(Не) настоящий ангел

Глава 34

Ангелина

Я устала. Я так чертовски устала. Хочу уснуть на чьей-то груди. На его груди. И чтобы пальцы гладили спину, дыхание грело щеки, и ничего не нужно было говорить.

Потому что я смертельно устала.

Но посреди итальянского ресторана, десятков глаз, шума вилок и грохота отодвигаемых стульев — это плохая идея. Да? Но я все равно прикрываю глаза, когда его губы касаются моего запястья, крадутся поцелуями по коже, рассыпая острые мурашки вдоль позвонков, вместо ответа на мой прямой вопрос. Хрен с тобой, Арсеньев. Я сдаюсь. Пусть будет немного киношного прощания с немыми сценами сплетения тел. Так, может, и лучше. Без драмы, только жар послевкусия, что выветрится с другим человеком. То, что после я очень постараюсь забыть с другим.

— Готовы сделать заказ? — возле нас вырастает официант — молоденький парнишка в белом фартуке и блокнотом наготове.

— Нет, — тихо говорит Антон, бережно укладывая мою руку, все еще хранящую след его влажных касаний, себе на колено.

— Я вернусь через пару минут, — краем глаза я замечаю, как бесшумно удаляется парнишка-официант, пока пытаюсь просверлить дыру в черепе Арсеньева.

Все же мне мало немого кино, я хочу ответов.

— Давай поедим, а когда ты подобреешь, поговорим? — осторожно предлагает он, пальцами пододвигая меню по столу ко мне.

Я невольно улыбаюсь. Едва-едва. Потому что только он знает эту фишку с прямой взаимосвязью между голодной Ангелиной и злой Ангелиной. Хотя так, наверное, у миллионов людей? Может быть, даже у всех на свете, и я никакая не особенная, а Антон никакой не внимательный. Просто я снова попадаю в собственную ловушку, где он самый лучший, чтобы не творил.

Мы берем меню в руки. Одно на двоих, потому что две руки все еще сцеплены между нами, словно присобачены на суперклей. И мысли не возникает их разомкнуть. Склоняемся ниже, почти касаемся висками друг друга. В моих легких замешивается запах итальянских трав, что витает по залу, и обычного мыла, которым пользуется Арсеньев. Подозреваю, он снова из душа и сразу ко мне.

Молча читаем пожелтевшие страницы, едва вчитываясь в названия. Я ни раз бывала здесь и знаю меню, поэтому с ходу замечаю то, что требует мой желудок, но терпеливо жду, пока дыхание на моей щеке превратится в вопрос:

— Выбрала?

— Да, — киваю, задевая волосами его плечо.

Поворачиваюсь к его лицу, он тоже смотрит на меня. Тяжелая папка с меню выпадает из наших рук, с грохотом приземляясь на стол. Но это не отвлекает нас от соревнования «кто дальше проберется в душу, через глаза».

— Готовы? — снова появляется бесшумный официант.

— Да, — вывожу губами и поворачиваюсь к мальчишке в белом фартучке. — Брускетта с вялеными томатами, паста с цукини и панакота.

— Ризотто с морепродуктами, — продолжая наглаживать мою руку под столом, делает заказ Антон.

— Как предсказуемо, — не удерживаюсь от подкола. Он улыбается.

— И тирамису.

— О, да, — смеюсь, утыкаясь ему в плечо.

— Вино будешь? Или тоже бросаешь? — спрашивает у моей трясущейся макушки.

— Я не настолько сильная личность!

— Тогда два бокала…

— Бутылку. Белое сухое, — помогаю Антону. — Пино Бьянка что-то там… про собаку, — обращаюсь к официанту.

Паренек на секунду зависает, а потом неуверенно спрашивает:

— Колли Эуганеи?

— Точно, колли! — радуюсь, что он оказался догадливый.

Мне на ухо хрюкает Антон.

— Что? — оборачиваюсь на него.

— Ты чокнутая, — опаляет дыханием щеку. И вроде гадость про меня говорит, но так тепло и мягко, что я соглашаюсь. Да, чокнутая! Запоминаю вина по породе собак, гуляю по старым граблям, целую бывшего посреди ресторана. С упоением и влажными звуками. Словно не помня, почему нельзя.

Даже порываюсь залезть к нему на колени, но он осторожным жестом останавливает. Мистер Контроль. Трется заросшим лицом о мою щеку, собирает мои выдохи, гладит зажатую в тиски его пальцев руку.

Ох, что за дурацкая прелюдия. Я прекрасно знаю, чем все закончится. Он знает тоже. Зачем мы все так растягиваем, отдаляя неизбежное? Зачем этот ужин, зачем разговоры. По старой схеме уже привычнее: без прощаний и обещаний. Просто тупая точка. А в этот раз есть шанс поставить высокий, громкий восклицательный знак.

Я глажу его бедро через брюки свободной рукой, Антон шумно втягивает воздух и отстраняется. Его глаза сверкают в полумраке ресторана, поглощенные тьмой. Я наклоняюсь вперед, пытаясь убрать этот ненужный воздух между нами, но Арсеньев останавливает.

— Ты сумасшедшая, совершенно безумная, — говорит, отпуская мою руку, отодвигаясь еще дальше. — Если не прекратим, все снова зайдет не туда.

— Мне нравится «не туда», — прижимаюсь грудью к его плечу, дышу ему в ухо.

— Конечно нравится, — хмыкает он. — Но нужно поговорить, — упрямо крутит начищенную до блеска вилку, игнорируя то, как я об него трусь.

Засранец.

— Начинай, — перекатываюсь на свое место и складываю руки на груди. Вот же упрямый правильный баран!

— Ну уж нет, я не самоубийца, — как бы невзначай отодвигает острые приборы подальше. — Сначала еда.

Нам приносят блюда, красиво выставляют тарелки, щедро присыпанные сыром, разливают вино по запотевшим бокалам. Весь мой тревожный мир уходит на второй план, потому что легкие заполняются умопомрачительным запахом предвкушения. Господи, как я, оказывается, голодна. Одна из побочек бросания курить — наступает период несдерживаемого аппетита. Курить проще — ты всегда расслаблен и худой. Но я же не ищу легких путей, да?

Бросаюсь на брускетту, в считанные минуты расправляясь с ней вилкой, ножом и зубами. Делаю несколько глотков восхитительного собачьего вина и переключаюсь на пасту. Рука с ложкой немного трясется, пока я помогаю себе накручивать длинные феттучини, но первое касание языка — и я умираю от пищевого оргазма. В буквальном смысле, со всеми этими стонами и дрожи в коленях.

Сбоку слышится тихий смешок, и я оборачиваю со ртом полным пасты на Антона. Сейчас ему лучше не вставать между мной и едой.

— Ты ешь как варвар, — поясняется он. — Это потрясающе.

Я прищуриваюсь и неспеша дожевываю. Опять какую-то гадость сморозил, замаскировав под комплимент. Берусь за бокал и осушаю его, готовясь к новой битве.

— Итак, я подобрела, — говорю сухо, потому что неправда, мне хочется оставаться злой. — Начнем?

— Не заставляй меня снова кормить тебя с ложечки, — Антон кидает скептический взгляд на мое недовольное лицо.

— И когда же это такое было?! — возмущаюсь я.

— Году этак в 2000.

— Мне было пять, это не считается.

— Ты оплевала меня кашей, еще как считается, — он приподнимает ложку с ризотто с смотрит на нее так, словно решает, не отомстить ли мне сейчас за годы детских обид.

Я совершенно против воли улыбаюсь. Конечно же я не помню такого, но почему-то очень живо представила.

Снова придвигаюсь к столу и берусь за пасту. Не пропадать же таким великолепным цукиням из-за моего воинственного настроя, в самом деле.

— И зачем ты меня кормил? — спрашиваю после минутной паузы, в которую успеваю накрутить и проглотить еще полкило пасты.

Антон сосредоточенно обводит ложкой края глубокой тарелки, собирая вязкий рис, и хмурится.

— Уже не помню.

Врет.

— Врешь! — тут же уличаю его.

Он поднимает на меня сосредоточенный взгляд и странно вздыхает. Как будто раздумывает, что стоит сказать.

— Тебя впервые оставили со мной. Твой отец… моя мама поехала с твоей в больницу. Ты еще не знала… думала, мы играем.

— А, — я задыхаюсь воздухом на этом простом звуке понимания.

Это странно осознавать, что он помнит гораздо больше, чем я. Что он помнит моего папу. А я — только собственные фантазии, составленные по скудному десятку его фотографий. В этот момент я ужасно злюсь на него, потому что завидую. Хотя это и неправильно.

— Ты его хорошо помнишь? — держа бесстрастное лицо, снова ковыряю пасту.

— Не особо. Только то, что вы с ним были настоящей бандой. Он тебе все позволял: и носиться по квартире с криками, и не спать до полуночи, молотя стенку ногами. Твоя мама вечно ругалась на вас, но так, шутя. Говорила: и досталось же мне двое детей, один из которых второму потакает! Помню, как прикрывал голову подушкой, чтобы заснуть, потому что мне завтра в школу, а вы устраиваете нападение индейцев на мирных переселенцев. Ну и крику было!

Антон рассказывает, рассказывает, а у меня в голове вспыхивают образы за образами. Нет, это точно не воспоминания, просто фантазия, как это могло бы быть. Но я все равно улыбаюсь. Снова накручиваю пасту на вилку, чтобы чем-то занять руки и отправляю ее в рот. И только сейчас понимаю, что ее пересолили. Сильно, сильно пересолили.

Щеки касаются теплые пальцы, мягко проводят по коже, пока я жую. Я прикрываю глаза и стараюсь втянуть как можно больше воздуха носом. Не хочу поддаваться этому сочувствующему жесту, терпеть не могу, когда жалеют, а он сейчас делает именно это.

— Дважды за вечер — рекорд, — тихо говорит Арсеньев, а я отклоняюсь от его непрошенных касаний.

Сама вытираю щеки.

Отодвигаю тарелку с дерьмовой пастой и снова берусь за вино, надеясь на дне этого бокала найти успокоение. Откидываюсь на спинку диванчика, наблюдая за движением желваков на лице Арсеньева, пока он как ни в чем не бывало, продолжает есть. Покачиваю соломенно-желтую жидкость в стекле за тонкую ножку, делаю очередной глоток. В груди горячеет. Но не тем приятным согревающим теплом, отпускающим терзания, а раздражающим слизистую огненным шаром. Хочется извергнуть его через рот и сжечь полдеревни. Наверняка именно так и рождались былины про драконов — кому-то требовалось выпустить раздирающий его изнутри огонь.

— Так значит, жена, — спокойно произношу заветное слово, лишившее меня сна накануне.

Антон, надо отдать должное его самообладанию, даже не дергается. Кладет вилку на стол, отпивает глоток из все того же первого бокала, что цедит, и только тогда произносит:

— Мы разошлись.

— Давно?

— Неделю назад.

— Потрясающе, — тихо произношу я, запрокидывая в себя остатки пьянящего напитка.

Ставлю бокал на стол, тянусь к бутылке. Пальцы сталкиваются с чужими — горячими и шероховатыми. Я позволяю им перенять инициативу. Арсеньев галантно доливает мне спасительный алкоголь, ожидая дальнейшего развития событий. Молчит.

— Ты ждешь допроса с пристрастием от меня? — снова откидываюсь на спинку дивана. На этом мнимом расстоянии — легче.

— Ощущаю себя ходящим по минному полю, все жду, где рванет, — объясняет, присоединяясь ко мне в расслабленной позе с бокалом в руке.

Так мы оказываемся почти плечом к плечу. Я не смотрю на него, ощупываю взглядом зал ресторана, его посетителей, их столы, официанта, неторопливо снующего между ними. На щеке горит след от пристального взгляда.

— И что же, долго была «жена»?

— Шесть лет.

— Шесть лет, — повторяю, как болванчик. То есть, почти сразу, как уехал… — Все было зря, — шепчу кому-то за столиком напротив. Не Арсеньеву. Ему — нет смысла. Как и не было смысла его ждать, он не собирался тогда возвращаться.

В голове миллионы вопросов: кто она, какая, как ее имя, любил ли он ее? И понимаю, как они все бессмысленны. Конечно, любил, раз повесил ярлык «жена». Остальное не существенно.