Морское колесо

«И нет спасения? — отчаянно спросила я. — Разве ты не можешь вернуться ко мне?»

«Стоит тебе коснуться волн, как я исчезаю, и стоит мне прикоснуться к суше, как оказывается, что я вновь стою на борту своего корабля. И так будет, пока меня не забудут. Пока я не истаю. До самого Страшного Суда. Лишь когда протрубят ангелы и все умершие восстанут из праха, я смогу вернуться. Но и тогда… мне, пирату, не познать рая».

Безысходность — вот что окутало меня, будто саван мертвеца. Раз в семь лет и лишь на краткий миг я буду видеть его, а потом… я… я ведь тоже истаю. Никто ведь не напишет обо мне книг. Не споёт песен. Никто не полюбит меня так же искренне и сильно, как папа!

«Я выкуплю тебя! — произнесла я, сжимая кулак. — Я могу найти много золота и отдать его морю!»

«Увы, моё Сокровище, — печально улыбнулся он. — Золота у моря в достатке. Мёртвые воды не отпустят тех, чьё время уже ушло. А моё истекло уже очень давно. Почти три сотни лет как».

«Но ведь ты был на земле! — поняла я и ухватилась за это. — Ведь ты был живой! Пока семь лет назад море не забрало тебя. Это ведь… был ты?»

«Да, Сокровище. — Он посмотрел куда-то вдаль. — Я. Пока твоя мать не отвергла меня и я не был вынужден вернуться к морю».

«Но как?!»

Он долго молчал, словно решая что-то.

«У нас с Энн родилась дочь, — печально начал папа. — Мэри. Она назвала её так. Моё маленькое Сокровище, которое небесами мне было не суждено увидеть при жизни. Потом у Энн родились дети от другого мужчины, и она совсем забыла про нашу малышку. Но однажды, когда Энн была пьяна, она рассказала Мэри про меня. И тогда я смог почувствовать её. Услышать её зов. Я посылал ей сны, ведь в мире грёз время не властно над течением мироздания. А через семь лет я наконец её увидел. Смог поговорить. И Мэри поняла, что если не в мире живых, так в мире мёртвых есть тот, кто безмерно любит лишь её. Но море жестоко. Чтобы отпустить одну душу, оно требует в уплату другу. Живую, ту, чьё время ещё не истекло».

Папа замолчал, а потом посмотрел на меня так печально.

«Я не просил. Но моя малышка взяла одного из своих младших братьев и привела его к морю. Уплатила дань. И я переродился. Помня то, кем был. И ту, что даровала мне ещё один шанс. Я был лишь рад, что после стольких лет могу по-настоящему обнять свою малышку. Так уж вышло, что проклятие этой ведьмы Энн не имеет силы над той чистой любовью, что связывает родителя и дитя, моё Сокровище. Эта связь даже сильнее смерти».

На корабле раздался удар, похожий на звон колокола. Папа оглянулся.

«Теперь уже увидимся не раньше чем через семь лет, моё Сокровище, — произнёс он чуждым голосом мертвеца. — Ты совсем вырастешь к тому времени и, возможно, уже забудешь меня. Решишь, что всё это лишь дурной сон. Но если всё же… если ты будешь помнить, приходи к морю. Я буду ждать».

И он исчез. Упав на колени, я вновь зарыдала. Била кулаками мокрый песок и кляла жестокое море. И чёрное сердце Энн Бонни, что обрекла папу на эту горькую участь.

* * *

«Систличка Хахина, а пилаты злые?» — спросил Федерико, спешно перебирая босыми ножками по песку.

Я ощущала его маленькую тёплую ладошку в своей руке и старалась не думать о том, куда его веду и зачем.

«Не все. Бывают и добрые пираты, — дрожащим голосом пояснила я. — Бартоломью был всегда галантен и учтив. А Эдварда Инглэнда команда высадила на Мадагаскаре из-за того, что он никогда не убивал захваченных пленных. Чёрный Сэм же и вовсе мог дать обездоленным заложникам денег, но при этом был очень богат».

«Но пиратом был и Франсуа Олоне — головорез, насильник и каннибал. Он собственными руками вырывал из груди сердца испанцев и ел их, пока они ещё бились. А Чёрный Барт мало чем походил на Чёрного Сэма», — подумала я и невольно погладила ручку брата.

Кудрявая головка упёрлась мне в бок.

«Я лублю тя, сестлёнка», — произнёс Федерико, и я оступилась. В груди заболело так, будто туда зашили тлеющий уголёк вместо сердца.

Но впереди шумело беспокойное море. Я посмотрела на горизонт.

«Вот этот корабль, Рикко, посмотри!» — глухо произнесла я, тяжело поднимаясь.

«Где, сестличка? — радостно переспросил малыш. — Не вижу!»

Ноги тряслись, я не хотела вести братика к шумным волнам. Но на носу корабля стоял папа и ждал. И я сделала шаг вперёд.

* * *

Хавьер был единственным, кто всё понял. Остальных обманули мои рыдания. Ведь я плакала искренне и безутешно. Все знали, что я любила братика. Все видели, как я бродила по берегу, пока не упала от изнеможения. Я не играла, я прожила эту боль. Выжгла её клеймом в своей душе. Тем, что не зарастёт до самого Страшного Суда.

Но на похоронах у пустого гробика отчим велел мне убираться. Оттолкнул, несмотря на протесты зарёванной матери. Наверное, только то, что от волнения у неё пошла кровь, спасло меня от расправы.

* * *

Лишь семь месяцев спустя, когда умер дедушка, я вернулась и на эти похороны. Пока отчим вышел, я с разрешения матери робко взглянула на Диего, своего нового брата. У него были такие же кудрявые волосы, как и у его отца, и такие же тёмные глаза. Опустив взгляд, мама предложила мне взять брата на руки, но я не смогла это сделать. Одна мысль об этом жгла меня, будто святая вода, попавшая на нечистого.

Я отвела взгляд, посмотрела на гипсового Христа на алтаре и поняла, что рада тому, что у сына мамы и Хавьера не по-морскому синие глаза.

* * *

Когда мне исполнилось пятнадцать, я не поехала домой на каникулы. А ещё через год, когда мне минуло шестнадцать, покинула школу и уже сама, без разрешения матери, пришла в клинику поговорить с врачом. Меня, естественно, оставили. Мой доктор — пожилая женщина — отчего-то не вызвала полицию, как, наверное, было должно. Но мама как-то обо всём узнала.

Когда через год я вышла из дверей клиники, мне вручили те немногие вещи, что оставались дома. Та самая книга о пиратах лежала в верху коробки. Я сожгла её в мусорном баке тем же вечером. А потом начала новую жизнь. Вернее… я поклялась, что сделаю всё возможное для этого.

Вот только забыть свой грех совсем непросто. А простить себя и вовсе невозможно, как поняла я вскоре. Если бы можно было отдать свою жизнь за душу Федерико — я бы сделала это. Но всё это лишь бред. Буйная фантазия девочки, не пережившей тяжёлой утраты отца и обладавшей к тому же отягощённым анамнезом.

* * *

Сегодня мне исполнился двадцать один год. Я смотрю на белый потолок больничной палаты и гадаю, испытывала ли Мэри Рэкхем те же чувства, что и я? Очевидно, нет. Ведь её никогда не существовало. Эх, если бы я поняла это раньше! Когда мой маленький брат кричал, что не видит никакого корабля. Когда… я усомнилась на миг и подумала: «А вдруг Хавьер прав относительно меня?»

Мама… Больше я не видела её. Ни тётю, ни дядю, ни кузенов, ни кузин. И, естественно, младшего брата Диего. Я исчезла для Санчесов. Растворилась, будто морская пена. Меня не искали.

Поскрипывая каталкой, медсестра ввозит малышей в нашу палату. Я приподнимаюсь на локтях и сажусь. Мне в руки вкладывают цветастый свёрточек, из которого виднеется лишь красное и сморщенное личико. Я смотрю на него и впервые за эти семь проклятых лет испытываю счастье.

— Первый? — только и спрашивает медсестра с добрым и округлым лицом.

Я киваю.

— Придерживай головку: нельзя, чтобы она опрокидывалась. — Она терпеливо начинает поучать меня. — Первым пойдёт молозиво. Оно жёлтое и густое. Да и грудь будет поначалу болеть. Не нужно бежать на пост с криками, что это гной.

Одна из моих «бывалых» соседок смеётся.

— Ну что, Хоакина, наконец решила, как назовёшь сыночка-то? — спрашивает она.

«Федерико»… Я понимаю, что не могу произнести это имя. Наверное… я просто не имею на это права.

— Нет? А вот я решила, что назову свою Энн, — ласково произносит она, баюкая малютку.

Я смотрю на неё едва ли не с ужасом.

— Ну, в честь Энн Хэтэуэй, актрисы! — Соседка показывает мне неожиданно беленькое личико своей малютки. — Ты посмотри: она настоящая принцесса!

— Ой, вы гляньте, кто проснулся, — тихонько охает медсестра. — Не тяни, Хоакина, чем раньше дашь ребёнку грудь, тем скорее пойдёт молоко.

Склонив голову, она внимательно смотрит на моего малыша и внезапно произносит:

— Нет, беда будет у девок с этим сорванцом. Вы только посмотрите, какие у него глаза — синие, как море!

Я гляжу на сына, и руки буквально окаменевают. Ребёнок смотрит прямо на меня, и я готова поклясться, что это осознанный взгляд. Наверное… всё же стоит согласиться на смесь и вернуться к таблеткам.

— Да у всех новорождённых глаза синие, — отмахивается соседка, доставая налитую грудь и прикладывая к ней дочурку.

— Не скажи. Я сколько детишек повидала, и уж поверьте, девочки, такими они у него и останутся. — Кажется, женщину очаровал необычный младенец. Она не может отвести взора от ребёнка, хотя видела их в своей жизни не одну сотню. — А ещё он не кричит совсем и смотрит так… будто видит и понимает что-то! Он — особенный.

«"Особенный"? Прошло ведь ровно семь лет… с тех пор, как я видела папу в последний раз».

Дёргая головой, я поправляю себя:

«Не видела! Это были галлюцинации! И сейчас… синие глаза? Подумаешь! У моего умершего «настоящего» папы были такие же!»

К ушам словно прикладывают морские раковины, и они шумят.

«Что это? Зов? Нет, это всего лишь последствия того, что из-за беременности я отказалась от лекарств! Не более».

— Это лишь кажется, — произношу я, начиная нервно качать малыша. — Этого нет.

— Хоакина… — Медсестра всплескивает руками. — Да ты посмотри: он уже улыбается тебе! Виданное ли дело? А ведь и суток на свете Божьем пока не прожил! Впервые такое вижу. Ну что плачешь, мамуля? Прикладывай его, говорю! Он, конечно, малыш терпеливый, но от голода и взрослый взвоет.

Подтверждая её слова, младенец начинает слабо шевелиться. Наверное, пелёнка стискивает его слишком туго. Я беру себя в руки и слегка ослабляю мягкую материю. И замираю: на груди моего сына кровью алеет пятно.

— Не пугайся, мамочка, — спешит успокоить меня медсестра. — Это родимое пятно.

Она поднимает палец, словно прося внимание.

— Доктор Хорхес, когда осматривал твоего малыша, сказал, что оно по форме точь-в-точь повторяет очертания его родного острова — Ямайки.

Море в ушах шумит всё сильнее. А потом резко замолкает.

— Коленкора повесили на Ямайке. При входе в гавань Кингстон. В назидание всем пиратам, — шепчу я.

— Что? — не понимает медсестра.

Но я качаю головой, показывая, что сказала что-то несущественное. В конце концов… таблетки мне, скорее всего, не помогут.

— Джек, — произношу я сквозь размытую пелену слёз. Прикладываю малыша к груди, под которой ярко горит клеймо собственной чёрной вины. Любовь между родителем и ребёнком и правда крепче всего. Порой даже сильнее самой смерти. Я знаю, что рок пожрёт меня, но улыбаюсь сыну. — Здравствуй, Джек.