Хищное утро

xxix

Вечером я наглоталась микстур, несколько раз обтёрла тело горячим полотенцем и забралась в постель, пропустив ужин. Дом дышал тишиной, как спящий в берлоге зверь; глубоко под ним, в тесноте и металле, бежали скованные трубами реки. Их воды журчали там, в непроглядной темноте, их воды играли, и воды мыли и мыли стальные борта, потому что вода кружит, потому что вода качает, потому что вода точит всё, обтёсывает под себя, потому что вода сильнее, чем время, и потому что все мы из неё сделаны.

Мне снились хорошие, тёплые, уютные сны — конечно же, насквозь лживые. В этих снах я ходила под парусом в заливе, и солнце било в лицо слепяще-восторженно, и море было лазоревое, а гребни казались усыпанными перламутром.

Дядя Демид, ухмыляясь в густые рыжие усы, бросает канат, — и я ловлю его. Дядя такой же, каким был на фотографии, только почернел от загара, а его одежда — выгорела, и он улыбается белозубо, а потом пальцем отодвигает губу и втирает в десну махорку. Он учит меня вязать узлы, а потом мы расправляем яркий парус, алый-алый, как закат в южных водах, и дольнее притягивается к нам, как по струне.

— Тссс, — шепчет дядя Демид и прикладывает палец к губам. — Ты слышишь?

Кричат чайки. Настойчиво, противно, но так далеко, что их вопли кажутся музыкой. Их качает в своих потоках ветер, и этот ветер — это дыхание, с которым вздымается ввысь грудь морского чудовища.

— Мы обойдём все земли, — обещает мне он, — мы увидим Чуждый Берег, мы заглянем в глаза Бездны. Мы с тобой.

Я смеюсь и падаю в гамак из парусины, и он качается, качается, качается, и всё вокруг кружится.

Потом вспоминаю, что сплю, и солнце меркнет, а дядю Демида смывает волна.

В этом сне мой мир — совсем крошечный. Я одна здесь, в безбрежном море, я принадлежу этому кораблю, а он — принадлежит мне, и нет больше ничего на всём белом свете.

Это почти… приятно. В том месте, где я привыкла чувствовать связь — одни лишь лёгкие паутинки, сотканные из солёного ветра. Всё то, за что я привыкла биться, всё то, о чём я привыкла думать, всё то, чему я служу — всё осталось там, в прошлой жизни, на побережье. Теперь я здесь; а моя кровь… мою кровь, наверное, продолжает кто-то другой.

Я знаю, что это неправда. Я знаю, что сон закончится, и я проснусь, чтобы до последнего вздоха быть на их стороне, хотя, видит Тьма, никто из них не хочет быть на моей; но это блаженное время в небытии, когда кровь молчит, а утро не наступило — мои.

Я сажусь на носу корабля, и меня накрывает тень паруса. Брызги осыпаются на кожу бриллиантами и оседают в просоленных волосах. Всё во мне поёт. Я вскидываю лицо в прозрачное небо — и закрываю глаза.

Утром я чувствовала себя ещё хуже, чем вечером, как будто вместо микстур выпила отравы. Отчаянно давя в себе жалкую дрожь, я кое-как замоталась в плед поверх одежды и выползла во двор; от запаха крови мутило, и горгулий я кормила прямо с крыльца, прижавшись к колонне, как к трепетному любовнику. Лестница на третий этаж показалась невероятно длинной, а ступени — подозрительно высокими; дом ещё спал, и это было хорошо, потому что можно было с силой налегать на перила и не стараться выглядеть благопристойно.

— А потому что не надо было ходить с голыми ногами, — наставительно сказала Меридит, недовольно поджав губы. Вместо того, чтобы шагать по лестнице, она просто плыла вдоль неё, и тупоносые туфли виднелись из-под длинной шерстяной юбки. — Пенелопа, тебе ведь давно не пять лет! В твоём возрасте уже пора знать меру и осознавать связь между причинами и следствиями.

— Хорошо, что ты закончила заказ, — покачала головой Урсула. — Не похоже, чтобы сейчас тебе хорошо давались чары.

Мирчелла только охала и пыталась погладить меня по голове, как глупого щенка, а Бернард отчего-то не пришёл: в последнее время он стал являться всё реже и реже. Впрочем, такое бывало с предками и раньше: три года назад Урсула пропала почти на полгода, а, вернувшись, перестала меня учить и только ворчала, когда видела дурно выполненные чары.

— Это очень безответственно с твоей стороны, — выговаривала Меридит. — Надеюсь, ты понимаешь. Ох, эти девицы! Сначала ходят без шапки и подштанников, а потом делают грустное лицо! И ладно бы просто грустить, но ведь впереди столько дел, Пенни, столько дел!

— Непременно нужно прийти в форму до заседания, — недовольно добавила Урсула. — Восстановить голос и ясность сознания. Попробуй яичный желток натощак и медитации.

Честно говоря, добравшись до своей спальни, медитацию я использовала совсем для другого: завела будильник на девять утра, уселась в позу лотоса и уплыла в гулкую дрёму, в которой гуляло гудящее металлом эхо и размывались голоса. Не то чтобы я не знала, что сглупила и с этим дурацким платьем, и с голыми ногами, и с тонкими туфлями, — но слушать очевидные вещи в десятке разных перекладов всё равно было неприятно.

Дождавшись приличного времени, я всё-таки вызвала врача: позвонила в приёмную лечебницы Сендагилея, изложила симптомы и заверила секретаря в своей платёжеспособности. А затем, несколько раз вдохнув и выдохнув, набрала ещё один номер.

— Да, — мрачным шёпотом отозвалась трубка.

Ливи так шипела в телефон, что сразу становилось ясно: ночью Марек задал ей жару, уснул недавно и прямо на ней, и меньше, чем телефонному звонку, она была бы рада только сирене пожарной сигнализации.

— Извини, если не вовремя, — я старалась говорить, как обычно, но в голос всё равно пробирался натужный сип. — Ты не могла бы приехать на несколько дней, посмотреть за горгульями?

— С чего бы, — едва слышно пробормотала Ливи. В ответ на это раздался недовольный дитячий вопль, и Ливи мгновенно перешла на полный голос: — Твою мать, Малая!

— Извини. Ты сможешь приехать?

— Перезвони минут через десять.

Ливи положила трубку, и гудок больно резанул по ушам.

Следующий разговор с Ливи прошёл гораздо бодрее: на фоне что-то чмавкало, а когда я вяло спросила, что — оказалось, что Марек размазывает пюре по ковру; в принципе, его можно было понять, потому что пюре было из брокколи, да ещё и всю ночь стояло на столе. Ехать в особняк Ливи не хотела, вставать в пять утра — тоже, и даже сомнительная помощь големов по хозяйству её не убеждала. Потом я трагично раскашлялась и долго не могла прекратить, только до слёз давилась воздухом.

— Ладно, — сказала Ливи после паузы. — Я соберу шмотки и приеду. Выздоравливай.

— В доме есть кроватка для Марека, — сипло напомнила я, стараясь не напрягать горло. — И постельное бельё по размеру, и распашонки, и манеж с набивными зверятами, и магнитные буквы, и…

— Какие в Бездну буквы?! — генеральски рявкнула Ливи. — Ещё скажи раскладка периодических элементов! А те распашонки ему уже малы будут. Всё, давай.

Она треснула трубкой о телефон. Звук взорвался у меня в голове; какое-то время я сидела, немного раскачиваясь и пытаясь вписать себя в бурный трёхмерный мир.

Все люди, разумеется, иногда болеют. Но есть разница: болеть по разумной причине, вроде оставленной каким-нибудь злодеем дырки в туловище, или по собственной глупости. И если ты Старшая, в городе буйствует Комиссия по запретной магии, а дом — почти на осадном положении, было бы лучше болеть как-нибудь побыстрее.

Врач приехал в обед; это был, конечно, не Сендагилея, а обычный двоедушник-алхимик. Я представила его сторожевой горгулье, закрыла ворота и вяло рассказывала про своё пошатнувшееся здоровье всё то время, что мы шли до дома. Ангина, постановил доктор, укрыл меня плотным коконом чар и выставил на прикроватную тумбочку целый штабель одинаковых флаконов с неразборчивыми подписями.

Я дважды перечитала назначения, подписала чек, забралась поглубже в одеяло, — но пролежала так не больше часа. А потом взяла всё-таки себя в руки и забрала из кабинета ящик с картотекой, установила его на табурете рядом с кроватью, да так и сидела до вечера, сортируя схемы горгульих чар.

Это случилось за ужином.

— Как твоё самочувствие, милая? — спросила бабушка, когда я только-только зашла в столовую.

Ксаниф смотрел огромными от ужаса глазами, как будто до этого полагал меня бессмертной. Ларион вскочил и отодвинул мне стул, а потом вдвинул прямо вместе со мной; Ливи взяла в свою руку пухлые пальчики Марека и помахала мне ими со своего места, а Ёши смотрел хмуро.

— Неплохо, — мужественно соврала я. Вид тушёной капусты вызывал внутри что угодно, но только не аппетит. — Спасибо, Ливи, что приехала.

Я зачерпнула капусту, но не успела донести её до рта.

— Малая, ты ведь лечишься? У тебя был врач?

— Мастер Пенелопа, ну как же вы…

— Оливия, убери, пожалуйста, локти со стола.

— Ты опять наверное вышла из мастерской на мороз вся мокрая?

Марек с силой треснул детской ложкой по столу.

— Давайте сменим тему, — предложила бабушка. — Что вы думаете по поводу метеовышки? Её снесло бураном, пришла повторная заявка на восстановление, но мы не уверены… Пенелопа, ты видела бюджет?

Пенелопа, Пенелопа, Пенелопа — вопросы путались в голове. Бабушка пыталась, как обычно, обсуждать проблемы островного хозяйства, Ларион бубнил что-то о сохранности коллекции, Ливи взволнованно перечисляла известные ей методы закаливания, включая моржевание, но не ограничиваясь им.

Это был вполне обычный вечер, и я вяло изображала участие в диалоге и заинтересованность в капусте. Чего я совсем не ожидала, — так это того, что Ёши вдруг тяжело вздохнёт и скажет:

— Отстаньте от неё.

Звякнула вилка. Бабушка уставила в него тяжёлый взгляд:

— Простите, господин Ёши?..

— Отстаньте от неё, — спокойно повторил Ёши. — Давайте поужинаем в тишине.

На секунду мне показалось, что бабушку хватит удар, так резко изменилось её лицо; Ёши смотрел на неё чуть сбоку, с усталым выражением. Наконец, она снова взялась за вилку и сказала с достоинством:

— Я сделаю вид, что не слышала этого. Так вот, с одной стороны, метеовышка необходима, чтобы наладить отслеживание скорости ветра, но потребуется значительно укрепить конструкцию, а это сопряжено с серьёзными расходами. Что думаешь ты, Пенелопа?

Несколько долгих мгновений я всерьёз обдумывала вопрос метеовышки, пытаясь при этом жевать. Ёши смотрел на меня, и я сказала совершенно неожиданно для самой себя:

— Давайте, действительно, помолчим.