Леди Ева. Леди с разбитым сердцем

Мне присутствие посторонних не мешало. Цыган — это всегда в какой-то мере еще и актер. Публика никогда не может вывести нас из равновесия.

Пока вода закипала, я шептала над ней, прося всех духов, что покровительствуют мне, не оставить в тяжелый час и свою слугу, и того, кого любит она.

Когда я принялась бросать травы в котелок, Мануэль внезапно застонал, хотя до этого лежал как покойник в гробу.

Хороший знак. Колдовство начато.

Над отваром я уже принялась шептать наговоры от беды, от лихих людей, от чужого зла. Батюшка в такой ситуации не пользовался бы ничем, кроме собственных рук, он был достаточно силен и умел, чтоб напрямую управлять силами. Я же — нет. Впрочем, с проклятием такой силы отец бы и не стал связываться. Слишком сильное, слишком глубоко вросло. Да папа и с любым иным проклятием не захотел бы дела иметь. Даже собственное — и то снять не сумел когда-то…

Снять дурное колдовство — это вам не наложить, тут все куда сложней и тоньше.

Через час наговор лег на отвар, и я ясно увидела переплетения нитей силы в напитке.

— Сама выпей сперва! — внезапно подала голос маркиза.

В каждом слове сталь и угроза.

Я изумленно взглянула на нее.

— Вот только затем и пришла, чтоб и так уже мертвого травить, — бросила я презрительно и даже не подумала делать, как она велела. — Сиди тихо, гаджо, и не мешай!

Вдруг будто откуда-то изнутри вырвались странные, словно бы и не мои слова:

— Только дурак под руку лезет, когда за ним прибирают! А ведь за тобой прибирать приходится!

Марисоль Де Ла Серта медленно осела на пол. Нет, не чувств лишилась. Просто ноги подломились, поди. А я и сама не понимала, что же сказала ей и почему.

Я налила отвар в глиняную чашку и подсела к кровати больного.

Мануэль словно бы почувствовал что-то: открыл глаза и вновь тихо застонал.

— Чш… Чш, миро камло,[4] — принялась успокаивать его я, сама удивляясь, сколько ласки вдруг проступило в голосе. — Выпей и станет легче, не больно.

На какой-то момент мне показалось, будто он услышал, но нет. Также и пребывал в беспамятстве.

— Мне… Мне дай, я сама его напою! — внезапно взмолилась маркиза, и отказать матери я не смогла, вручила чашку.

В конце концов, я все сделала, сделала как нужно, разницы, кто именно напоит молодого человека, не было.

Оказалось, была.

Стоило только капле напитка коснуться губ Мануэля, как она захрипел.

— Ах ты, ведьма! — со страхом, яростью и отчаянием напустилась на меня женщина, но мне некогда была объясняться.

Быстро отняла чашку, пока она ничего не сотворила и оттолкнула хозяйку дома одним решительным движением.

Условие было сложным. Не только видеть проклятие могли не все. Не все могли и лечить. Из-за сочувствия матери Мануэля, я едва не погубила его самого… Никогда бы себе не простила этого.

Я быстро заняла место возле больного и принялась поить его сама. Боялась, что и сейчас ему станет дурно, но из моих рук больной принял все.

Облегченного вздоха удержать не удалось.

— На дарпэ[5]… — мягко произнесла я, безотрывно глядя на него. Казалось, понемногу румянец начал возвращаться на любимое лицо.

Но не стоило обманывать ни себя, ни других. Работа для меня только началась.

Из одного кармашка я достала мирру и принялась мазать лоб, шепча заклинания. Создатель простит леди Еву, когда я вновь ей стану.

Нужно, чтобы зло не нашло дорогу назад.

Прикасаясь к Мануэлю, к его лицу, я чувствовала странное, болезненное удовольствие. Никогда мне больше не доведется испытать подобного. Леди не прикасаются к джентльменам, если они не их родственники или же мужья, без перчаток. Такая радость нам недоступна.

Успокоившаяся госпожа маркиза и Теодоро устроились по другую сторону кровати, неотрывно наблюдая за тем, что я делаю. Похоже, до них все-таки дошло, что убивать я не собираюсь.

Через пару часов стало ясно, что дело движется. Дыхание молодого человека стало более спокойным и свободным, на вид он казался практически здоровым. Осталось только то, что не могли видеть чужие глаза. Сама суть злых чар. Пора было избавить и от них.

— Что бы ни делала, сидите тихо и не мешайте! — резко велела я двум гаджо подле меня и достала из-за пояса кинжал.

Блеск стали напугал обоих, но мне не было дела до чужих страхов… На столицу уже опустилась ночь, черная, безлунная. Следовало спешить.

— Меч я держу в своих руках, — произнесла я на цыганском. — И я разрублю этот узел.

И тут зеркало, висевшее на стене в комнате Мануэля Де Ла Серта, засветилось мертвенным зеленоватым светом.

— Никому не разрубить этот узел, — услышала я отчетливо глухой, будто бы потусторонний мужской голос.

Закричала истошно госпожа маркиза и все-таки упала в обморок. Будь моя воля, поступила бы также…

Бросила опустевшую чашку в зеркало я машинально, совершенно не думая. Просто с детства я знала, что именно так лучше всего поступить, если с зеркалами начинает твориться чертовщина.

— Тэ скарин ман девэл![6]

Звучание второго языка, бывшего для меня родным, странным образом придало мне сил. Шувани я или нет, в конце-то концов?

С жалобным звоном посыпались на пол осколки, и все снова стало обычным.

— Никому, стало быть, не разрубить? — ухмыльнулась я с чувством превосходства. — Еще поглядим.

А руки мелко дрожали. Он ведь мог прийти через зеркало, тот колдун, а такие фокусы подвластны только самым могущественным колдунам.

Не так-то легко будет сразиться за жизнь любимого.

Теодоро усадил мать в глубокое кресло и принялся хлопотать над нею. Мануэля он предоставил мне и не стал ничего расспрашивать. Совсем ничего. И за это я была так благодарна ему.

Для того, чтобы прийти в себя окончательно, мне потребовалось несколько минут и пару глотков того отвара, который я приготовила для Мануэля. По-хорошему, следовало еще передохнуть, да вот беда, время уходило как вода. Я должна была спешить.

Снова пришел черед для кинжала, которым я и разрубала нити проклятия, убивавшего Мануэля Де Ла Серта. Лезвие скользило над его кожей, едва прикасаясь. Добрая сталь не сделает зла, если ее держат руки человека, желающего лишь добра.

Когда я разрезала последнюю нить, Мануэль глубоко вздохнул, вздрогнул и потом обмяк.

Я готова была упасть рядом. Силы ушли практически все.

— Мэ тут камал,[7] — тихо прошептала я иберийцу, улыбнувшись. Пусть хотя бы так, на незнакомом языке, пока сам он лежит в беспамятстве, но я скажу о своей любви. Потому что невыносимо жить с такой ношей на сердце.

— Нанэ ада вавир прэ свэто.[8]

На мгновение ресницы молодого человека дрогнули, и я поняла, что пора уносить ноги, пока и правда не очнулся. Благодарность, которая причитается цыганке за помощь, мне была без надобности. А другой я и не получу.

— Жив, — коротко бросила я младшему брату своего любимого. — Жив и жить будет. Поспит — и будет здоровей прежнего. Зеркала убрать. И пусть в церковь сходит.

Сказав это, я принялась собирать свой нехитрый скарб. Следовало как можно быстрей возвращаться. Домой ли, в табор ли — разницы нет. Не только Мануэлю Де Ла Серте требовалось поспать для полного выздоровления. Мне — тоже.

Когда я уже стояла в дверях комнаты, Теодоро меня окликнул.

— А как же плата?

Я сперва даже не поняла о чем речь идет. Плата? За что мне брать плату? За то, что спасла того, кто дороже мне собственной жизни? Да ускорь это лечение, сама бы приплатила.

— Какая плата, молодой господин? Судьба это была. Судьба привела к порогу. За такое денег не берут. Да и к чему мне твои деньги?

Маркиз Де Ла Серта обнаружился в коридоре. Оказывается, все то время, которое я провела в спальне его сына, он просидел рядом с дверью, пусть и не решился войти внутрь. Больше всего мужчины боятся собственной беспомощности, когда близким больно…

— Назови плату, цыганка, — потребовал он, разглядывая меня так, что стало не по себе.

В ответ я рассмеялась и ответила:

— Какие же упрямые. Не нужна плата. Потом дорога сведет — может, и припомню.

Умница Эдвард всю ночь дожидался сестру в той же подворотне, где и высадил меня перед визитом в дом Де Ла Серта в облике цыганки. Когда я появилась, он не произнес ни слова жалобы или упрека.

— Измучилась, Первая, — только и сказал близнец, крепко обнимая. — Как все прошло?

Я устало опустила голову на его плечо.

— Измучилась, Второй. Ты бы только знал, как… А он жить будет. Ведь твоя Первая сильная шувани…

Эдвард погладил меня по спине.

— Самая сильная… Поехали домой. Отцу наверняка будет любопытно, как все прошло. Да и Эмма, думаю, все рыдает по своему благородному идальго… То есть… Прости…

Со вздохом отозвалась:

— Да не извиняйся. Глупости это все… Забудется.

А если и нет, то это будет только моей болью. Незачем мучить остальных. Если Де Ла Серта полюбил Эмму, а Эмма полюбила его, то так тому и быть. Кто я такая, чтоб мешать?

— Домой, Второй. Нам нужно домой.

С отцом я, разумеется, не поговорила. Стоило только залезть по плющу в мою спальню, как я поняла, что если не лягу спать в ту же секунду, то просто упаду. Сил едва хватило на то, чтобы стянуть цыганскую одежду и спрятать. Не хватало еще, чтобы кто-то из слуг увидел мой уличный наряд. Слухи тогда точно пойдут…

В сон я погрузилась как в ласковую теплую воду, которая обнимала, ласкала, успокаивала. Усталость же лежала каменной плитой на груди.

Привиделся мне, разумеется, Мануэль Де Ла Серта. Кто еще мог присниться влюбленной девушке, как не тот, кому она отдала сердце? Он сидел под деревом, а я была черной кошкой, что наблюдала за ним издалека.

На душе стало спокойно и легко. Оказывается, последние дни я жила, сама не осознавая, как меня мучил страх за его жизнь. А теперь все хорошо. Пусть моя любовь все также мучает, пусть он все также не видит меня.

Разбудили меня уже к обеду, причем очень настойчиво подошли к этой проблеме.

— Вставай, Первая, вставай, — упорно тряс меня за плечо брат, хотя я и пыталась прятаться от него под одеялом. — Просыпайся, ленивая ведьма! Де Ла Серта должны приехать!

От удивления я даже проснулась.

— Мануэль же должен еще спать! — выпалила я, садясь на постели.

Ну не мог же человек, который едва ли не при смерти лежал, уже на следующий день встать на ноги и отправляться в гости.

— Ненавижу иберийскую энергичность… — простонала я, понимая, что придется подниматься с постели.

Эдвард рассмеялся.

— Это не иберийская энергичность, похоже, а твоя, Первая.

Я замерла, пытаясь вникнуть в смысл сказанного. Но он упорно ускользал.

— Похоже, ты не только вылечила своего ненаглядного, ты еще и отдала часть своих сил. Ох уж эта любовь, Ева…

Тело и правда казалось тяжелым, неповоротливым, слишком неповоротливым, даже с учетом прошедшей ночи и изнурительного ритуала, который я провела. Выходит, действительно отдала любимому все, что только могла.

— Поторопись, Первая. Иначе придется сказать, что ты больна… И тогда еще неизвестно, до чего додумаются Де Ла Серта на этот раз.