снежный двор. И это, несмотря на то что заболела я в начале мая. Сколько ж в реанимации пролежала?.. Недели три. А здесь сейчас – весь двор в снегу. Следы на дорожках вдоль стен, увитых стеблями, как серые рассыпанные бусинки. Деревья тоскливо-голые. Колодец с круглой крышкой в центре и дети. Три мальчика… Одеты необычно: тулупчики распахнутые, шапки меховые набекрень. Весьма азартно обкидывают друг друга снежками, а один застыл, задрав к моему окну свою кудрявую головку:

- Kuknise! – от звонкого голоса его взлетели птицы с ближнего карниза. – Kuknise! To je dar na…шего молодого государя! Это – она! Его Дарина!

Меня отнесло от изумрудной шторы вглубь комнаты. И приложило обо что-то нервно дрогнувшей спиной. А в развороте столько мыслей в голову влетело со скоростью и здравостью давно забытой: «Кто?! Кто я? И почему разобрала из его задорных иностранных воплей лишь половину? Нет! Как я без перевода вторую половину его воплей поняла? И обо что ударилась спиной в этой внезапной тишине? И где же храп? И я ещё, как дура, кстати, в чём сейча…»

- Вла-владетельная госпожа! Простите, на-апугал!

- Добей меня танцем, - что первое пришло на ум, то и сказала.

Директор конторы нашей так выражает целый спектр эмоций. В моем же исполнении слова прозвучали странно глухо и челюсть с языком не так как надо двигались. Но! Это второстепенно всё пока. Важно другое. Точнее, важен замерший в метре от меня худощавый и весьма растерянный старик:

- Владетельная госпожа? Вы уж, - тут он слегка замялся и даже ноздри на длинном, клювом загнутом носу раздул. – простите. Я как-то в танцах… не сильно. А если?.. Травки выпейте еще!

- Зачем? – да мой ли это голос, челюсть и язык?

Старик едва ли не подпрыгнул. Но, будто важное что-то припомнив, одернул пёстрый вязаный жилет на себе, переставил ножки в меховых домашних чунях, вдохнул, набрался сил и:

- Бонифак! Забыл назваться. Я – здешний лекарь. И если по красивому, то я – главный лекарь государевой семьи, но в целом замке я один. И здоровья ради! Я отвечаю вам, Владетельная госпожа. Здоровья ради эти мази мои и отвары. Вы слишком слабы еще.

- Слаба, - и словно это новость для себя самой.

Старик обрадованно закивал:

- Слаба - слаба. Ведь шестидёва[1] не прошла, как прозвонили все божьи вестники-колокола[2], оповещая о возвращении законного Владетеля наших земель и гор и…

- Мамочка моя. О чём вы?

- … водоёмов. О чём я? О том, как Государь наш, на счастье общее, вызволился из-под грунова замка и вас забрал с чужбины и от смерти. Но… то он сам расскажет, - словно бы очнулся от волны эпичной гордости старик.

А мне бы вот:

- При-сесть хочу.

Мало того, что неизвестно где и неизвестно на каком языке тут вещаю, так еще… Я умерла или жива? И если умерла, то это… рай? Уж как-то быстро и… хм-м, не скромно, что ли. А если ад, то… тоже быстро и без предоставления списка всех грехов. Я не согласна!.. А вот с чем?

- … и ручки то трясутся молоденькие и ножки…

Что он мелет?

- Молоденькие? Вот спасибо.

Бонифак подхватил меня под локоть и аккуратно, словно куклу из соломы развернул к кровати. При этом замолкать он не планировал, совсем наоборот:

- Молоденькие. Нежные такие. Я ж их натирал все дни своими составами с бужанкой на первейшего отжима масле. И волосы мы с Доротушкой вам мыли. Уж они такие длинные, густые. А сорочку теплую она на вас сама надела.

И вот тут я встала. Вцепилась в столб балдахиновый руками… руками… Это – руки не мои! Нет! Руки то мои, но как старик сказал? «Молоденькие, нежные». Без старого, десятилетней давности под левым локтем шрама. С ногтями нормальными, чистыми без стемпинга с его крутыми завитками. А волосы мои… И как я раньше не заметила и их не разглядела? Я – брюнетка! Как прежде, как в студенчестве, как в детстве… В детстве. Уши! Не проколоты еще. И зеркало здесь было! Целых два! Вот у второго меня лекарь и поймал. Испуганный. А что? А это вам не храпеть, пригревшись в кресле у кровати. Теперь «звезда» сама проснулась!

Дверь открылась… Я выдохнула, разглядев вбежавшего, и ослабела в миг единый.

- Дарёна.

- Государь, а мы встали.

- Я знаю. Слышал. Здравствуй, девочка моя.

И в обморок. Мне можно. Я – в недоразуменье и в большой-большой тоске-печали…

- … и так продолжалось целых четырнадцать лет. Впервые в нашем роду. Особенно знатно вышло наше знакомство с тобой. Тебе - три года, мне –целых семь. Ну, а потом я…

И, вдруг, протяжный скрип:

- Государь, я супа принесла с яйцом да хлебцами. Как госпожа проснется, глазоньки свои откроет…

- Я понял, Дорота.

- И Бонифак передавал, отвар по-прежнему…

- Я понял.

- Ох, простите. Ухожу.

Секунд пятнадцать тишина была полнейшей. Потом тяжелый вздох. Да такой глубокомысленный, что волосы мои пощекотали мой же лоб.

- Ну, а потом я... – мрачным заунывным тоном.

И новый скрип двери:

- Государь? – знакомо неуверенно.

- Бонифак? – тоже знакомо, но уже немного удивленно.

- Государь?.. Привыкнуть не могу, что Государь у нас теперь. Наконец-то.

- А что хотел у…

- У Государя?

- Да, Бонифак, - и неожиданно ладонь мою накрыло такое одиночество и холод. Такое одиночество и холод, что рука моя заерзала по одеялу.

- Я здесь! И ты проснулась, - вновь обхватили ее собственным теплом. – Дарёна? Ты глаза откроешь?

Ой, не знаю. Но, эта жизнь реальна (давно ущипнула себя, проверила), а значит, надо открывать. Открыла… Балдахинный темный плен отдернут к самому изголовью, однако в комнате уже вечерний полумрак. А сбоку от меня, в том самом «спальном» кресле рядышком сидит мой… Друг? Мой Боха? Он ведь тот же самый. Та же улыбка беззаботная, глаза голубые излучают прежний благодушный свет. Но, что-то изменилось в нем. Я слишком мало Боху помню. Зато я чувствую его прекрасно, как ни странно. Внимательный прищур лучистых глаз и складки между ними на самой переносице прямого правильного носа. Глубокие, как неожиданная и раскрытая публично боль.