Легенды и были таежного края

Цивилизация на болотах

Кому доводилось путешествовать по просторам таежного западно-сибирского края, тот невольно обращал внимание на высокие стрелки и крутые мысы коренного берега, которые нет-нет да и врезаются в тихую гладь реки, на крутые, бугристые останцы среди болот, поросшие густым лесом. Многие, наверное, замечали и слой чернозема у вершин обрывов, правильными зубцами вонзившийся в глинистую толщу береговых отложений. Внимательный наблюдатель мог обнаружить в этих заплыва?; следы пожарищ, осколки пористой керамики, покрытой плотным и затейливым орнаментом, колотые и обожженные кости, угли, шлаки, капли бронзы, древесный тлей и многое другое, что несло на себе отпечатки былой человеческой деятельности.

Некоторые счастливцы находили среди осыпей и причудливые темно-зеленые бронзовые фигурки животных и птиц, ржавые наконечники стрел. Если же они поднимались на эти мысы и останцы, то наверняка замечали оплывшие, заросшие травой и деревьями канавы, отделявшие мысы, опоясывавшие вершину останца или же прибрежное пространство; неровную, довольно крутую насыпь вдоль небольшой площадки, никогда не заливаемой водой, с правильно расположенными небольшими округлыми западинами. Внимательный наблюдатель мог заметить неподалеку от непрерывкой липни канав и насыпи второй такой же пояс, а может быть, и третий. И если не полениться пройти вдоль такой линии, можно обнаружить и полукруглые выступы с внешней стороны, а в тех местах, где в насыпи оставлен разрыв, перемычку в канаве. Таинственная застывшая тишина стоит над этими местами. На всем видна печать времени и запустения.

Быстро летят часы, и вот уже усталый багровый диск касается зубчатой степы окрестного леса. По воде бегут огнистые блики, глубокие тени ползут из низин. В последних лучах заходящего солнца контуры предметов становятся жестче и отчетливее, контрастно вырисовываются особенности рельефа. Беспорядочно, казалось, разбросанные холмы и западины как бы сливаются между собой. Еще миг — и перед вами, будто на фотографии, медленно начинает проявляться древнее городище. Чернеют рвы, как и прежде, крутыми взлобками бугрятся насыпи валов, таинственными провалами зияют котлованы землянок. Тишина веков залегла у стен. Вы будто бы скользите в бездну лет. Вот-вот проснется город, вонзится в вечернее небо бревенчатый тын, выпрямятся провалы землянок, затрещит и весело запляшет на сучьях огонь в очагах, и потянется над земляными кровлями голубой дымок… Но быстро садится солнце, спускаются сумерки, расплываются контуры, тают образы. Городище так и осталось непроявленным снимком. С чувством сопричастности к тайне вы спускаетесь вниз.

Если жажда познания истории заставит тех, кто бывал на таких на мятниках, обратиться с расспросами к местным жителям, они услышат немало интересного. Старики-аборигены кое-где еще храпят в глубинах своей памяти богатейшие традиции устного народного творчества. Они поделятся сокровищами поэзии и откроют картину исторического прошлого своего народа такой, какой она запечатлелась в образах героического эпоса, полную драматизма и экспрессии. Старики расскажут о князьях и могучих богатырях, которые жили в городках, окруженных в «семь рядов полисадами», вершинами за темные тучи задевавшими, между бревнами которых нет и щелочки, чтобы ящерице прошмыгнуть, с «залавами» с внутренней стороны, чтобы через степу стрелять ловко было. Они поведают и о бревенчатых пристанях, и о «вилковатых сучьях, подобных ногам журавлей», вбитых в дно реки, на которые напарывались вражеские грузные лодки с водяной нормой, об особых чистых площадках около города, «площадях для игр, площадях для пляски», на которых происходили ристалища богатырей, о больших домах для общественных собраний, куда седовласые старцы, воины и «многочисленные мужи изо всего города» «набивались как окупи и плотва в морду», о священных деревьях с изображением бога на площадке внутри города, комлям которых приносились кровавые жертвы.

О городках и «княжествах», их обитателях и подданных русским стало известно не позднее XI века. К этому времени предприимчивые новгородские купцы уже освоили Северо-Восток нынешней Европейской России и сумели проникнуть дальше — к востоку от Печеры. С XII века Югра[18] вошла в состав владений Великого Новгорода. Зависимость Югры от Новгорода была «далеко не крепка». «Дело ограничивалось, — писал С. В. Бахрушин, — поездками новгородских даньщиков для сбора ясака». Стабильность связей обеспечивалась торговыми людьми, определялась взаимовыгодностью товарообмена.

В период монголо-татарского владычества на Руси (и в Сибири) связи с Югрой, очевидно, ослабли. Активный интерес к Сибири проявился лишь с конца XV века и уже со стороны центральной российской власти — московских государей, снарядивших в Западную Сибирь несколько военных экспедиций.

Русские, попав в незнакомую обстановку, поневоле оценивали ее, исходя из собственных представлений об устройстве общества, искали и находили соответствия между Русью и Югрой. Уже в XII веке в Новгородской летописи упоминается «князь югорский». Если исходить из того, что русские при оценке чуждой для них действительности использовали собственные мерки, то «князь югорский» XII века — это как минимум военный предводитель (вспомним: в Великом Новгороде князь, избиравшийся на вече, исполнял именно эти функции).

По-иному, более многозначно выглядят в представлений русских XVI века как правитель покоренного. Сибирского ханства, так и главы угорских объединений. В одном из документов времени царя Федора Ивановича (1584) идет речь о том, что «…казаки, пришед, царство Сибирское взяли, людей многих побили, а царь побежал в Казатцкую орду. И ныне государь наш послал в Сибирь воеводу своего, и сидят в Сибири государевы люди и Сибирская земля вся, и Югра, и кондинской князь, и пелымской князь, и вогуличи, и остяки и по Оби, по великой реке, все люди государю добили челом и дань давать почали» (выделено нами. — Авт.)[19] Трудно представить, чтобы русские люди того времени могли случайно, необоснованно употребить титулы «царь» и «князь». Ведь это люди эпохи Ивана Грозного. Время еще не стерло в их памяти картины его жестокой борьбы с княжескими уделами и боярским местничеством. В их глазах еще стояли призраки черных всадников с метлами и собачьими головами у седел, сырые темницы, ржавое железо и бурые, липкие от крови плахи. Их уши еще слышали тяжкий топот опричной конницы, треск пожаров, стук топоров и стопы гибнущих родов. Маловероятно, чтобы они не ведали, что именно в лице князей и бояр уничтожал грозный царь. Они знали, кого можно назвать царем, а кого — князем.

Образ князя сохранился в народной памяти угров. Вот каким увидел его через призму фольклора С. В. Бахрушин: «Князья выделяются великолепием: былины говорят о роскоши их одежды, об амбарах, где хранятся их богатства, о шелковых, разотканных и украшенных бубенцами завесах, отделяющих в их домах женскую половину от мужской, о сокровищах их домашних богов. Среди плохо вооруженных воинов опять выделяется князь, «звенящую кольчугу из блестящих колец носящий богатырь»[20]. Он окружен дворней, снабжающей его пищей и прислуживающей ему. Его богатство позволяет ему роскошь многоженства. Исключительное положение князей выработало у них изысканную психологию и утонченность манер, они щепетильны в исполнении данного слова, деликатны в еде; когда нужно приказывать, то делают это жестами и глазами. Своеобразные рыцари северных тундр, они воюют из-за женщин, хотя в семейном и общественном быту женщина занимает приниженное положение.

Война — страсть хантских богатырей, и былины воспевают их подвиги и площади, усеянные изрубленными телами мужей и жен. Они с ожесточением воюют между собой, иногда вступая в союзы друг против друга. Дух воинственности поддерживается постоянной опасностью со стороны их исконных врагов — самоедов, и войны с ними являются одной из излюбленных тем древних былин. Своим княжеством князь управляет Самовластно, хотя существует обычай созывать вече, и в княжеских городках имеются особые помещения для сходок, куда, по приказу князя, набивается народ, «как окуни и плотва в морды». На вече князья сообщают народу о своих предположениях, объявляют ему свои указы, но с мнением вече они не считаются, нередко действуя наперекор ему, совершенно так же, как гоморевские цари».

Каковы же владения князей? Княжества очень незначительных размеров. Былины говорят о войске в 50, самое большее в 300 человек. Кроме того, каждое княжество дробится между членами княжеской семьи: в одном и том же городке княжат несколько князей — два брата или дядя и племянник. Народ делится поровну между совладетелями: каждый имеет своих людей, свое войско, по один из них признается главным князем. Центрами этих маленьких княжеств являются городки, укрепленные валами и полисадами. Социальный состав их несложен: княжеский род, простые люди и немногочисленные рабы, преимущественно княжеские. Исследуя одно из наиболее крупных и значительных (в XVI–XVII веках) — Кодексе хантыйское княжество, территория которого простиралась вдоль обских берегов более чем на тысячу километров — от Березова на Севере до устья реки Вах с его бассейном в среднем течении Оби, — С. В. Бахрушин находит там ужо «четыре (социальные. — Авт.) группы». Это «княжеский род», «служилые», т. е. профессиональные воины, масса «ясачных» — простых людей, общинников, обязанных платить налог-ясак князю, и, наконец, рабы.

Очень похожими на угорские княжества выглядят и объединения селькупов, которые исследовала Г. И. Пелих. В их составе тоже были князья, воины, рядовые общинники, рабы. Мелкие князья (мюты-коки) объединялись вокруг «больших» князей (марг-коков). Совпадает даже такая деталь: нередко княжеством (как у угров, так и у селькупов) управляет не один князь, а братья (иногда племянник с дядей). Это обстоятельство становится понятным, если вспомнить братскую семью (братско-семейную общину), о которой шла речь во второй главе. Братско-семейные узы проявлялись, как видим, не только на уровне селения-общины, но и на уровне княжества. (Это явление, кстати, характерно и для других народов. Напомним, первыми легендарными киевскими князьями были братья Кий, Щек и Хорив.)

Итак, у обских угров и селькупов были князья, княжества и если не очень развитая, то достаточно четкая социальная структура — деление общества на сословия. Однако ряд известных ученых (Н. Н. Степанов, В. Н. Чернецов и др.) были отнюдь не согласны с таким выводом. Они считали обско-угорское общество гораздо более архаичным, не достигшим даже уровня предгосударственных объединений.

Та и другая точка зрения имеют и своих приверженцев, и своих противников. Ученые до сих пор не пришли к единому мнению — на какой же ступени общественного развития стояли аборигены западно-сибирской тайги накануне прихода русских. Казалось бы, о чем спорить, зачем ломать копья, когда, согласно традиционной схеме, человеческие общества вступают в стадию военной демократии, позднепотестарных[21] структур и переходят на уровень государственных объединений лишь на определенном этапе общественно-экономического развития. Когда развитие производительных сил позволяет сделать качественный скачок и перейти к производящим формам хозяйства, когда вследствие этого увеличивается плотность населения, появляется избыток продукта, который может быть отчужден и соответственно пущен на содержание и обеспечение целой группы людей, занятых в непроизводительной сфере, именно тогда общество вступает в период «военной демократии». В это время, с одной стороны, военный вождь, по Ф. Энгельсу, «становится необходимым, постоянным должностным лицом»[22]. С другой стороны, появляется народное собрание. Военачальник, совет, народное собрание образуют органы военной демократии. Военной потому, что «война и организация для войны становятся регулярными функциями народной жизни». Война теперь ведется только ради грабежа и становится постоянным промыслом. Когда же происходят бурное накопление богатств и поляризация общества, а противоречия в нем становятся антагонистическими, тогда и образуется государство как аппарат для подавления одного класса другим, со всем свойственным ему механизмом. А для этого еще раз необходимы производящая экономика и условия для быстрого роста производства и населения. Казалось бы, о чем говорить, применительно к западно-сибирским таежным аборигенам с их присваивающим охотничье-рыболовческим хозяйством, какая может быть в таком случае у них общественная организация кроме первобытно-общинной? Однако, сложность исторических процессов как раз в том и заключается, что в конкретных условиях они обладают определенным своеобразием и в зависимости от внешних и внутренних факторов могут ускоряться, замедляться, прерываться, начинаться вновь, представать неожиданными гранями и порой с трудом укладываются в универсальную схему. Реальная жизнь иной раз сложнее самой совершенной и изощренной модели. Иногда неожиданно появляются факты, заставляющие еще раз усомниться в незыблемости, казалось бы, устоявшихся трактовок.