Автостопщик

А значит, века. Тысячелетия. Здесь родились сотни, а может тысячи людей, прожили свои жизни, умерли в этом крохотном каменном пузыре. Затхлый осколок человечества, похороненный заживо среди звезд.

«Эта пещера была для них всем, — Хейнвальда даже слегка затошнило. — Вся их вселенная умещалась в восемьсот метров…»

— …нам нужно найти другие склепы, — слышится голос Солуэй. — Причем все.

Хейнвальда возвращает в настоящее:

— Что?

— Сол, да вся сеть в жопе, — тихо и спокойно говорит Вруман. — И она в жопе уже несколько терасек. Даже если бы у нас появилась хоть малейшая возможность добраться до них, ты просто прикинь шансы на то, что за все прошедшее время на этой развалине уцелел хоть один склеп, и там ни разу не отрубилось питание…

— Эй, ставлю на то, что эти шансы выше, чем вариант того, что кучка спор в пещере смогла протянуть несколько столетий с помощью только каменных инструментов и слюны. — Она махнула рукой, имея в виду всю темную сцену вокруг. — Вот это невозможно, Ари. Эти люди не просто прибежали сюда и принялись клепать хатки. Они перестроили всю чертову экосистему. Причем далеко не сразу. И если у них хватило времени провернуть такое, то уж у кого-нибудь нашлась пара секунд перенастроить несколько гробов на независимое долгосрочное функционирование.

«Если бы вы только знали», — думает Хейнвальд, он рад тому, что они в неведении.

— Здесь могут быть выжившие, — настаивает Солуэй.

— Никто не выжил, — шепчет что-то.

Хейнвальд хмурится:

— Ари? Это…

— Это был не я, — опережает его Вруман.

— Я проверил каждый квадратный метр этого камня тысячи раз, — продолжает голос. — У меня было пятьдесят терасекунд на поиски. Никто не выжил.

Он умолкает, слабый, как умирающий ветерок. Каждый волосок на теле Хейнвальда встает от удивления.

Он проверяет передатчик. Что бы это ни было, оно использовало их регулярный голосовой канал.

— Проверил, — тихо сказала Солуэй. — Кем бы ты ни был.

— Да. — Монотонный, бесполый голос. Хотя почему-то он кажется органическим. Живым…

— Что ты? — спрашивает Вруман. — Это «Крестовик»? Мы говорим с…

— Я просто автостопщик.

— Автостопщик.

— Лучше сказать «турист». Это не первый мой язык. — Тихое шипение: разряд статики, радиоволна. — Я бы и раньше пришел, но понадобилось время, чтобы проснуться. Там все так медленно идет…

Три фонаря и один бот мечутся туда-сюда во тьме: ищут хоть какое-то предательское движение, но только заставляют собственные тени расти, прыгать и сокращаться в сумятице лучей.

— Где ты? — требует ответа Солуэй. Хейнвальд против собственной воли впечатлен; он почти не слышит дрожь в ее голосе.

— Снаружи, — ветер, шелестящий в камышах, в стеклянных трубках; и почему-то печаль. — Они меня так и не впустили.

— Покажись! — кричит Вруман, а Хейнвальд думает: «Нет, спрячься, сиди снаружи, оставь нас в покое, уходи, уходи, уходи», но оно не уходит, оно пробирается через дверь, которую они для него сделали, и люк находится, может, в шестидесяти метрах позади, но света фонарей хватает, чтобы различить тень, завивающуюся в этой дыре. Хейнвальд видит тонкие худые конечности, змеями пробирающиеся внутрь, видит, как вся эта мерзкая призрачная масса взбирается по люку вверх, к теням, где вид застилают камни, ископаемые деревья и периодически выступы мертвой машинерии, и неважно, как сильно он выкручивает увеличение, неважно, на каких волнах старается пронзить взглядом тьму.

Хотя какая разница. Виктор увидел достаточно: кольцо голубых, невероятно голубых глаз, эти продольные пульсирующие разрезы (жабры? Для чего в таких условиях сдались жабры?) вдоль волнистой бескостной груди. Придатки и конечности, совершенно неправильные как по форме, так и по числу, хотя — буквально через несколько секунд после того, как Хейнвальд их увидел, — он тут же забыл, в чем заключалась эта неправильность.

Оно обнажено. Никакого намека на костюм, на защиту от вакуума и холода.

И оно здесь, с ними, прямо сейчас.

— Ну, Ари, — Солуэй искоса кидает взгляд на Врумана, — ты всегда хотел встретить инопланетянина.

Тот ничего не говорит. Хейнвальд ничего не говорит. В передатчике шипение статики меняет тональность, искажается и каким-то образом передает ощущение смеха.

— С чего вы так решили? Я больше человек, чем вы. Я — больший человек, чем вы были последние шестьдесят восемь миллионов лет.