Тринадцатый аркан

Она всегда сидела у окна и пила кофе. Чай? Кто сказал «чай»? Она не замечала его, как не замечают утреннюю росу. Никогда она не пила прозрачных напитков и не носила прозрачных камней.

«Человек непрозрачен», — изрекала она с видом эксперта.

«Но ты же видишь людей насквозь», — пытался подлизаться я, кладя руку поверх карточных рубашек.

Она убирала мою ладонь вежливо и как-то брезгливо, будто я плюнул в лабораторную пробирку, в которой шла важная химическая реакция. Она не любила, когда касались её, но ещё больше — её «инструментов».

Не носила смесовых тканей, не ела овощи, растущие под землёй, и никогда не пожимала руки. Она была странной, но сказать так — всё равно, что пытаться выдать красный за один из оттенков серого. Чтобы быть «не таким как все», необходимо поле для сравнения. Сравнивать Луну с кем-либо, даже с самым отъявленным фриком — означало попытку найти сумму дрозда и микроволновки.

«Я не вижу людей насквозь, — продолжала она вдруг разговор, брошенный на полуслове две недели назад. — Я просто иногда вижу то, что их окружает. Мешает, подталкивает, управляет. То, что называют «привычками». Люди часто дают им собой управлять. Но человек всегда может стряхнуть их с себя и поступить иначе».

В её устах звучало, будто это какие-то диковинные животные. Или духи. Я не верил ни одному её слову, но мне нравилось слушать. Она называла себя мексиканкой — голубоглазая блондинка с глазами чуть навыкате, — и добавляла, что её отец — известный индейский шаман.

«Этой земле нужен дождь», — сказала она однажды, налила в высокий стакан воды и обвела каёмку пальцем, оставляя брызги на стекле. Стояла душная и жаркая погода, город изнывал от зноя, дыша запахами раскалённого моторного масла и пыли. Но через час мне пришлось забежать в какой-то магазинчик, чтобы переждать ливень.

Я слишком плохо её знал и слишком мало ей верил, чтобы влюбиться. Но я о ней мечтал. В моих мечтах мы всегда отправлялись в Мексику. На День Мёртвых. Я видел глазами разума корочку сахарного черепа, проламываемую её белыми, влажными зубами. В моих мечтах она смеялась — и становилась понятнее.

В реальности же я был у неё дома. В запущенном палисаднике росли бархатцы, глицинии и розмарин, на кухне примостились расписные тарелки, в старом кассетном магнитофоне — рвущие сердце песни, под которые танцуют фламенко. Её дом был светел и чист, и я ощутил себя пятном грязи, занесённым с улицы. В тот раз весь день был у меня в распоряжении, — но я сбежал оттуда, не пробыв и четверти часа. Будто за мной гнались все собаки Ада.

На следующий день, глядя, как она сосредоточенно тасует карты, я понял — Луна никогда не улыбалась. Будто глубокое холодное озеро, она позволяла ярким солнечным зайчикам играть на поверхности, но за этим стоял мрак и мороз. Какое-то запредельное одиночество, которое я по глупости решился нарушить.

Она разложила на меня карты тринадцать раз и сказала — на этом всё. «Я ничего больше не увижу», — так это звучало, но ощущалось, будто меня выпили до дна.

— Значит, человек не тайна, а просто кратное число пасьянсов? — зачем-то спросил я.

— Верно, — не стала отрицать она, и больше мы не виделись.

Как я хотел показать, что во мне осталось нечто, чего она не увидела! Кофейная гуща души… Не сразу я понял, что она и по ней успела погадать.

Двадцать лет я прожил в другом городе и другой стране, но всё это время меня посещали воспоминания. Она мало говорила, пока гадала (а я успел испробовать и хрустальный шар, и даже гадание по ладони — в тщетной надежде, что уж тогда она обязательно возьмёт меня за руку), но теперь мне казалось, что каждый день я вспоминаю что-то новое.

Например, она говорила, будто лунный свет может наточить нож. Знаете, я ни разу не точил ножи. Все эти годы. Я просто в полнолуние оставлял их на подоконнике.

Или… она вдруг мне снилась. Медленно-медленно, под рвущую душу мелодию фламенко, она кружилась на пустой пыльной дороге среди кустов креозота. Её ресницы были опущены, губы сжаты — и только руки жили, безмолвно разговаривая со мной.

* * *

Всю жизнь я боюсь Смерти. Я убегал от неё двенадцать раз, оставляя вместо себя наживку, приманку, взятку — ах, как блестели в провалах черепа её глаза! Похоже, Смерть и правда мексиканка, раз так охоча до подарков. Но в тринадцатый раз я ошибся. Всё же мне следовало больше верить в истории о шаманах.

Могила Луны — в Мехико, туда её отвёз отец. А её душа… много бы я отдал, чтобы узнать, где она окажется в следующий раз.

— Быть шаманом — это видеть вещи такими, какие они есть, — говорила она. — Люди не могут такого вынести.

И вот теперь, все двадцать лет с нашего расставания, она то и дело сдёргивает покров с привычного мира — и я вижу вещи, какими они есть. Меня едят тени. Скрипучий солнечный свет стирает кожу до костей. Вода пахнет торфяными болотами, а под бледной паутиной реальности бьётся тёмно-багровое, сморщенное, как свёкла, переполненное кровью сердце.

Вся радость первобытной жестокости, вся интимность нашего со Смертью флирта — обратилась в дрыганье рыбы, смыкающей челюсти на блесне. Как человек, пришедший в больницу по поводу недомогания и узнавший, что у него четвёртая стадия рака, я вдруг ощутил в себе это: будто чёрное гибкое дерево с шипами, проросшее изнутри, насаживая внутренние органы на иглы ветвей, протыкая глаза, опутывая мозг. Оно двигало мной, как перчаточной куклой, бугрилось под кожей, сжирая изнутри, и только изредка, объевшись впечатлений, давало и мне чуть-чуть своего пьяного от крови тяжёлого веселья. Оно саднило и чесалось, будто меня посадили на кол, но я понимал, как понимаю и сейчас, что, если его вытащить, я умру: слишком моя плоть срослась с этим паразитом.

Пока Луна была жива, она жалела меня. Но после смерти подарила мне своё видение. Почему я не выбрал кого-то другого?

Потому что приревновал. Ни разу не обагрив рук, Луна была ближе к Смерти, чем я когда либо надеялся стать. Её неулыбчивое вежливое молчание, параллельность миру и странные намёки… Уже тогда я интуитивно угадал в ней соперницу, а она угадала во мне судьбу, но противиться не стала.

Вместо этого она заперла мою тварь во мне. С каждым днём голоднее, моё чёрное дерево ест меня изнутри, а мне нечем его умаслить. Двадцать лет я никого не мог убить. Но, может, для меня самого Луна сделает послабление? Я заряжаю барабан револьвера и приставляю его к виску. Осталось нажать спусковой крючок.